Вопрос из зала: Вы отсматриваете огромное количество работ, интересно сравнить свободу и несвободу десяностых с тем, что вы видите сейчас, есть разница в самовыражении режиссеров?
Юрий Норштейн: К сожалению, последние двадцать лет я всегда говорил: “Извините, но сколько бы вы ни говорили о свободе, а счет-то все равно в пользу того искусства, а не этого”. Искусства восьмидесятых, семидесятых, шестидесятых, потому что оно было охвачено гораздо более сильным желанием сделать хорошо, а не сделать коммерчески. Сегодня только у отдельных личностей – Хлебникова, Попогребского – есть попытки прорваться и сохранить себя. Это очень сложно, но они пытаются это делать, и кажется, им это удается.
Вопрос из зала: Время и запреты отражаются в анимации?
Юрий Норштейн: Могу сказать вам твердо: я проходил через эти запреты. Даже сценарий “Ежика в тумане” сначала не приняли. Это сценарий по сказке Козлова. Мы пошли с Козловым в Госкино, танцевали краковяк перед главным редактором. Та же самая история была со “Сказкой сказок”, но за мной уже была биография, и она на меня работала. Вот, говорят, цензура! Простите, но можно было в эти двадцать лет сделать такой фильм, как “Сказка сказок”? Кто бы дал его делать? Но я его сделал, он получился больше минут на восемь по сравнению со сценарием, меня за это хлестали по всем местам, требовали фильм сократить, я сказал, что не буду этого делать. Но результат каков? Фильм-то есть.
Андрей Хржановский же делал свои фильмы, хотя их все время запрещали. Но один только его фильм по поэзии Пушкина – если бы его показали в школах, он дал бы гораздо больше, чем все, что говорится на уроках литературы. Потому что в этом фильме рисунки Пушкина, стихи Пушкина, музыка Шнитке, актеры – Юрский, Смоктуновский, все самое-самое.
Вопрос из зала: Все знают историю с “Шинелью”, и очень часто обсуждают, почему вы ее не заканчиваете. Версий много, и есть версия о том, что недостаточно денег. Для вас принципиально, кто вам дает деньги?
Юрий Норштейн: Да, деньги пахнут. Для меня это принципиально. В 1989-м году мне позвонили и сказали, что один человек хочет дать мне денег. По тем временам сумма была астрономическая – пятьсот тысяч долларов. Я пришел к нему на встречу, и он мне не понравился. Цветочный магнат, немножко с партийным билетом. Я говорю: “Знаете, я должен подумать”. Потом я позвонил и сказал, что деньги не возьму. Как он на меня рассвирепел, если бы вы знали!
Не у каждого можно брать деньги. Я уважаю мать Терезу, но то, что она брала деньги от палача Гаити, думаю, не лучшая страница ее биографии. Сегодня мы деньги сами зарабатываем – меня накормила моя книга, поэтому сегодня мне неприлично брать деньги. Каждую субботу я сам торгую у нас в студии, как добросовестный бизнесмен – терпеть не могу это слово).
Катерина Гордеева: А все-таки, “Шинель” почему не заканчиваете?
Юрий Норштейн: Мне мало кто поверит, но я восемь лет вообще ничего не делал. Это было как раз тогда, когда началась перестройка, и когда что-то случилось с моими товарищами на студии и с самой студией “Союзмультфильм”. Я понял, что больше не могу там находиться. Это горькие страницы.
Катерина Гордеева: Этот кризис закончился?
Юрий Норштейн: Мне помогали. Ролан Быков помог нам обрести студию, которая сейчас у нас есть – не подумайте, что это моя. Когда у нас не было возможности работать, нам платил зарплату один человек, к сожалению, он погиб в 1999-м году, Витя Тинаев. Мы с ним просто дружили. И конечно, нам очень много помогал «Сбербанк» в тот момент, когда там был Андрей Казьмин. Он уже года четыре как там не работает. Нам дали деньги на “Шинель”, но как только в “Сбербанке” появился Герман Греф, я тут же эти деньги вернул. Ничего с этим не поделаешь. Честь превыше.
Вопрос из зала: Хотелось бы услышать, как вы понимаете разницу между цинизмом и пошлостью?
Юрий Норштейн: Они очень близко сходятся. Легко быть снобом, это понятно, потому что ни за что не отвечаешь. Вообще, жизнь в состоянии абсолютной безответственности – это, в общем, не жизнь. Это и приводит к состоянию, которое называется цинизмом, потому что тебе все по барабану, хотя есть более яркое русское определение. Что касается пошлости, это затверженные истины, которые повторяют с лицом сиюминутного открытия, и тогда появляется в этом что-то гадкое. Уходит самое главное.
Я как-то спросил свою помощницу, как она определяет пошлость, и она хорошо сказала: “Это когда не смешно”. Когда человеку кажется, что он в этот самый момент открывает серьезную истину и самое главное, к этой истине все должны прислушаться, – вот это пошло. Эта позиция сейчас характерна для нашей Думы и, вообще, для высоких политиков. Им кажется, что они открывают истину, и вокруг никто ничего не понимает. Вот это пошлость.
