Александр Ширвиндт: Театр сатиры – это мои родные люди, это мой дом

Всеми любимый поистине народный артист России Александр Ширвиндт накануне своего двойного юбилея – 50 лет в Театре сатиры и 20 лет на посту художественного руководителя, который в театре отмечают 2 марта, дал интервью РИА Новости, в котором рассказал о том, где начался его актерский путь, как он стал во главе Театра сатиры, поделился мнением о том, что это за должность – худрук, рассказал, что он думает о будущем театра, существует ли сегодня понятие "театр-дом", рассказал, правда ли, что собрался уходить из театра, и признался в своей главной страсти в жизни. Беседовала Наталия Курова.

— Александр Анатольевич, Театр сатиры – не первый ваш театр, и ваш актерский стаж уже давно превысил полувековую отметку. Вы помните, где и в какой роли вышли на сцену в первый раз?

— Это было на сцене театра Ленинского комсомола где-то в 1956-57 году. Я играл белогвардейца. Помню фамилию режиссера — Норд, а вот что за пьеса — забыл.

— А я нашла — спектакль действительно поставил режиссер по фамилии Норд по пьесе Вишневского "Первая конная". И было это в 1957 году. Так что пребывание актера Ширвиндта на сцене, включая годы работы в театре Ленинского комсомола, а потом на Малой Бронной, приближается к 70 годам. Говорят, что актер независимо от опыта и известности все равно каждый раз волнуется, когда выходит на сцену. А у вас изменилось это ощущение? Вы волнуетесь, когда предстаете перед огромным залом, заполненным зрителями?

— Конечно, но раньше волнение было трепетное, творческое, а сейчас волнение такое – как бы доиграть, доползти до конца…

— Вы пришли в Театр сатиры, уйдя от такого мастера, как Анатолий Эфрос, с которым мечтал поработать каждый актер. Сейчас, вспоминая тот момент и ваше решение, вы ни разу не пожалели?

— Нет, конечно. Тут не было никаких предательств, просто были обстоятельства. Когда Эфроса выгнали из театра Ленинского комсомола, он пошел на Малую Бронную, но не начальником, а очередным режиссером. Поэтому работа там была не каждодневная, я у него сыграл тогда только две премьеры. И еще одно – в то время Гафт уходил из "Сатиры" в "Современник", и на меня навалились Миронов, Захаров, Державин, приглашая в свой театр, который возглавлял Валентин Николаевич Плучек. В результате я здесь, и вот уже полных 50 лет.

— За свою большую жизнь в Театре сатиры вы сыграли много разных замечательных ролей — блистательный граф Альмавива в "Женитьбе Фигаро", Молчалин в "Горе от ума", Несчастливцев в спектакле по пьесе Островского, а потом Орнифль, Мольер и еще десятки ролей и в классике, и в произведениях современных авторов. Может быть, была среди ролей какая-то особо памятная для вас работа?

— На этот традиционный вопрос есть хрестоматийные ответы, есть красивые, поэтому, когда меня спрашивают, какая ваша любимая роль, я отвечаю – еще несыгранная. Ну правда, трудно сказать – столько времени прошло. А потом, когда работаешь над ролью, влюбляешься в этот материал, закончил, и уже другой завладевает тобой…

— А приходилось иногда играть против своей природы, против желания? Или выбора не было — репертуарный театр, распределение сделано и будь добр, играй?

— Конечно, в репертуарном театре производственная необходимость всегда существовала и существует до сих пор. Это самые сложные моменты – уговорить артиста сыграть ту или иную роль, если ему кажется, что она совсем не для него.

— Как вы относитесь к понятию "театр-дом"? Сегодня многие говорят, что важно это сохранить как традиционную форму для русского театра. Для вас, что такое театр-дом?

— С одной стороны, это территориальное, а с другой — временное пребывание. Когда 60-70 лет работаешь на одном производстве, это становится твоим существом. А когда театр — беготня, то это не дом, а транзит. Что касается разговора о том, что нужно сохранять, то говорить-то можно, но в доме надо жить, а не забегать в него. А сегодня забегают. И ничего тут не поделаешь – это такое существование сегодняшнее – беготня и суета, как профессиональная, так и человеческая. Но Театр сатиры для меня — это родные люди, это мой дом, конечно.

— Наверное, в таком театре, как "Сатира", с самым большим зрительным залов среди московских театров, который надо заполнить зрителями, ошибаться с выбором пьесы нельзя. Но ведь угадать, что понравится и обязательно будет иметь успех, очень трудно?

— Угадать никогда нельзя. Сколько ни крути, никогда не угадаешь, что будет удачей, а что провалом. Кажется, что вот–вот, наконец-то, а оказывается, все наоборот. Это как и с юмором – я профессионально занимаюсь этим делом давно, но непредсказуемость смеховой реакции зрителя подчас потрясает меня. Придумаешь какую-то шутку и думаешь – вот сейчас бабах, ан нет, и вдруг в каком-то совершенно неожиданном месте обвал. Всю жизнь не могу понять специфику этого дела. То же самое с репертуаром — никогда ничего не угадаешь.

— Но судя по тому, что каждый вечер у Театра сатиры толпа желающих попасть к вам на спектакль, угадок и точных попаданий у вас немало. Вы и сами поставили здесь несколько спектаклей совместно с Захаровым, Мироновым, Гориным. И возродили пропавший на какое-то время ваш исконный жанр – сатирическое обозрение.

— Ну что касается режиссуры, то это тоже производственная необходимость. Мечтаешь сыграть много новых спектаклей, а из-за нищеты и производства выпускаешь две-три премьеры.

А сатирическое обозрение это наш родной, натуральный по биографии жанр. Он соответствует направлению, стилю Театра сатиры, что важно. И раньше были замечательные обозрения, и мы тоже сделали пару-тройку-четверку таких веселых обозрений, которые любят зрители. В обозрениях можно проявить все актерские знания и навыки – драматические, музыкальные, пластические. Обозренческий дух, он уходит сегодня, к сожалению, его поглотил мюзикл, а это совершенно инородный, чуждый продукт для российского театра. Инородного у нас сейчас вообще много, и айфоны – тоже не наше. А когда видишь айфон в руках Афони становится не по себе…

— Из 50 лет в театре 20 вы на посту художественного руководителя. Что это за должность такая – худрук? И как получилось, что актер Ширвиндт занял этот ответственный пост?

— Художественное руководство – это крест! Худрук – это все на свете: и производство, и труппа, и актерские истерики…. Он и начальник, и отец родной, к которому приходят со всеми проблемами. Я никогда не стремился к этой должности, не желал этого.

— Так как же это случилось, расскажите?

— Дело в том, что я человек дико обязательный. Это мой пожизненный вот такой — не то привычка, не то атавизм… Короче, я никуда никогда не опаздываю, никуда. И хочется, и всегда хотелось прийти позже тех, кого я должен ждать. Студентов я жду, артистов на репетицию жду, партнеров всегда ждал. Андрюшка Миронов, покойный, на назначенную ровно на 10 часов встречу всегда опаздывал, я сижу, а он прибегает с выпученными глазами на десять минут позже. Тогда я решаю прийти в четверть, а он опять приходит на 10 минут позже. И я понимаю, что это тупик. И так всю жизнь.

И с этой точки зрения вот эта история с моим "худрукством", она тоже из этого числа. Когда действительно Валентин Николаевич Плучек уже был совсем плох и стало всем понятно, что надо срочно думать, что делать, вот тогда ко мне и пришла эта компания – Державин, Васильева, Аросева, Мишулин. Многих из них уже нет в живых, к сожалению. Они сказали — давай, а то, не дай бог, пришлют какого-то варяга и мы тогда не выкрутимся. Посиди пору часов. И вот я уж 20 лет сижу и жду, когда подберут что-то путное. Вот такая страшная история.

У меня никогда не было мечтаний, каких-то амбиций карьерного толка, никогда. Это все случай, а потом и необходимость. А теперь — делай то, на что согласился.

— Сейчас, уже с позиции своего двадцатилетнего опыта, как вы считаете, какими качествами должен обладать человек, который берет на себя ответственность руководить театром?

— Худрук – это отдельная профессия, она, может быть, еще точно не сформулирована, и у нее нет устава. Были потрясающие и даже гениальные режиссеры, но которые совершенно совсем не худруки, и, наоборот, есть такие деловые режиссеры, которые подходят на эту должность. Но это очень редкий случай, когда все совмещается в одном человеке, это идеальная история. Такие примеры у нас есть – Гончаров, Любимов, Захаров, Плучек. А вот, например, замечательный покойный Толя Эфрос при всей своей гениальности никакого отношения не имел к этой должности. Для нее необходимы совершенно иные параметры.

Когда меня стали уговаривать на эту голгофу идти, Гончаров, который в этом плане абсолютно в десятку лучших худруков входил, и Захаров учили: кнутом и пряником. Это вот одна позиция. А вторая, о которой говорил Гончаров, каждой твари по паре. Вот это очень правильная штука, потому что важно, когда внутри есть ощущение конкурентной какой-то опасности. Вот эти профессиональные советы я запомнил.

— Александр Анатольевич, скажите откровенно, то, что я прочитала недавно о том, что вы собираетесь уходить из театра, с поста худрука, скажите, что это все не правда и это все выдумки изобретательных журналистов?

— С одной стороны, конечно, журналисты, с их способностью из всего раздувать, делать сенсации… А с другой, если говорить серьезно, то когда смотришь в паспорт и видишь цифру 85, начинаешь инстинктивно думать про то, что рано или поздно придется уходить. Не думать об этом в столетнем возрасте не могу.

— Да какой еще столетний возраст.

— Ладно, не уговаривай. Рано или поздно придется.

— Я не уговариваю, просто спросить хочу, считаете ли вы, что есть сегодня такой человек, который мог бы заменить вас на посту художественного руководителя Театра сатиры?

— Я даже думать об этом не хочу – есть много начальников, это их дело. Ни о каких преемниках, последователях говорить не собираюсь – это не престолонаследие, и это не частная лавочка.

— Все так, но страшно за театр.

— В том-то и дело, почему и сижу.

— Раньше во главе театров стояли такие лидеры, как Любимов, Ефремов, Гончаров. Что случилось, где сегодня такие творцы театра?

— Театры остались все те же, но дело в том, что эпоха переменилась. В эту эпоху классическая фигура худрука не вписывается. Раньше мастер создавал театр из студий — так возникла "Таганка" Любимова, "Современник" Ефремова, а также были вековые государственные театры. Все это кончилось, потому что страна, планета другая, и это осталось как атавизм, архаизм. И когда сегодня возникает страшная весть об уходе лидера – падеж наш, — возникают эти опасные пустоты. И если туда приходит кто-то типа Машкова, Писарева, Миронова, Меньшикова, это счастье, потому что это люди театра и люди талантливые, но их единицы. И тогда начинают искать, чем заткнуть эту дыру. А разговоры про учеников, единомышленников и так далее – это все утопия.

— Вы ходите на спектакли, вам интересен современный театр?

— К сожалению, в силу занятости и возраста хожу в театр очень редко. Всегда ходил к Марку Захарову, к Сереже Арцибашеву, к Гале Волчек. Вот три театра. Даже в Вахтанговском бываю очень редко. Римас Туминас – уникальный, удивительный режиссер. Но как бывает – твое и не твое. Бывает не твое, когда это ужасно, а бывает не твое, когда это прекрасно. А когда какие-то современные шлягеры, то не хожу, не потому, что я ханжа, просто потому, что мне это неинтересно.

— Что вы думаете о современном театре. Как вы считаете, есть ли у театра будущее?

— Планета перевернулась наизнанку. У людей возникла необходимость понять, куда двигаться. То же самое и с театром, который всегда боролся с техникой, с кино и с телевидением, да он и сейчас борется. Когда-то великий Михаил Ромм – я помню эту полемику в прессе — сказал, что театр гибнет, потому что все дико ускоряется и нет возможности справиться с этим навалом техники и новых возможностей. Прошло сто лет. Оказалось, что он ошибался. И не потому, что слова его были неправильными, а потому что он не учел одно обстоятельство. Чем больше этих новых, новомодных кошмаров, и роботов, и продуктов в целлофане, тем постепенно человек все больше и больше тянется к антисинтетике, к живому. И вот эта возможность схватить последний раз, увидеть живого человека на сцене, а не архитехнику, вот это побеждает. Почему сегодня так востребованы старомодные милые фильмы и записанные спектакли позапрошлого века. Да потому что это было все живое, а не техника. В этом, я считаю, залог выживаемости театра.

— Александр Анатольевич, недавно на вручении вам премии "За вклад в развитие отечественного театра" в СТД о вас говорили, что вы создаете вокруг себя ауру любви, добра, юмора, легкости. Юмор, без которого невозможно представить Александра Ширвиндта, каждое слово которого ловят с особым интересом, и он никогда не разочаровывает. Но для вас лично юмор – это веселье, шутки или, может быть, это способ скрыть свою грусть или досаду?

— И то, и другое, и еще третье, о чем я тебе не скажу.

— Рядом с вами всегда как-то тепло, легко – это правда. Но для себя самого вы человек легкий или сомневающийся, вечно недовольный собой?

— Легко сомневающийся.

— Вы считаете, ваша актерская карьера сложилась удачно? Вы довольны судьбой?

— Все зависит от того, с кем сравнивать. Если плясать от Чарли Чаплина, то, конечно, ужас, а если плясать с другой стороны, то нормально. У меня никогда не было маниакальной, фатальной, фанатичной любви к актерской профессии. Вот что самое главное. Фанатом я никогда не был, поэтому всегда завидовал моим друзьям, которые не могли не играть – что угодно, но только играть, играть. А я с удовольствием не играю.

— Просто невозможно в это поверить. Но чем же вы тогда занимаетесь с удовольствием?

— Ужу рыбу, смотрю на правнучку и глажу собаку.