Автор: Екатерина Кронгауз
Появление независимых от государства СМИ породило новый для медийной среды тип профессиональных конфликтов – между сотрудниками изданий и их владельцами, преследовавшими свои интересы, входившие в противоречие с принципами журналистской объективности и неангажированности. В результате одного из таких конфликтов – между владельцем ИД "Коммерсантъ" Владимиром Яковлевым и командой еженедельника "Коммерсантъ-Weekly" – в 1995 году возникло новое независимое экономическое издание – журнал "Эксперт". Высокий профессионализм и принципиальность коллектива "Эксперта" в 1990-е быстро создали ему репутацию авторитетнейшего делового издания, а усиливавшаяся с начала нулевых годов прогосударственническая позиция позволила временно преодолеть экономические трудности 2008-го и последующих годов.
Александр Привалов (1950, Москва) – журналист. В 1971 году окончил механико-математический факультет МГУ. В 1971–1992 годах – сотрудник НИИ при Госплане СССР. В 1993-1995 годах – сотрудник ИД "Коммерсантъ", редактор отдела проблем собственности и приватизации еженедельника "Коммерсантъ-Weekly". В 1998–2000 годах – первый заместитель главного редактора газеты "Известия". С 2002 года – декан Высшей школы журналистики ГУ ВШЭ. Живет в Москве.
С 1995 года – один из совладельцев, заместитель главного редактора, научный редактор журнала "Эксперт", в 2004–2006 годах – генеральный директор ЗАО "Журнал "Эксперт".
– Журнал "Эксперт" вышел в 1995 году ровно через три недели после того, как его команда ушла из еженедельного "Коммерсанта". Для запуска журнала на двадцать лет – и конца не видно – довольно короткий срок. Что тогда произошло в "Коммерсанте"? И как вы так быстро создали новый журнал?
– Дело было весной 1995 года, двух ведущих тогда сотрудников Коммерсанта-Weekly, господ [Никиту] Кириченко и [Андрея] Шмарова, позвал издатель, Владимир Егорович Яковлев и сказал: "Ребят, надо написать статью, как вы умеете с цифрами и графиками, научную такую статью, что Сбербанк – дрянь". Ребята сказали, что проблем особенных нет, давай данные, мы напишем. "Ээ, – сказал Володя – с данными любой дурак напишет, а вы так напишите". Ну ребята пошли думать, а через некоторое время сказали, что делать они этого не будут. Там была очевидная подоплека, сейчас это уже кажется историей из жизни динозавров, а тогда был в силе Александр Павлович Смоленский с его банком "Столичный", и он совершенно всерьез собирался отнять первое место у Сбербанка.
– Смоленский был одним из главных рекламодателей "Коммерсанта"?
– Не в этом дело. Он был главным кредитором Яковлева. Там была какая-то очень сложная очередная кредитная история, у Владимира Егоровича, как известно, их было несколько, вот в тот момент была, так сказать, в разгаре возвышающаяся пирамида кредитов от Смоленского. Я не готов сказать, что была такая прямая связь, но нам тогда так казалось. Ну а, может быть, Яковлеву вообще хотелось проверить нашу управляемость. Тогда, смешно сказать, через полгода были думские выборы. Через год – президентские. Это гипотеза, мне об этом никто не рассказывал – надо же было понять, насколько мы управляемы, в случае чего.
Я должен прямо сказать, что такой немыслимой, противоестественной, ни в какие ворота не лезущей свободы, которая была тогда у нас в Weekly, никогда больше я нигде не видел. Ну разве что у нас же в "Эксперте" в первые годы. Мы действительно писали абсолютно всё, что хотели. Никакого ни прямого, ни косвенного давления и даже намека на давление на редакционную политику со стороны издателя не было. И вообще все было изумительно хорошо до этого момента. Мы просто оказались балованными.
И вот, когда выяснилось, что мы писать статью о том, что Сбербанк – дрянь с табличками и графиками, не будем, издателем был нанесен встречный удар. Его, в общем, можно понять – его распоряжение не было выполнено. И он уволил нашего главного редактора. Главным редактором был Михаил Владимирович Рогожников.
Рогожников пришел к нам прощаться – дело было где-то в 5 утра, мы тогда по суткам перед выпуском торчали все в редакции, нас было очень мало. Конец мая, солнышко светит в окошки нашего первого этажа, птички чирикают, пришел Мишка такой торжественный, говорит, что прощаться пришел, потому что сегодня он увольняется. И мы ему сказали, что мы уходим все вместе.
– Мы – это кто?
– Это вся редакция. Это было совершенно поразительно, и поэтому я не удивлен, что когда об этом сообщили Яковлеву, он не поверил.
– Тогда еще не было принято уходить командами?
– Ничего подобного не было никогда. Потому что ушли все. Насколько я понимаю, из всех, кто тогда работал в "Коммерсант-Weekly", включая бизнес-часть, рекламщиков, бухгалтеров, водителей – всего около 50 человек, ушли все, кроме кого-то одного, я даже помню кого, но не хотел бы называть, его уже нет в живых. Я думаю, что многие не отдавали себе отчет в степени риска. Я, например, точно не понимал. Но я и не очень рисковал. А были люди очень рисковавшие, например, те, кто только что взял кредит на квартиру.
Потому что мы в "Коммерсанте", как средстве массовой информации, пользовались феноменальными возможностями. Мне приходилось позже звонить в разные места, представляться от Первого канала, еще от кого-то – такой дрожи на другом конце трубки, как в начале 1990-х, когда ты звонил и говорил, что ты из "Коммерсанта", никогда больше не было.
– Даже Первый канал так не действовал?
– Конечно, нет. На Первом канале работают сотни людей, мало ли кто звонит. "Коммерсантъ" – это было нечто несравнимое, сегодня ничего подобного тогдашнему "Коммерсанту" нет. Весь авторитет всех медиа вообще суммарно, мне кажется, не сравним с тем. Потому что то – было ново. Вот есть газета, которая пишет, что хочет, – это было абсолютно ново и впечатляло. Теперь нет газет, которые пишут, что хотят… впрочем, ладно – все и так понятно.
Кроме того, мы получали прекрасные деньги и, уходя на улицу, все очень рисковали. Я хочу подчеркнуть – нам сказали, что мы должны в течение месяца еще издавать Weekly, мы сказали – да. Так вот, мне сейчас самому трудно поверить в то, что я говорю, но я отвечаю за свои слова – мы выпустили еще четыре номера, и пока мы их выпускали, мы даже не вели ни с кем переговоров, у нас не было ни рубля, ни стула, ни компьютера, ни квадратного метра, чтоб поставить, и стола, чтоб поставить компьютер, – у нас не было ничего.
– Но идея, что вы уходите, чтобы что-то делать, уже была?
– Чтобы делать ровно то, что делаем сейчас, но сами, на свободе. Конечно, была идея. Мы уходили не с тем, чтобы разбежаться. Но мы очень переоценивали свои имена. Мы полагали, что читатель немедленно заметит, что Кириченко, Шмаров, Привалов, кто-то еще больше не пишут в "Коммерсанте", а пишут в новом месте. Мы не понимали, что читатель в девяти случаях из десяти не знает, кого читает.
Важно, что у нас не было ни черта и, только выпустив последний номер Weekly, мы с покойным Никитой Кириченко, а потом и с Рогожниковым пошли к [Владимиру] Потанину. Мы оба были знакомы с Потаниным как журналисты, у нас у обоих как у журналистов были с ним прекрасные отношения – ничего больше не было. Мы пришли и сказали: так и так, хотим делать свой журнал, не дадите ли деньжонок. И он нам дал денег. Мы потом несколько лет были мировые рекордсмены – мы были единственным, насколько нам было известно, юрлицом, в котором у Потанина была доля, и эта доля не была контрольная. Более того, он даже не взял у нас блок-пакета. Он нам дал 2,45 миллиона долларов под 24,5 процента доли.
– А почему?
– Я не помню деталей. Что мы говорили – я могу вообразить, что мы хотим быть независимыми, бу-бу, ля-ля. А что было у него в голове – не знаю.
– Он был единственным, кто дал денег?
– А мы больше ни к кому не ходили.
– Сколько времени заняло оформление всех ваших договоренностей, если уже через три недели вышел пилотный номер?
– Мы денег не получили ни через два дня, ни через четыре, ни через две недели. Мы выпустили первый номер в долг. Что-то мы набрали у наших друзей, какие-то копейки. Газета "Iностранец", видимо, рискуя поссориться с Яковлевым, пустила нас на свою площадь для подготовки номера. То есть пилотный номер выпускали мы просто на соплях. Деньги пришли чуть позже, но пришли.
– Когда вы стали делать "Эксперт", было ли у вас четкое представление о том, что в нем будет отличаться от того, что вы делали в "Коммерсанте"?
– Сначала нет. Мы не сразу поняли, что мы делаем нечто скорее для себя, чем для публики. У нас был успех в "Коммерсанте", особенно когда мы первые – не в разряде модных журналов, а в разряде деловых – вышли не на газетной бумаге, а как цветной журнал, это был фурор. Нам потом несколько человек говорили: "Когда я увидел, что парни сделали такую вещь, я понял, что и я могу что-нибудь сделать". Это на самом деле было событие. Мы собирались делать то же самое, нам казалось, что мы все делали хорошо. Естественно, мы собирались расти с миром и читателями, но никаких мыслей о принципиальном отличии не было, они появились примерно через год. Мы оказались сразу в жесточайшей конкуренции с самими собой. Потому что рекламодатель и в значительной степени читатели просто не осознали происходящего. Они продолжали давать рекламу "Коммерсант-Weekly" и читать "Коммерсантъ-Weekly". Мы оказались в конкуренции с собственной тенью и довольно долго в ней барахтались – это все было очень непросто. Но вылезли.
– То есть вы заново не распределяли роли и просто как бы клонировали всю рабочую схему Weekly в "Эксперте"?
– Нет, мы не клонировали, мы перенесли. У нас за спиной не осталось ничего. Тот муляж нашего "Коммерсант-Weekly", наспех собранный из других редакций издательского дома, который ребята выпускали первый год, а потом прихлопнули, не имел ничего общего с нами. В общем, знающему человеку распознать, что это другая команда, ничего не стоило. Это был совсем другой продукт.
– Через год вы задумались о том, что должны все-таки отличаться чем-то от того, что вы делали раньше, – что же вы придумали?
– До нас стало доходить, что немножко слишком мы увлечены своими личными бекграундами. Почти все, за небольшим исключением, ведущие авторы журнала пришли так или иначе из научной среды. И некоторые из нас поварились в разного рода живом бизнесе – как консультанты или участники. Но, в общем, сугубо теоретический подход в журнале был заметно более серьезен, чем это было необходимо. И мы где-то через год устроили маленькую революцию. Хотя это, по-видимому, никак не было заметно снаружи, но мы сами себе объяснили (и даже вынесли на обложку новое слово), что мы журнал ни фига не экономический, мы журнал – деловой. Это было принципиальной переменой, хотя сейчас трудно объяснить, в чем она заключалась, но тогда было понятно, что это революция. Мы пишем не о том, как устроен мир на примерах текущих событий в экономике, потом политики страны, а мы пишем об экономике и политике вот этой страны, мы болеем за бизнес этой страны, мы отстаиваем позиции бизнесменов этой страны, вот мы здесь, мы деловой журнал России, мы русский деловой журнал.
– То есть вы перестали играть в объективность, во взгляд со стороны, а честно сказали, что вы внутри и даже принимаете определенную сторону?
– Абсолютно. Причем мы и до этой революции не притворялись нейтральными, мы всегда говорили, за кого болеем. А тут это стало осознанной позицией.
– Она была едина в вашей редакции?
– Да.
– А название "Эксперт" – как появилось?
– Это был почти суточный, двадцатичасовой, мозговой штурм. Название "Эксперт" придумал я, чем абсолютно не горжусь, потому что название-то плохое. Но в течение 20 часов ничего лучше придумано не было, так что назвали "Эксперт". Дело в том, что когда мы не хотели или не могли сослаться на конкретное лицо, которое дало нам какую-то информацию или сделало какую-то для нас оценку, мы писали "эксперты Ъ" — в Weekly еще. Это был наш мем, по нему легко было узнавать наши тексты. Ну а раз эксперты "Ъ" во многих случаях были мы сами, отсюда и появилось название, которое в двух отношениях нехорошо. Во-первых, слово нерусское и псевдонаучное, с тех пор очень сильно загаженное, тогда еще не настолько загаженное, а сейчас "эксперт" — слово просто помоечное, кто только не называет себя экспертом. А во-вторых, ужасно то, что в нем две буквы, которых нет в латинице, страшно маялись наши шрифтовики.
– Вы говорите, что вы переоценивали ваши имена и считали, что читатели и рекламодатели Weekly сразу все поймут и перебегут к вам, и этого не произошло. Кто же все-таки был вашей аудиторией?
– Нет, мы ее отвоевали, просто это произошло не сразу, за это пришлось биться. Мы-то полагали, что это будет само собой, а само собой этого не получилось. К тому же мы были не по правилам медиа какие-то скромняги, мы вообще о том, что мы встали и ушли, никому не рассказывали. В те времена, когда таких историй еще не было, – повторяю, наша была первой – это могло быть на некоторое время сенсацией. И какое-то число людей просто из этой сенсации бы узнали, что ребята, которые писали под той обложкой, пишут под этой. Даже этого мы не сделали, никто ничего не заявил.
– Вы этого сознательно не делали?
– Ну нам было неловко, ну поссорились, встали и ушли.
– А как вы себя продвигали?
– Я уже не помню, и, слава Богу, не я этим занимался. В мои обязанности входило таскаться, куда только можно, по телевизорам нас тогда не звали, это началось чуть позже, я по радиостанциям ходил и рассказывал, какие мы молодцы и какой мы гениальный журнал сделали. Но не так, чтоб этого было прямо много. По миллиметру мы отвоевали обратно свою же аудиторию.
– На сайте "Эксперта" написано, что у 9% читателей "Эксперта" есть ученая степень – это какая-то отдельная гордость, подтверждающая, что вы самые умные для самых умных?
– Это может быть для самых умных, но наличие ученой степени с умом сложно коррелирует, так что я не сказал бы, что это важная деталь. Ну написали ребята и написали. Что у нас всегда было и всегда оставалось и даже когда мы провалились по аудитории в первые годы, – у нас всегда была очень высока доля desicionmaker'ов (тех, кто принимает решения — ред.), она всегда была выше, чем у всех вокруг. Это принципиально для рекламодателей, у нас всегда была самая качественная аудитория, в первые годы просто очень маленькая.
– "Эксперт" вышел в 1995 году, в 1999 году появились "Ведомости" и в 2004-м – Forbes. Это как-то отразилось на вашей работе?
– На мой взгляд, нет. То есть, разумеется, каким-то образом мы менялись вместе с окружающим нас миром. Но чтобы для редакции было событием появление "Ведомостей" или "Форбса" – нет, конечно, не было.
– А вообще вы расценивали кого-то как конкурентов?
– Это надо различать очень четко. Есть две сферы конкуренции. Есть конкуренция за рекламные потоки – она в каждом сегменте прессы очень жесткая, и она, разумеется, есть, тут даже и спрашивать не о чем, поскольку суммарный объем в этом секторе не так чтобы очень сильно велик, к сожалению. А другое дело – конкуренция содержательная. Про некоторые редакции мне рассказывали перебежчики в ту или другую сторону, что у них каждая редколлегия начиналась с того, как они сейчас вставят фитиль "Эксперту". Так вот, я могу вам гарантировать, что ни одна редколлегия в "Эксперте" не начиналась с того, как бы нам пойти, превзойти, превозмочь какое-то другое издание. Содержательной конкуренции никогда не было, мы никогда никого с этого небольшого пятачка, очень небольшого, если сравнить даже с Польшей, никогда никого не пытались вытеснить, никогда никто там нам не мешал.
– А в какой момент Михаил Рогожников перестал быть главным редактором?
– Рогожников перестал быть главным редактором "Эксперта" в конце лета или осенью 1996 года.
– Что произошло?
– Это лучше у него спросить, внятно никогда никто ничего не понимал. Ну я так понимаю, что устал человек. Потом был очень тяжелый момент – он был одновременно и главный редактор и генеральный директор, чего у нас больше потом никогда не бывало, да и не нужно этого, это неправильно совершенно. Вы никогда не играли в симуляторы самолетиков на компьютере? Вот мы шли в пике, было непонятно — наш самолетик воткнется в землю или все-таки вырулит над поверхностью. Потому что деньги потанинские кончались, мы же были убыточные первое время, нарастал рекламный поток, конечно, но нарастал он медленно. Вот воткнется или не воткнется – это на самом деле нервы истрепало жутко, так что я понимаю Михаила Владимировича, что он решил поотдыхать какое-то время.
– То есть он ушел сам совсем со всех должностей?
– Боюсь соврать, я не помню, случилось это одновременно или поочередно. Не хочу говорить, не помню. Но близко по времени. И главным редактором стал Никита Кириченко, ныне покойный.
– Как и кто тогда принимал решение о назначении главного редактора?
– Нас было несколько отцов-основателей "Эксперта", все это было среди нас, не всегда без споров, но больших скандалов не было.
– А гендиректором кто стал?
– Гендиректором тогда стал Андрей Шмаров.
– И сколько лет была эта пара?
– Вот насчет Шмарова не скажу, по-моему, он недолго пробыл, его сменил Владимир Романов, потому что, я же говорил, неправильно пишущему журналисту быть еще и генеральным директором, а Андрей был активно пишущий журналист и редактор, совмещать – это очень сложно и очень непродуктивно. А Никита оставался главным редактором до 1998-1999 года, потом уже стал [Валерий] Фадеев.
– А почему Кириченко перестал быть главным редактором?
– Ой, а ведь когда-то это было так важно, я совершенно не помню. Видите ли, какое было дело, мы же ушли [в 1998 году] с Фадеевым из "Эксперта", то есть не ушли, а совместительствовали – мы пошли подымать "Известия", мы стали там первыми замами главного редактора, имея в виду, что главный редактор будет постепенно препровожден на пенсию, и мы, молодые и красивые, современные будем вытягивать "Известия". Потом разразился кризис 1998 года, владелец контрольного пакета решил, что ему не нужны молодые и красивые и он как-нибудь сам разберется. Валера сразу вернулся в "Эксперт", а я еще год там проболтался. Вот Валера вернулся и стал главным редактором плюс-минус месяц-два. Подробностей опять же не помню.
Эти перемены – от Рогожникова к Кириченко, от Кириченко к Фадееву, безусловно, были важны, это были разные люди с разными способностями, разными талантами, все это очень даровитые люди, поэтому это было важно для журнала, но это никогда не было революцией, ни одна смена главного редактора не производила перетряски коллектива. Коллектив у нас, может быть, даже слишком стабильный.
– То есть из отцов-основателей только вы не были главным редактором?
– Смотря кого считать отцами-основателями, если чуть пошире, то больше нас. Нет, ну Шмаров не был главным редактором.
– То есть у вас было два вида сменной должности топ-менеджера – главный редактор и генеральный директор. Вы со Шмаровым прошли через генерального директора?
– Да, все отцы-основатели прошли через какие-то большие должности. Но, видите, какое дело, с менеджментом вообще тяжело. Мало людей, которые что-то умеют, это MBA много, а людей, которые что-то по-настоящему умеют, очень мало, поэтому приходится по-разному исхитряться.
– В какой-то момент, на рубеже нулевых, заместителем Фадеева был Сергей Мостовщиков, человек от деловой прессы, кажется, довольно далекий – как так вышло?
– Сергей Александрович тоже человек остро талантливый. Мы с ним познакомились, когда были на командировке в "Известиях", он как раз тогда оттуда уходил. Он нам был тогда остро нужен, и Валера правильно сделал, что его припряг, потому что у нас средний уровень сугубо журналистского мастерства (не у двух-трех наших мастеров, а средний) был, конечно, не очень. Конечно, Сергей Александрович, у которого журналистское мастерство, даже когда он глаза закроет, из пальцев сочится, был нужен. На мой взгляд, он не сделал того, чего от него ожидали, но, может, это было и невозможно. Но он написал несколько блестящих текстов, самим своим наличием многих многому научил – так что это было разумно.
– Получилось ли у "Эксперта" то, ради чего вы ушли из Weekly? Остаться деловым изданием, только без хозяина?
– Да, конечно, даже довольно быстро. Если бы не август 1998 года, который многим многое сломал. К кризису мы уже вполне были тем же, чем были в Коммерсанте, может быть, даже ярче.
– Как вы пережили кризис?
– Плохо. Сапожник без сапог. В своих текстах мы все про этот кризис рассказывали, начиная с марта. Как будет, что будет, когда будет, а в своем бизнес-поведении наделали глупых ошибок, даже вспоминать их противно, не хочется.
– В момент, когда заканчивались потанинские деньги, что произошло? Как ваше пике разрешилось?
– Тогда-то оно очень просто разрешилось, мы взяли у того же ОНЭКСИМа, у того же Потанина, кредит под залог еще какого-то пакета. Но это было не разрешение, а временная мера. Но, главное, мы очень скоро после этого вылезли на операционную рентабельность. Ну опять же – до [следующего] кризиса.
– Были моменты, когда над "Экспертом" висела угроза закрытия?
– Да, в кризис. Вы сейчас не можете себе представить, что это было. Ведь рекламные потоки сократились, если не в 10 раз, то раз в 6-8, это был страшный удар, буквально несколько месяцев на зубах вытягивали.
– Кто, кроме Потанина, инвестировал в "Эксперт"?
– До того момента, когда мы самовыкупились, – никто.
– В какой момент вы самовыкупились?
– В 2004 году мы выкупили у Потанина долю и стали собственниками самих себя на сто процентов.
– Вы выкупили дороже, чем он ее купил?
– Да.
– Сильно?
– Вы не поверите, но я этого не помню.
– А какие были потом вливания?
– Были две волны – структуры [Олега] Дерипаски, после вхождения которых в капитал мы затеяли телевизор, и было еще вхождение в капитал ВЭБа.
– В какой-то момент считалось, что "Эксперт" финансировал бывший замглавы администрации президента Владислав Сурков, это имело место?
– Этого никогда, к сожалению, не было. Ля-ля-ля разговаривать – все молодцы, а чтоб кто-нибудь хоть рубль дал… Этого никогда не было.
– Когда вы поняли, что вы делаете журнал как бы изнутри страны – это и был переход на государственнические позиции?
– Да нет, видите ли, какое дело, мы всегда были журнал патриотический просто потому, что мы всегда любили отечество. Просто начиная с какого-то момента этот вопрос стал обсуждаться. До "после кризиса" этот вопрос не обсуждался и никому он не казался важным. Мы себе тихо любили отечество, кто-то себе тихо не любил отечество, это не было предметом спора. А мы оказались достаточно ясно выраженным государственническим журналом где-то в 2000-е годы, когда этот вопрос стал актуален.
– То есть получается, что вы всегда были государственниками?
– Именно, наша линия никуда не девалась. Если раскопать, что почти невозможно, еще на газетной бумаге "Коммерсантъ-Weekly" 1993 года, будет понятно, что мы и тогда были такими. Это не было на острие, это были такие же наши частные убеждения, как, например, то, что кто-то из нас любит больше водку, чем пиво, а кто-то больше пиво, чем водку. Это всегда было так, просто про это никому не было интересно.
– А как вы воспринимали момент, когда эта ваша позиция вдруг стала обсуждаться и считаться не очень приличной в либеральных кругах, в которых вы тоже вполне вращались?
– Те круги, в которых это считается неприличным, встречают в нас симметричное отношение. Понимаете, какое дело, это стало можно обсуждать на подъеме. Был подъем, сейчас трудно вообразить широту и радостность этого подъема. В начале 2000-х казалось, что мы проехали, что мы протащились сквозь все наши кошмары, что мы вышли на прямую дорогу вверх и мы с нее теперь не свернем ни за что. Было такое общее чувство преодоления, вот вылезли, вот пошло-пошло, и, конечно, тут смешно было оглядываться на тех, кому это явное приближение русской победы не казалось радостным, – ну и хрен с ними, в конце концов, кого это интересует. А потом как-то вышло, что прямого пути нет, есть гораздо более сложные траектории, и вопрос стал обсуждаться гораздо более двусмысленно.
– Вы не кажетесь себе сейчас своего рода одиноким консерватором? Вам никогда не бывает одиноко в идейном смысле?
– Я не кажусь себе одиноким. Сфера, которая определятся [главным редактором "Эха Москвы" Алексеем] Венедиктовым и "Дождем", не представляется мне всеобъемлющей, она довольно маленькая, я без нее обхожусь, она без меня обходится.
– А кто же ваша аудитория?
– Хороший, интересный вопрос. Некоторых из этих людей я знаю, а как их определить типологически – Господь ведает, не знаю. Значит, судя по каким-то откликам, которые мне лично или через людей доходят, – есть аудитория. Ну и слава Богу.
– Но вы же вашу аудиторию в "Эксперте" монетизируете, должна же она быть как-то определена?
– Если вы хотите, чтобы вам рассказали, как наш маркетинговый отдел понимает нашу аудиторию, вы и звоните в маркетинговый отдел. Потому как я не готов за них ответить, не потому, что мне скучно, а потому что я этого не знаю. Мне всегда казалось, что, к великому нашему сожалению, мы плохо себе представляем нашу аудиторию. Хотя любой из нас в любой момент может встать и произнести тираду насчет того, что это отечественный бизнес, скорее средний, чем крупный и мелкий, что такие-сякие люди, у которых такие-сякие воззрения, – но в общем-то все это не очень показательно. Потому как мы когда-то увлекались, как и все, наверное, опросами, фокус-группами и всей прочей хренью. И, может быть, я не прав, и как консерватор в большем смысле, чем вы думаете, но я сохранил твердое убеждение – из этих всех материалов социологических ты вычитываешь ровно то, что знаешь сам. Значит, либо у тебя есть чутье, что хочет и что должна читать твоя аудитория, либо у тебя нет этого чутья.
Журнал с тех пор, как завоевал, ни разу не отдавал первенство в деловом секторе – значит, наверное, мы правильно это чуяли.
– Вы в какой-то момент стали генеральным директором – зачем?
– Это было некоторое расхождение среди коллектива, небольшое, но было, когда мы решили выкупаться. Там была типичная развилка – надо было либо выкупаться у ОНЭКСИМа, либо отдавать ему остаток. Я не помню опять же подробностей, но менеджеры ОНЭКСИМа как-то иначе видели будущее, как-то нас склоняли в какую-то сторону,… но нет! — на редакционную политику они не давили никогда. В общем, мы совершенно по-разному видели траекторию нашего развития, ну а что, собственно, мы же не прикованы друг к другу! Для этого есть стандартная процедура, которую мировой бизнес выдумал еще 300 лет назад, — двойная оферта. Двойная оферта была сделана, и надо было выбирать — туда или сюда. Либо ты покупаешь мою долю за столько, либо я покупаю твою долю за столько. В этот момент я стал генеральным директором, но ненадолго. То есть формально я в каких-то юрлицах до сих пор им числюсь, но это дохлые юрлица. Но, в общем, из меня бизнесмен, вежливо говоря, не очень качественный.
– Сейчас, оглядываясь на почти 20-летнюю историю "Эксперта", вы можете как-то оценить роль, которую "Эксперт" сыграл в деловом секторе медиа?
– Это хороший вопрос, я не готов на него ответить сходу, но я полагаю, что в некоторых очень важных вопросах мы задали планку.
– Если идет разговор о "Коммерсанте" – всегда вспоминают сразу новый язык, на котором там стали писать…
– Это очень резкое упрощение. Понятно, что в такого рода мифологии без упрощений нельзя, но языков, на которых писали журналисты, "Коммерсантъ" создал несколько. Языки, на котором писал Weekly и на котором писал Daily, были разные, хотя, разумеется, они шли из одной редакции и там были общие основатели. А что касается языка, на котором пишет современная журналистика, прямо совсем современная, — то я бы сказал, что создателю этого языка нечем гордиться.
В общем, не ко мне этот вопрос. Ежели вы самого человека спросите, чем будет он любезен потомству, – он, скорее всего, скажет какую-нибудь глупость. Это надо спрашивать других.
– То, что было задумано вами, та судьба, которую вы для "Эксперта" придумывали, – она была такою, какая у него сложилась?
– Ну да. Хотя такого рода вещи уместно говорить по завершении истории.
– А как же независимость? Это же было главное, зачем вы уходили из "Коммерсанта"?
– Это было главное, хотя если бы потом кто-нибудь из журналистов "Эксперта" пришел бы к нам и стал говорить то, что мы говорили Яковлеву, мы были бы очень недовольны. Но нет, разумеется, "Эксперт" был и остается лучшим деловым журналом, журналом совершенно свободным, за редчайшими исключениями за все эти 18 лет, когда нам пришлось немножко ужиматься по разным поводам. Финансовым поводам.
