Проф. Андрей Золотов, Заслуженный деятель искусств, академик Российской академии художеств
Звук привычный, звук живой, исторгнутый из глубины человеческой трагедии и высоких тайн народной жизни в обликах неслыханной изысканной непосредственности, неприкасаемой стройности и непостижимой природной новизны мелодического волхвования в личном космосе любви, красоты, строгости совершенного искусства, угнетающей творца силы чувства и простого смирения от осознания неосуществленного – таков Шопен.
Таков Шопен – поляк по матери, француз по отцу, гений Польши, Гражданин мира, любимец России, родной для нее человек, воспетый сердцем.
Он ушел в 39 лет.
Был похоронен в Париже.
Его сердце покоится в костеле св. Креста в Варшаве (волнения, что испытываешь под сводами этого храма в мыслях о сердце Шопена, реальном символе его звучащей души, не высказать).
Его портрет - в круговой череде овалов с великими именами в Большом зале Московской консерватории. Он вглядывается в нас – в том же Большом консерваторском зале – и с многолюдного полотна Ильи Репина «Славянские композиторы» (сочинявшегося в совете с бескорыстно и горячо возлюбившим шопеновские творения Владимиром Стасовым), где пребывает в обществе Глинки (его сравнивали с Шопеном лучшие художественные умы нашего Отечества) и Балакирева (несравненного композитора, исторического музыкального деятеля, но также выдающегося пианиста, много и замечательно исполнявшего Шопена в публичных концертах и домашних музыкальных собраниях).
Сегодня можно и подивиться тому, сколь велика была тяга нижегородца-петербуржца Милия Алексеевича Балакирева (в этом году 100 лет со дня его кончины) к творчеству и личности Фредерика Франчишека Шопена из Желязовой Воли близ Варшавы, где 200 лет назад, 1 марта 1810 года - по другим данным неделей раньше - он явился свету и миру.Однако именно Балакиреву, со всею непременностью, обязаны поляки и все мы тем, что Желязова Воля стала почитаемой музейной ценностью.
Балакирев побывал этой деревне в начале октября 1891 года, с трудом отыскав святое для культуры место («Сыпучие пески кругом, а на возвышенной несколько местности стоит один небольшой домик… и насупротив его другой домик – поменьше, нечто вроде флигелька… Флигелек я осмотрел подробно… Боже, что за развалина! Едва остался след жилья людей образованной среды. Полы, окна попорченные, штукатурка обвалилась, во всех углах сырость»). Его авторитет и деятельность немало способствовали тому, что к 1894 году (14, а по старому стилю 2 октября) в Желязовой Воле при большом стечении публики (сохранилась фотография) был открыт – на средства, в сборе которых Балакирев принимал непосредственное деятельное участие, - памятный обелиск в честь Шопена с барельефным портретом работы Б. Жоховского.
Милий Алексеевич участвовал в церемонии («Все празднество это отличалось задушевностью») и играл на поставленном под елью пианино («Публика стояла молча, благоговейно обнажив головы» - свидетельствовал «Варшавский дневник»).
Через два дня в Чрезвычайном концерте Варшавского музыкального общества в честь Шопена Балакирев исполнил Балладу f-moll, Мазурку a-moll, Ноктюрн G-dur, Полонез c-moll и Сонату b-moll - с похоронным маршем («Успех огромный. Мне поднесли лавровый венок»).
В рецензии на концерт Балакирев был назван «лучшим толкователем Шопена», «предметом самых теплых, восторженных оваций» («Обладая удивительно мягким туше и безукоризненной фортепианной техникой, г. Балакирев всю свою душу выливает в самой вещи»)…
Вскоре после первого посещения Варшавы Милий Алексеевич передал в Императорскую публичную библиотеку подаренный ему племянником композитора автограф Шопена («на одной стороне этого листочка написана Шопеном целиком одна из ранних его мазурок в тоне es-moll, редакция которой несколько изменена в печати; другая же сторона испещрена малопонятными музыкальными набросками; судя по мазурке, препровождаемый манускрипт должно отнести к ранней эпохе композиторской деятельности Шопена»). А в 1908 году в связи с приготовлениями к сооружению памятника Шопену в самой Варшаве Балакирев создал Сюиту для оркестра на основе этюда, мазурок, ноктюрна и третьего скерцо Шопена и посвятил ее Комитету по постановке памятника, еще раз заявив о своем «благоговейном отношении к памяти гениального Шопена»…
Благоговейное чувство по отношению к Шопену испытывали многие из великих людей искусства, высочайше в России ценимые: Роберт Шуман, Ференц Лист, Феликс Мендельсон-Бартольди, Генрих Гейне, Эжен Делакруа, написавший портрет Шопена, поистине конгениальный самому композитору, и оставшивший бесценные дневниковые записи о Шопене (какой печали исполнены строки Делакруа: «Сопровождал Шопена в карете на прогулку. Хотя я и очень устал, но был счастлив услужить ему хоть чем-нибудь. Елисейские поля, Арка Звезды. Бутылка вина в кабачке, остановка у заставы и т. д. Он говорил со мною о музыке, и это оживляло его. Я спросил, что такое логика в музыке. Он мне в общих чертах разъяснил»… «Вечером у Шопена. Нашел его в крайнем упадке сил, почти без дыхания. Мое присутствие помогло ему, спустя некоторое время, прийти в себя»… «Какая потеря! Сколько подлецов живет преспокойно, в то время как угасла такая великая душа!»)…
«Напоминает Делакруа», - записал в своем дневнике о драматичном шопеновском Ноктюрне c-moll Святослав Рихтер, недавно ушедший наш великий современник, всеобъемлющий русский художник-пианист. О другом шопеновском Ноктюрне - Fis-dur - Рихтер заметил: «Совершенно необыкновенный. В нем есть нечто таинственное… Любовь к музыке впервые пробудил во мне этот ноктюрн Шопена, который я услышал от папы в раннем детстве… Любил Шопена и продолжаю любить… Шопена надо играть так, чтобы получилось нечто неожиданное; тогда будет хорошо»…
Свой первый в жизни сольный концерт, состоявшийся в одесском Доме инженеров в мае 1934 года, еще до поездки в Москву к Генриху Густавовичу Нейгаузу, Святослав Рихтер составил исключительно из сочинений Шопена (8 прелюдий, 3 ноктюрна, 2 этюда из op. 10, Полонез-фантазия, Четвертое скерцо, Четвертая баллада). Он обращался к творчеству Шопена в течение всей своей жизни.
Среди величайших музыкантов, оставивших художественные интерпретации Шопена, Рихтер занимает отдельное место. Он обращает нас к целостному восприятию всех и разных его творений, к сопряжению событий жизни и непосредственного творчества – Шопена и не только Шопена…
Музыка Шопена в России – это мощный художественный пласт фортепианного искусства, артистического вдохновения, противоречивых эстетических и нравственных установлений и сложных поисков на пути к хрупкой правде выстраданных истин. Это целый пласт художественной культуры.
На российском шопеновском небосводе в исторической одновременности сияют незакатные светила и даже созвездия уникальных художнических личностей: Антон и Николай Рубинштейны, Сергей Рахманинов, Владимир Софроницкий, Генрих Нейгауз, Константин Игумнов, Александр Гольденвейзер, Лев Оборин, Эмиль Гилельс, Роза Тамаркина, Яков Флиер, Яков Зак, Григорий Гинзбург, Мария Юдина, Татьяна Николаева, Станислав Нейгауз, Анатолий Ведерников, Евгений Малинин, Валерий Кастельский, Наум Штаркман, Виктор Мержанов, Юрий Муравлев, Белла Давидович, Владимир Ашкенази, Элисо Вирсаладзе, Сергей Доренский, Евгениий Могилевский, Евгений Кисин, Дмитрий Алексеев, Андрей Диев, , Михаил Плетнев, Николай Луганский… Здесь не все имена, но от каждого – свет целому миру.
Звучащий Шопен – из поколения в поколение – рождает потребность души быть рядом с Шопеном, длить его жизнь в себе самом. Русская мысль о Шопене - исследовательская и поэтическая – рождена самою музыкой Шопена, она питала отечественное и мировое исполнительское творчество и сама вдохновлялась, включала в себя чуткие отклики, представления о Шопене самих артистов, композиторов, писателей, художников, ученых.
К Шопену обращались в своих стихах Фет, Северянин, Мандельштам, Пастернак. У Бориса Леонидовича есть и относящееся к 1945 году редкостной проникновенности эссе о Шопене, чья музыка «изобилует подробностями и производит впечатление летописи жизни. Действительность больше, чем у кого-либо другого, проступает наружу сквозь звук... Шопен – реалист в том самом смысле, как Лев Толстой. Его творчество насквозь оригинально не из несходства с соперниками, а из сходства с натурою, с которой он писал. Оно всегда биографично не из эгоцентризма, а потому, что, подобно остальным великим реалистам, Шопен смотрел на свою жизнь как на орудие познания всякой жизни на свете и вел именно этот расточительно-личный и нерасчетливо-одинокий род существования».
По-своему сопрягается с таким видением Шопена и куда более ранний, из 1901 года, портрет поэтической кисти Владимира Стасова: «Шопен представлял такое яркое, самостоятельное и высокоталантливое проявление национальности, какого нельзя было представить до него в музыке.
Шопен приехал в Париж 20-летним юношей, но уже вполне определившимся и сформировавшимся в своей натуре, и никакие посторонние влияния людей и событий ничего уже никогда не изменили в его коренном складе. Долгая жизнь в Париже много ему прибавила (еще бы! Он постоянно находился в Париже в среде великих и разнообразных талантов того времени, литературных, художественных, научных, музыкальных), многое в нем широко развила, но никогда ничего не попортила.
Могучая нота польской национальности, ненасытная, страстная привязанность к своему Отечеству, никогда не иссякали в нем и провели величавую, глубокую черту в его созданиях…
Шопен как будто довольствовался задачами и формами только маленькими, миниатюрными, на вид даже как будто все только салонными – все только полонезы, мазурки, вальсы, ноктюрны, прелюдии, impromptus, наконец – сонаты, и никогда не сочинил ни одной симфонии.
Шопен был солист и виртуоз, и водворил на страницах фортепианных композиций новый мир, такой широкий и глубокий, какого прежде не было еще в музыке.
Шопен был поэт-индивидуалист и лирик: внутренний мир, с разнообразными, то мирными, тихими и грандиозными, то взволнованными, бурными и трагическими событиями, стал являться у него в формах чудной поэзии, прелести и красоты.
Невзирая на свои кажущиеся, миниатюрные и ограниченные формы, его прелюдии, ноктюрны, этюды, мазурки, полонезы, impromptus, полны великого и глубочайшего содержания, и все они, кроме разве немногих, редких исключений, столько же принадлежат к области музыки «программной», как и его великолепные баллады (программность которых заявлена автором посредством самого заглавия). В «программности» 2-ой сонаты Шопена (b-moll) не сомневаются даже самые упорные враги «программной музыки». Знаменитый в целом мире «похоронный марш» этой сонаты, совершенно единственный в своем роде, явно изображает шествие целого народа, убитого горем, при трагическом перезвоне колоколов; быть может, еще более необычайный по своей гениальности, самостоятельности и новизне, финал этой сонаты – точно также изображает, совершенно явно для каждого человека, безотрадный свист и вой ветра над могилой погребенного. Все это точно столько же программно, как баллады Шопена, из которых одни имеют характер рыцарский, другие – сельский, пасторальный, - или как 2-ое скерцо (b-moll), изображающее, по предположениям иных, ряд сцен Дездемоны с Отелло, - или как 3-ий impromptu (g-es), также рисующий грациозную сцену двух влюбленных, женщины и мужчины, - или как большой полонез (As-dur), где нарисован отряд скачущей конницы, война, и звон, и гром оружия, - как 2-я и 15-я «прелюдии», обе с колоколами – картины испанского монастыря, монастырского сада, монашеского шествия, - или, наконец, как обе мазурки C-dur (op. 24 и 56), представляющие изящные картинки польской народной сельской жизни. Мудрено было бы определить «программные» намерения всех созданий Шопена, точно также как это трудно, а может быть, и совершенно невозможно сделать с большинством созданий Бетховена, Шумана, Листа…
Шопен чувствовал потребность – не играть только звуки и сочетания, не творить одни музыкальные выкладки, премудрые, преглубокие, изящные, но ничего не содержащие. Ему надо было выражать свою душу, чувства, картины и события своей внутренней, незримой для постороннего люда жизни. Эта потребность была сильна и непобедима, и он ее удовлетворял страстными, обаятельными, чудесно увлекательными звуками и формами своего искусства. Глубокие думы о себе самом и о своем несуществующем более Отечестве, свои радости и отчаяния, свои восторги и мечты, минуты счастья и гнетущей горести, солнечные сцены любви, лишь изредка прерываемые тихими и спокойными картинами – вот где область и могучее царство Шопена, вот где совершаются им великие тайны искусства, под именем сонат, прелюдий, мазурок, полонезов, скерцо, этюдов и «Impromptus». И этакие-то потоки горячей жизни иногда пробовали рассматривать и ковырять школьной указкой, торжественно доказывать, что «сонаты» его – ненастоящие сонаты, а какой-то сброд безумных звуков, что его «скерцо» (эти его глубоко оригинальные новые создания) – ненастоящая музыка, а музыкальные игры капризного человека… Что значит неожиданная, неслыханная новизна!»…
Искренним, глубоким любовным чувством к Шопену, стремлением постичь его жизнь и творения в их полноте и внутренней правде проникнуты обращенные к нему лучшие отечественные музыковедческие труды, и среди них работы Б. Асафьева, Л. Мазеля, В. Протопопова, В. Цуккермана, Т. Ливановой, Я. Мильштейна, С. Семеновского, Г. Бернандта, статьи и высказывания Генриха Нейгауза, монографии А. Соловцова, Ю. Кремлева, многочисленные фундаментальные исследования И. Бэлзы.
И совершенно особое место в нашем шопеноведении занимает длившаяся в течение тридцати лет работа русского поляка, свободно владевшего и польским, и французским, и русским, талантливейшего биографа Шопена Георгия (Ежи) Кухарского над переводами, составлением и комментированием писем Фридерика Шопена. Они представлены ныне на русском языке в самом полном составе, едва ли ни более полном, чем отдельно на польском и отдельно на французском. Во всяком случае, так было на момент первого издания книги «Ф. Шопен. Письма» в 1964 году. Второе, дополненное издание, уже в двух томах, завершилось к 1980 году. Третье, исправленное и дополненное, появилось в 1982 году. Первый том четвертого издания относится к 1989 году. Ныне все эти книги – библиографическая редкость…
Зарубежная музыка издавна живет в России своей чрезвычайно наполненной жизнью, обнаруживая на глубине изумительную сердечную зависимость от нашей тонкой способности воспринимать подлинное искусство не просто в некоей своей интерпретации, но в неразрывности с той действительностью, в которой проходит наша жизнь - внутренняя, прежде всего. И мы можем говорить о «русском Шопене».
Слепок руки Шопена (гениального пианиста!) покоится на рояле, или пианино, во многих русских домах. Нас сопрягают неподдельность чувств и масштабы испытаний.
При звуках Шопена русское сердце замирает, открываясь свету стихийной печали, возносящейся к сокрытой в одном тебе неугасимой радости.
При звуках Шопена наше сердце полнится любовью и замолкает в сочувствии. Мы становимся строже, мы свободнее в своих деяниях и мечтах.
В известном стихотворении Бориса Пастернака Шопен «Один прокладывает выход / Из вероятья в правоту».
Действительно, таков Шопен.
