Покинувшей Россию оппозиции остается петь чужие песни

Перед нами только что вышедший альбом Бориса Гребенщикова "Песни бардов" — и разговор вовсе не о том, что его создатель оказался на темной стороне, а поэтому и хороших песен уже не напишет, и сильных альбомов не выпустит: да нет же, все возможно. Вот же Иван Бунин лучшие свои вещи сделал вдали от Родины. И — да, говорить и писать о том, что создают люди с той стороны, можно и нужно, как при Бунине, так и сегодня, если предмет того стоит.

И еще разговор не о том, что Гребенщиков захотел уязвить нас, оставшихся с Родиной, строками бардов советской эпохи о том, как гремят сапоги, как прощаются поэты все с той же Родиной и так далее. То есть он, может, именно этого и захотел (какой же человек в его положении упустит шанс еще и еще раз что-то такое сказать). Вот только диск интересен совсем не этим.

А интересен он тем, что так ведь нельзя… То есть все можно: кто же запретит любому человеку тихонько петь под гитару чужие песни — двадцать четыре штуки. Но контраст получился поразительный и грустный: скорбный полушепот на сегодняшнем диске — и грандиозная энергия тех же самых песен в эпоху бардов. Визбора, Клячкина, Кукина и еще буквально тысяч известных и неизвестных авторов, которые вместе обозначили великую эпоху в жизни советского государства.

Как снова услышать и почувствовать ту эпоху целиком, за один присест? Да просто: есть, например, записи завершавших ее Татьяны и Сергея Никитиных. Они, если вдуматься, на ее излете сделали то же самое — пели не только и не столько свои песни, сколько брали великое множество поэзии и музыки примерно тех же самых бардов, что и у Гребенщикова. И каждый их концерт вспоминается как грандиозный, многоцветный и многозвучный праздник, хотя инструмент вроде бы тоже только один (на двоих) — та же гитара. Никитины — блестящий финальный салют тому великому времени, времени бардов.

Кстати, песни из классического никитинского репертуара у Гребенщикова на диске тоже есть. "Псков" Клячкина, например. Он очень тихий и задумчивый, этот его Псков. Но только представьте, что было бы, если бы Никитины превратили его своим исполнением в нечто, как бы присыпанное пеплом времени… Или несколько песен Окуджавы на диске Гребенщикова: вот когда понимаешь, что у самого Булата его вроде бы тихий голос под гитару, оказывается, воспринимается иногда как полный оркестр: напор, мощь, сила.

В бриллиантовом XX веке нашей культуры есть две очень похожие эпохи, два взрыва энергии, которой стране хватило на долгие годы. Это период чуть до и после 1910 года, за что-то униженный прозвищем Серебряный век (не золотой!), когда страна вдруг расцвела множеством новых и молодых литературных и прочих талантов. И 60-70-е, эпицентр творчества вот этих самых бардов, которые то ли создали, то ли отразили удивительное самоощущение тогдашнего советского человека.

Это песни с кораблями, уходящими к далеким берегам (вместе с бабушкой пирата), волшебными городами, безумно смешными строчками, в них дальние дороги и походные костры — очень светлый и радостный, почти сказочный мир. Что же перед нами — какие-то циклы жизни нации или совпадение? И ведь были люди, которые вписались в эти циклы дважды. Александр Грин, например, был вполне знаменит после того же условного 1910-го, абсолютно не понят новой властью и публикой после 1917-го, когда он писал свои лучшие вещи, забыт и вдруг — посмертно — вернулся, став одним из символов 60-70-х.

Это сегодня очень модно — ностальгировать по СССР. Модно и как-то просто. Сложнее понять, а что же это было за время, одно ли оно было, или их несколько. Поскольку сегодня и музыка не обойдется без политики, то по поводу бардов уже зазвучали известно откуда доносящиеся голоса — что барды не покладая рук боролись со сталинизмом.

Кто-то, конечно, и боролся, но тут было нечто куда более интересное. Целое поколение молодых людей, которые сообща оттеснили в сторону бездарную советскую идеологию и создали свою, при этом отлично обходясь без официальной поддержки со стороны тусклого идеологического аппарата. А что это была за идеология или, скажем, новый стиль эпохи? Там было товарищество и порядочность — с бесконечными спорами о том, что это такое. И еще восторг от собственных достижений — в физике, геологии, инженерном деле, во всех сферах. И жадный интерес ко всему огромному миру. И радость от возвращения всего разнообразия искусств, которое до того пытались фильтровать и регулировать.

Так вот, тут есть вопрос. Что это тоже СССР — спору нет. Но был ли это все еще советский строй или уже не совсем? Сколько их было, этих советских строев? И еще: понятно, что идеология эпохи бардов создавалась многомиллионной молодой элитой технической и прочей интеллигенции, но так ли уж довольны были другие слои населения? Или повторился опыт десталинизации середины 50-х, которой, вообще-то, были рады далеко не все? Может быть, и в самом деле была социальная опора у фантома, насаждавшегося тогдашними официальными идеологами, если говорить о музыке: все эти баяны и оркестры из балалаек, вызывавшие зубную боль у бардов с гитарами?

Еще более сложный разговор — что произошло дальше, в конце 70-х и в 80-е, откуда родом Гребенщиков и несколько прочих (растерявшихся ныне) поэтов и музыкантов. В любом случае хоронить себя вместе с ушедшей эпохой довольно простительное возрастное явление — по той простой причине, что мало кто осуществляет все свои замыслы. Вот и Никитины как-то говорили: мы думали, что разум и культура победят, а пришел — добавим — век полуграмотных жертв интернета. Но если идешь на войну, то лучше хорошо себе представлять, как выглядит не только победа, а и поражение. Особенно если твоя победа может означать поражение других людей.

Люди 80-х, гребенщиковское поколение, — это те, которые не просто думали, что победа еще более прекрасного века возможна, а что они — именно они, с их талантами — уже победили.

То есть хотели, чтобы мы — все мы, целая страна, были такими и этакими, но мы оказались немножко другими: послушали их песни или стихи и сделали все-таки свою эпоху — ну ведь бывает. Но в ответ в ярости хлопать дверью и покидать страну — это уже как-то чересчур. А повторять песни позапрошлой эпохи так, будто они никогда не лучились счастливыми красками, повторим, не запретишь. Но эпоха стоила большего.