Чтобы глобализм канарейками не был побит

В 1920-1921 годы, то есть в давний час, в суровой мгле, на заре советской власти Владимир Маяковский написал стихотворение "О дряни", в котором обрисовал быт представителей советской власти в идиллическом ключе.

Еще раздаются выстрелы гражданской войны, в Поволжье страшный голод, в стране гиперинфляция — "Залетаю я в буфет, ни копейки денег нет, разменяйте десять миллионов", — а товарищ Надя и ее муж-ответработник ровно Филемон и Бавкида. Надя упражняется на пианино, муж пьет чай из самовара, "На "Известиях" лежа, котенок греется, а из-под потолочка верещала оголтелая канареица". При этом муж и Надя мечтают. Муж о том, как он справит себе на прибавку к окладу необъятные галифе, Надя о платье с революционными эмблемами, чтобы фигурять на балу в Реввоенсовете.

Что вызывает негодование у портрета Карла Маркса:

"Маркс со стенки смотрел, смотрел...

И вдруг

разинул рот,

да как заорет:

"Опутали революцию обывательщины нити.

Страшнее Врангеля обывательский быт.

Скорее

головы канарейкам сверните —

чтоб коммунизм

канарейками не был побит!"

Такая реакция основоположника понятна. Мы тоже несколько иначе представляли себе быт героических комсомольцев 20-го года. На фоне чрезвычайных народных бедствий можно было бы вести себя и поскромнее. Тем более что и в последующие годы победители Врангеля пили полную чашу жизни и любили красное дерево целыми гарнитурами. Одни затем отряхивались в яму, но другие продолжали любить. Да и сам Маяковский в 1928-м купил в Париже даже не канарейку и не платье с эмблемами, а целый автомобиль "Рено", следуя указаниям товарища Лили: "Про машину не забудь: 1) предохранители спереди и сзади, 2) добавочный прожектор сбоку, 3) электрическую прочищалку для переднего стекла, 4) фонари сзади с надписью “stop”, 5) обязательные стрелки, показывающие, куда поворачивает машина, 6) теплую попонку, чтобы не замерзала вода, 7) не забудь про чемодан и два добавочных колеса сзади". А ведь это было как 600-й "Мерседес" в 1992-м.

Не будем уже спрашивать, откуда у товарища Нади и ее мужа в 1920 году взялась квартира с пианино. Они там всегда жили, еще со времен Николая II? Или вселились по реквизиции? Вопрос и доселе часто возникающий в связи с начинанием "Последний адрес".

Однако что винить революционный правящий класс? Люди как люди, охочие до чаши жизни. Будто постсоветский правящий класс сильно лучше.

Главное же в том, что и орущий Маркс, и горланящий Маяковский имели в виду нечто другое. Тяга к бытовому обустройству, символом которого являлась канарейка, и тяга к революционному преображению мира — две вещи несовместные. "Не можете служить двум господам".

И это относится не только к номенклатуре и даже, может быть, не столько к номенклатуре. Простые советские люди жили в тяжелейших условиях. Гражданская война, разруха, великий перелом, разруха, разоблачение врагов народа, война с Гитлером, разруха. В смысле бытовом это было как селиться на склоне вулкана. Что-то как-то наладили и обустроили, но потом новый катаклизм и опять приходится начинать жизнь и обустраиваться заново. Начиная с простейшей домашней утвари.

И поколение наших дедов-прадедов (а еще больше — бабушек-прабабушек) с муравьиным упорством снова и снова отстраивало домашний быт. Немудрящий, но хоть какой-то.

С одной стороны, официальная идеология называла это мещанством и даже в общем-то была права. Девиз мещанина "маленький, но мой" — это не совсем передовое учение. С другой — без такого муравьиного упорства подданных где бы оказались сами передовые идеологи. Тем более что у них самих выпирало то же самое мурло мещанина, только на более солидной материальной базе.

Но самое существенное, что тяга к устойчивости быта — это та самая любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам. Где заповеданы от века по воле Бога самого самостоянье человека, залог величия его.

Конец передовой идеологии был воспринят как торжество мещанства. Нет более досадных ограничений, коммунизм канарейками оказался побит, и можно жить как в Европе — "Добродетельный фатер, послушное семейство, на крыше аист, пред домиком цветы". Дача, квартира, машина и прочее. Не у всех, понятно, но ведь усердие все превозмогает.

Однако тут выяснилось, что конец одной передовой идеологии означает только зарождение новой, еще более передовой. Когда в передовых странах стало очевидно, что домиков с цветами на всех не хватит, идеологи глобализма объявили, что и не надо, ибо это нелепость, сданная в архив.

Человек глобального будущего должен быть хипстером-кочевником, который вообще не имеет ничего своего, кроме разве что исподнего белья. Все остальное — жилье, средства передвижения, домашнюю утварь — новый номад должен брать в аренду, ничего не иметь и ни к чему не привыкать. Тем более сердцем прикипать. Постоянного пола номад тоже не должен иметь. Соответственно, и Бог, родина, семья тоже обращаются в нелепость.

Только атомизированный номад, живущий средь таких же атомизированных.

Человеческая вселенная как пляска атомов, не более того.

Причем номад может потреблять — возможно, даже и обильно потреблять, — но он не может ничем владеть, у него не должно быть ничего неотъемлемого. И все это подается не как утопийные фантазии, а как основательные форсайты (прогнозы) и к тому же привлекательные (по замыслу идеологов).

Но отсюда и злоба передовых людей ко всему устойчивому, основательному, традиционному: "Скорее головы канарейкам сверните, чтобы глобализм канарейками не был побит". Прошлый раз не удалось и даже получилось совсем наоборот. Сегодня опять канарейки мешают.