Согласного мнения насчет события, происшедшего сто лет назад, как не было, так и нет. Непонятно, когда оно вообще установится – уж точно не на нашем веку. Слишком резкими (очень мягко говоря) были изменения, случившиеся с нашей страной, слишком сильным – до братоубийства — был общественный раскол. Выработать единую взаимоприемлемую точку зрения – оставим эту задачу грядущим поколениям.
Тем более что, например, и во Франции в 1889 году, то есть к столетию Французской революции, тоже было не все ладно с общественным консенсусом. Всего за 15 лет до юбилея было уже совсем на мази возведение на престол графа Парижского под именем Генриха V, и только упрямство Бурбона, отказывавшегося сделать даже символические уступки республиканцам, сорвало готовящуюся реставрацию.
Да что столетие – даже сегодня, два с лишним века спустя, во французской провинции порой бытует самое негативное отношение к якобинскому террору, да и к революции вообще. Для многих провинциалов 14 июля – "это их парижский праздник". В смысле – не наш.
Однако Франция достаточно едина в представлении о временных рамках революции. Практически общим является представление о революции, которая началась в 1789 году и закончилась десять лет спустя, в 1799 году, с установлением диктатуры Бонапарта. Бывают и особые мнения – одни относят к эпохе революции также Консульство и Империю, другие, напротив, считают финалом революции 9 термидора, сокращая эпоху до пяти лет. Но никому не приходит в голову отдельно отмечать, допустим, 10 августа, когда в 1792 году был взят дворец Тюильри и король был низложен. Фраза Клемансо "la Révolution est un bloc", то есть единое целое, выражала общее мнение.
В России все оригинальнее. Еще в советские времена были выработаны две точки зрения на 1917 год – господствующая официальная и неформально-вольнодумная.
Согласно первой точке зрения, подлинно великой революцией была та, что случилась 25 октября/7 ноября 1917 года, – событие всемирно-исторического значения, новая эра в истории человечества, etc. Тогда как Февраль 17-го таких масштабных определений не удостаивался и о нем говорили кратко и скомканно. Все затмевал Великий Октябрь.
Согласно второй точке зрения, именно Февраль 17-го был великой революцией, исполнившей вековую мечту русской общественности – он покончил с самодержавием (действительно, "Долой самодержавие!" задолго до 1917 года было священным паролем русской интеллигенции) и открыл для России путь свободного демократического развития по европейскому образцу. Но большевистский переворот все испортил, и Россия упустила свой шанс, вместо этого оказавшись ввергнутой в гражданскую войну и все такое прочее. При этом поклонники Великого Февраля тоже говорят про весну-лето 1917 года кратко и скомканно – хотя именно тогда вроде бы должно было проходить свободное демократическое развитие.
Чеканная же формула Клемансо чужда обоим.
Их можно понять. Сторонникам Великого Октября всегда был неудобен тот факт, что свержение монархии и ряд весьма важных событий марта 17-го вообще происходил без участия руководящей и направляющей силы. Ленин еще был в Швейцарии, Троцкий — в США.
Да и последующие события до взятия большевиками власти выглядят весьма хаотично – скорее как поток, несущий Ленина, Троцкого, Керенского, Милюкова, Корнилова, чем проявление сознательной воли и сознательного плана. Действительно, удобнее вести летопись великих свершений с 25 октября на основе "Краткого курса". Он хоть и не вполне точен, зато прост и понятен, как семинарский катехизис.
Февралистам же совершенно неприемлема та мысль, что Великий Октябрь был во многом (если не во всем) предопределен уже в феврале-марте, то есть в то время, когда общественные деятели наконец-то дорвались до руля – и таки славно порулили. Последствия руления сказываются вплоть до сего дня. Вспоминать об этом им не хочется.
Тут наличествует непонимание (или нежелание признать) что свободная воля человека, даже если этот человек является общественным деятелем прогрессивных убеждений, в историческом процессе ограничена.
Человек может своей волей снять защиту с реактора и тем запустить неуправляемую цепную реакцию, но потом он уже не сможет своей волей включить защиту обратно. Цепная реакция будет идти, пока все не выгорит. От Февраля к Октябрю, а затем незабываемый 1919-й, и столь же незабываемый 1920-й, и даже как бы и не 1937-й. Техника исторической безопасности вольного обращения с собой не прощает.
В принципе, не сказать, чтобы понимание единства и неделимости революционного процесса не встречалось и раньше. "Очерки русской смуты" генерала Деникина и "Окаянные дни" Ивана Бунина рисуют нам именно такую единую и неделимую революцию. Но по труднодоступности таких книг при советской власти они не смогли оказать должного влияния на общественную мысль русской метрополии.
Перевороту в умах (конечно, пока еще частичному и неполному) мы скорее обязаны Солженицыну. В "Красном колесе" узлы, выписанные с чрезвычайной точностью и подробностью, вдруг обрываются на узле четвертом – апреле 17-го. В главке "На обрыве повествования" автор сообщает, что далее обстановка меняется скорее не качественно, а количественно, и с апреля Октябрьский переворот вырисовывается как неизбежный.
Или, как писал Владимир Соловьев, "ну, eщe мнoгo бyдeт бoлтoвни и cуeтни нa cцeнe, нo дpaмa-тo ужe дaвнo нaпиcaнa вcя дo кoнцa. И ни зpитeлям, ни aктepaм ничeгo в нeй пepeмeнять нe пoзвoлeнo".
При неоднозначном отношении к Солженицыну вообще и к "Красному колесу" в частности этот художественный прием – внезапный обрыв повествования – оказал чаемое действие. В обиход вошел термин "Великая русская революция", то есть единая и неделимая. Совершенно как во Франции.
Соответственно, и мечтателям о новой революции полезно помнить: la Révolution est un bloc. И остановиться на приятной части, избежав последующей и менее приятной, не всегда получается. И цветочки, и ягодки выдаются в общем комплекте.
