Я умру, а вы останетесь?

Они уехали. Разные. Очень разные люди. Кто-то сразу, кто-то потом. Кто-то — испугавшись преследования, кто-то — просто испугавшись. Кто-то сделал "ставку". Кто-то впахивает. Кто-то в ступоре. Кто-то "служит" иным хозяевам. Кто-то дает интервью разной степени искренности.

Кто-то уехал навсегда, кто-то временно. Но это "временно" с течением времени стало превращаться в "навсегда". Они оставили квартиры. Пожилых родственников. Животных. Работу. Друзей. Растения, которые нужно поливать. Пылящиеся книги.

Этот текст не о причинах. Их бесконечно много. Этот текст об одном почти что общем следствии. Это попытка разобраться с уродливым чем-то, охватившим многих из новых "релокантов". Не всех, нет. Чей-то иммунитет отражает вирус. Но все же эпидемия.

Она, эта болезнь, атакует мозг, психику и даже тело. Внешне и энергетически она сродни возрастным изменениям. И не поймешь сразу, что с человеком. Как будто исказились черты лица. Или это плохая пластика?

Покажешь психологу — скажет: возрастная депрессия. Достали семья, дети, работа. Кризис. Выпивает чаще, жалуется больше. Раздраженность. Озлобленность и менторство. И отсутствие иронии — типичное последствие инфаркта. Но инфаркта не было, если не считать таковым отъезд. Или считать?

Проблема в том, что эти знаки и признаки обнаруживаются у молодых людей и девушек, еще не вошедших в тот возраст, когда чтение морали окружающему миру становится доминирующей потребностью. Как состарившиеся дамы ненавидят молодых девиц, считая всех их — лишь по факту их молодости — лицами с низкой социальной ответственностью, так и русский эмигрант с неприязнью взирает на любого оставшегося и не кающегося россиянина, продолжающего жить на Родине. Жить, работать, рожать детей и строить планы.

Злые бабушки (сиречь релоканты), глядя в окна социальных сетей, провожают идущих на работу молодых москвичей, омичей, пермяков, новосибирцев и прочая, и прочая: "Идет он/она! Как ни в чем не бывало! Вот же мразь!"

Впрочем, ранняя старость и ханжество некогда ироничных людей — полбеды.

Страшно другое: видеть нездоровый румянец на щеках и острый блеск в глазах ведущих иных эмигрантских медиа при чтении новостей о боях в Белгородской области. Это радость тихая, едва заметная, но все же очевидная. Как очевидно возбуждение и радость в предощущениях беспорядков в Москве. Как очевидно упоение любой неудачей "Москвы" — так они называют Россию.

И если причины "оппозиции" Родине понятны — кто-то действительно так считает, а кто-то просто "упаковывается" в новой реальности, где необходимо ежедневно первым тянуть руку, доказывая свою "правильную" позицию, — то вот это коллективно-бессознательное внутреннее счастье при новостях о физических страданиях или материальных лишениях соотечественников — что это за феномен?

Подлость ли это? Глупость? Или травма расставания? Словно брошенные супруги, релоканты пристально следят за жизнью своей второй половины, удовлетворенно собирая в корзину поражения и провалы еще вчера любимого супруга/супруги.

Как пела русская Глория Гейнор: "Без меня тебе, любимый мой, лететь с одним крылом".

Раньше эмигрант вдохновлялся тоской по Родине. Нынешний релокант вдохновляется горем Родины. Белгород под обстрелом — и тепло разливается по телу. Люди в Шебекино в панике — почти оргазм. Гибель русского солдата — успокоительное. И вместо усыпляющей колыбельной — жужжание беспилотников над Москвой.

Что это?

Почему у многих и многих уехавших есть желание, чтобы там, откуда они уехали, стало плохо? Чтобы в пределе жизнь здесь, в России, прекратила течение свое. Как возможно это по отношению к родному дому?

Я сейчас не об идеологии. Я о простом факте: это Родина. Твоя Родина. И сколько бы ты ни ненавидел власть в твоей стране, ты — человек. И это твоя земля. Ты не можешь желать ей зла. Ты не можешь испытывать радость, видя, как больно твоей земле, или желать ей боли. Кто бы ты ни был по своим убеждениям — если ты человек… Но вот эти человеки. И они хотят зла — стране и людям страны. Что с ними?

Был у Гай Германики фильм — "Все умрут, а я останусь".

"Все останутся, а я умру?" — так назывался бы фильм о нынешней русской эмиграции.

Что проживает всякий умирающий и осознающий ее близость? Боль? Иногда. Страх? Возможно. Блаженство? Случается, должно быть. Но самое страшное, конечно, вот это: "Я умру, а все останутся?!"

Будут так же цвести сады, и так же люди будут смеяться, пить, праздновать, собираться в кафе, ходить в театры? Так же будет сниматься кино? Публиковаться книги? Люди будут так же радоваться жизни?!

Будут. И это страшно. И это самое мучительное — предисловие к смерти. Его прочитает каждый, кому придется приступить к изучению Книги мертвых. И предисловие это — большее испытание, чем сама смерть.

Потому что смерть уже и не ужас, а избавление от этого тяжелого психологического переживания — она выключает электричество, свет гаснет и наступает тьма.

Эмиграция — та же смерть. Переход в иной мир. Прощание — тотальное прощание с прежним. Но это особая смерть. Смерть, которая хуже смерти. Это смерть без потери памяти, зрения, слуха и способности сознавать, думать и чувствовать.

Это покидание земного предела, но сохранение способности видеть, что происходит на твоей земле, в твоем доме, с твоим миром — без тебя.

Это смерть как проклятие. Смерть как наказание. Смерть как испытание.

Уходя, не уйти — словно стать невидимым и неслышимым, но остаться среди людей. Зависнуть между адом и раем, между небом и землей, между бытием и небытием.

Умереть и видеть, как продолжается жизнь.

Не обрести рай, не погрузиться в огонь ада, не переселиться в иное тело, не разлагаться в сырой земле, но, пребывая в сознании, оставаясь человеком с его страстями, с его пороками и грехами, желаниями, амбициями, словно лишиться плоти. Стать невидимым, неосязаемым и незамечаемым.

Тебя не видят, но видишь ты. Тебя не слышат, но слышишь ты.

Видишь, слышишь и чувствуешь, как продолжают расти трава и дети там, где тебя больше нет, как на твое рабочее место приходят новые люди. Лучше или хуже — и неважно уже. Главное — они приходят и забывают тебя. Какой бы ты ни был. Потому что ты для них умер и тебя забывают там, где боготворили и полагали незыблемой частью ландшафта.

Жизнь прорастает даже там, где, казалось, отъезд выжег землю.

У Набокова есть гениальная пьеса "Событие". Пьеса, в которой он зло и жестоко высмеивает мир русского Берлина. Страшная вещь. Всем, кто уехал или собирается уехать, — советую прочитать. Это пьеса о мертвых людях. Об остановившемся времени. Когда-то я ставил эту пьесу, любимую пьесу моего мастера, Андрея Гончарова, в МХТ имени А. П. Чехова. Сегодня на Бронной я выпускаю спектакль по мотивам горьковских "Дачников" — об этой пьесе, точнее о людях этой пьесы, Гончаров говорил: пузыри на воде. Это пьеса о тех же эмигрантах — о внутренних эмигрантах, о русском образованном — или, выражаясь современным языком, "креативном" — классе, потерявшем связь со страной и со временем, проводящем праздно летние дни в бессмысленных рассуждениях и пошлых интригах. Мой спектакль тоже о потерявших связь со временем и Родиной людях. Об умирающих в благополучии и комфорте в теплом климате южных земель русских жителях "особняка", о котором я писал недавно. О трагической арке поколения 80-х и 90-х, деградировавших и заблудившихся.

Эмиграция — это смерть. Самая мучительная из возможных. Это смерть при жизни.

— Ты в России?

— Да.

— И как дела?

— Хорошо.

И далее взгляд — недоверие, сомнение, сочувствие, что приходится лгать. Там же не может быть хорошо. Тебе не может быть хорошо. Просто: НЕ МОЖЕТ БЫТЬ.

Отсюда эта детская, смешная и в то же время уродливая радость, которую не может скрыть эмигрант от попадания ракет или дронов по территории его страны: мир, который он покинул, не должен существовать. Потому что он умер.

Бродский любил город мертвых. Бродил по нему. Словно визуализировал внутренний смысл эмиграции. Смиренно и изысканно проживал смерть. Оторванность от кровотока. Медленное утопление.

Нынешние эмигранты — не Бродские.

Тот отъезд был тих и печален. Этот говорлив и кипуч. Многочисленные интервью — крик о помощи. Или попытка обозначить себя в пространстве жизни.

"Я есмь!"

Но это крик в пустоту. Не потому что заложены ватой уши их соотечественников. А потому что все эти интервью имеют странное свойство: словно из-под толщи воды.

Человек говорит о чем-то для него важном, болящем, мучительном, а изо рта — пузыри остающегося воздуха.

И выглядит словно актер, к которому не подключаешься. Он и плачет, и рубаху рвет на себе, а смотришь холодно и равнодушно. И не в тебе, черством, дело. А в том, что их эмоции — эмоции приговоренных к небытию. Они уже не имеют отношения к жизни. Они мучаются, но помочь нельзя.

Кстати, об интервью и актерах… Тихий совет. Актерам не надо давать интервью. Они говорят свои слова, но "свои" слова у них все равно что чужие. Они говорят о нравственности, о добре и зле, о честности, но десятки лет игры и наигрыша превратили тело и лицо в инструмент обмана. И когда эти люди пытаются говорить от себя, кажется, что они продолжают лицедействовать. Они драматически молчат, проливают скупую слезу, восклицают — и все это плохо, плохо, плохо. К тому же актер часто мечтает об одном амплуа, а призван играть другое. Комик мечтает о трагической роли, прожженная дама хочет предстать тургеневской девушкой или, на худой конец, чеховской драматической грешницей, а человек с глупым глазом, но большим темпераментом непременно претендует на шекспировские глубины.

И тут проблема больше, чем неталантливость тех или иных представителей этой древней профессии, а в том, что идея, будто "актер" есть представитель культурного слоя, — это уродливое порождение "философского парохода". В 20-е и 30-е годы коммунисты уничтожили или изгнали великих русских мыслителей, интеллектуалов, людей, способных производить смыслы. И когда встал вопрос, а кто же в новой реальности будет отвечать за разговор от лица русской культуры, Сталин придумал изысканный в своем цинизме фокус: пусть представители одной из самых продажных профессий станут голосом русской интеллигенции. Так стремительно был выстроен институт "народных" и "заслуженных". Удобно: в большинстве своем люди малообразованные, напыщенные, неумные и амбициозные — они привыкли произносить чужие тексты. Им нетрудно быстро менять позиции, "давать" пафос, "включать" сантименты, сверкать очами, обвинять и каяться в том, в чем будет надо обвинить или покаяться. Так в советские годы актеры обрели статус культурной элиты и совести нации. Вспомним об этом, глядя на иную актрису, дурно страдающую на камеру очередного интервьюера.

Эмиграция из страны — это не просто покидание территории. Это покидание времени. Это уход из настоящего. Из реальности. Потому что подлинность времени может проживаться лишь на своей земле. В своем пространстве.

Для художника это омертвение таланта. Он всегда и неизбежно питается соками родной речи и родной культуры, родных пространств и пейзажей, звуков и запахов. И слишком малый процент эмигрировавших художников находили в прошлом и найдут в будущем свой голос в иной культуре. И слишком многие навсегда обречены творить между Ъ и Ь знаками — и языком их станет немота, унылое и мучительное "ы", выражающее одну эмоцию — тоски. Но если художник еще имеет шанс обратить тоску в произведения искусства, то человек вне творческих практик просто озлобляется и ссучивается.

И вот что поразительно — так же работает и историческая память. Русский человек привык "эмигрировать" из своего прошлого. Бесконечные смены режимов приучили сжигать мосты. Каждая новая эпоха хочет уничтожить память о предыдущей, обиженно рвет с прошлым все связи, заново строит жизнь, выжигая все, что было до. И это делает каждую новую попытку построить светлое будущее бесплодной. И неизбежно пусты и мертвенны глаза всяких новых "большевиков", пытающихся строить новый прекрасный мир, стирая ценности прошлого.

Как бы понять нам, живущим, что невозможно порвать с прошлым, не став мертвым.

И невозможно уехать из страны и в то же время продолжать понимать и чувствовать ее.

Что родная земля — это не абстракция. Не образ. Что Родина — это родной человек. Motherland. Мать-земля. То понятие, что за бесконечным стиранием всяческих границ теряет европеец. То понятие, что пока еще живет в русском человеке.

Именно поэтому русский человек не мыслит добровольной эмиграции. Он мыслит Родину не как социальный проект или босса, который должен все решить за тебя, а как родного человека. И не может добровольно бросить Родину. Родственников. Животных. Работу. Друзей. Растения, которые нужно поливать. Пылящиеся книги. И прочая, и прочая…

Как и не может соучаствовать в уничтожении Родины вне зависимости от обстоятельств.

Конечно, если он действительно русский.

Точнее, если он человек. Потому что это чувство Родины — оно ведь не национальное. Оно человеческое. И как человеку не дается две жизни, так не будет двух Родин.

Потому что Родина — это жизнь. А эмиграция — смерть.

И смерть, как и жизнь, надо проживать достойно.