Глава Росприродназдора Светлана Радионова: мы служба, про которую не знают

Глава Росприродназдора считает, что в России надо создать систему реабилитационных центров для диких животных и проверить "заброшенные" лицензии на добычу полезных ископаемых. Об этом, а также о том, когда начнут проверять лицензии, сколько будет стоить ликвидация экологического ущерба в Усолье-Сибирском и как глава ведомства ведет аккаунт в Instagram, руководитель Росприроднадзора Светлана Радионова рассказала в интервью РИА Новости. Беседовала Наталья Парамонова.

— Светлана Геннадьевна, вы ведете аккаунт в Instagram, зачем вам это?

— Я 20 лет занимаюсь надзором и решила, что, наверное, настала пора завести аккаунт в Instagram, чтобы рассказать и показать реальные дела. Мы живем в ХХI веке, и соцсети – это один из способов общения, хорошая возможность обмениваться информацией.

Например, я регулярно читаю одного блогера, жительницу Казани. Она поставила интересный эксперимент, подсчитала, сколько отходов производит за месяц ее семья – очень впечатляюще и весьма поучительно. Или она рассказывает: "Мы поехали на реальный сбор, на субботник. Не просто подмели дворы, а сделали сортировку мусора". Отличный пример неравнодушия конкретных людей.

Читаю эко- и зоозащитников. Причем положительный опыт этих людей можно и нужно внедрять повсеместно. И совершенно необязательно ждать поддержки на государственном уровне, когда можно начать с себя прямо сейчас.

Относительно обратной стороны могу сказать, что, не будучи погруженной в социальные сети, не очень хорошо оценила свои возможности вести Instagram. Когда я открывала страничку, ставила задачу объяснить людям, что я делаю, занимая пост руководителя Росприроднадзора, чем занимается ведомство. Но, честно сказать, пока у меня не очень-то получается. Я оказалась между Светланой Геннадьевной-руководителем службы и Светланой Геннадьевной-человеком.

Что касается подписчиков моего аккаунта, то пока это площадка для выплеска в основном негатива. Отчасти это вполне понятно, к нам (Росприроднадзор — ред.) с хорошим не идут: ни в социальные сети, ни на прием. Мы же не идем к пожарным, если дома все хорошо, и они нам, в принципе, мешают, если они с проверками к какому-то бизнесу приходят. А если у нас что-то горит, мы начинаем кричать: "Где вы есть?" Я всегда говорю на всех площадках одну и ту же фразу: "Промежуток между "зачем пришли" и "где вы были" очень мал.

Если мы убираем какую-то, условно говоря, помойку, люди говорят: "Вот здесь убрали, а у нас нет. Выпустили косатку – плохо выпустили, она на боку лежит, грустная, ее выпустили без реабилитации. Не выпускаем – опять люди недовольны: почему не выпускаете, немедленно выпустить! И очень трудно объяснить, что Росприроднадзор не может выпускать косаток, это не наша функция, мы права на это не имеем. Зубной врач и ортопед – это разные врачи, а для людей – если ты врач, лечи все. Но я пытаюсь разъяснить, за что мы отвечаем, а за что отвечают другие ведомства.

На прошлой неделе я написала пост, что провела прием граждан. Люди пришли и пожаловались на свалку. Мы ее в тот же день закрыли. Сделали хорошее дело, я считаю. Под этим постом было всего три комментария, он был никому не интересен.

— Есть у вас пример взаимодействия, который вы считаете наиболее действенным?

— Если вы про площадки, я считаю, что тут каждая может принести пользу. Люди пишут: "Светлана Геннадьевна, мы про вас слышали, мы хотим что-то свое привнести. Можно нас в рабочую группу? У нас нет шкурных интересов, мы просто хотим что-то хорошее сделать". Мы рады такому формату. Для крупного и среднего бизнеса тоже есть площадка – научно-технический совет, мы там разговариваем, обсуждаем проблемы, ищем решения. Взаимодействуем с РСПП, совместно с ОНФ готовим общественных инспекторов. На прием ко мне попасть просто, достаточно позвонить и записаться. Мы открыты для диалога со всеми, кто настроен на конструктивную работу.

— А сколько у вас сейчас подписчиков?

— Немного, около двух с половиной тысяч, но я всех ценю. Это живые люди. Хочу сказать, что нельзя завалить меня жалобами по колено и ждать, что я сейчас хлопну в ладоши и все сделаю. Это медленный и серьезный труд, я обременена кучей вопросов, но всегда выбираю диалог. Передо мной стоит задача определить 20 первоочередных шагов службы, сейчас за что ни схватись, везде все нехорошо и непросто.

Я бы хотела видеть некую вовлеченность людей в этот серьезный процесс. Хотелось бы понимать запросы общества в целом. И еще я хотела бы иметь возможность высказывать свою позицию как человек безотносительно служебного положения, но это из разряда мечтаний, потому что все-таки должность накладывает ограничения.

У меня есть отличный пример, когда общение с людьми в директе приносило мне очень ценную информацию и помогало решать проблемы. Я, конечно, любую информацию перепроверяю, но для того, чтобы проверить, надо ее получить. После этого можно формировать позицию и дальше уже действовать. Результат при таких условиях всегда лучше.

— Судя по тому, что вы говорите, вам не хватает общения с общественными, негосударственными организациями, активистами. Есть движение "Раздельный сбор", "Мусора. Больше. Нет", знаете о них?

— Я их не знаю еще, но, видимо, они во мне не заинтересованы, а я ведь крупнейший контролер. Опять же ни разу из них никто не выразил желание с нами взаимодействовать. Выходит, что мы служба, про которую не знают.

— Вы сами мусор разделяете? Это сложно в Москве?

— Я начала его разделять под влиянием соцсетей, задолго до того, как пришла в Росприроднадзор. Там начали говорить про пластик в море и последствия его попадания в окружающую среду. Конечно, я была впечатлена страданиями и тем более гибелью животных. С этого момента я начала сама разделять мусор. Сейчас я больше погружена в тему и понимаю, что какие-то вещи можно и нужно сортировать еще основательнее. Пока у меня простая система: пищевые отходы, стекло, железо и пластик.

Когда я начала работать в Росприроднадзоре, то побывала на многих мусорных полигонах. Я даже шучу, что раньше, когда работала заместителем руководителя Ростехнадзора и отвечала за нефтехимические предприятия, я пахла нефтью. Сейчас я пахну помойками. Не вижу в этом ничего страшного, люди работают и на свалках и на сортировках, от запаха там уйти не удается. Так вот теперь, когда я выбрасываю отходы, я думаю о том, куда они поедут, что с ними будет, и это как-то заставляет думать о переработке.

Вообще, у нас резко изменилась структура потребления за последние 20-25 лет. Если раньше преимущественно была все-таки органика, то сейчас мелкая тара и одноразовые пластиковые вещи.

Раньше фломастер была проблема купить. Если мама достанет фломастеры и подарит на день рождения, то потом я его духами заправляла, чтобы подольше пользоваться, а сейчас это расходный материал.

Еще пример, в детстве я любила рыбалку и мастерила рыболовные снасти сама, потому что их не было в магазинах. Процесс это трудоемкий: сначала надо их изготовить, потом, после ловли рыбы разобрать и обязательно высушить, чтобы использовать еще раз. Сейчас снасти ничего не стоят, поэтому их сразу прямо на берегу и выбрасывают.

— Про одноразовый мусор много говорят и про перепотребление. К людям много претензий, а что делать с такими крупными загрязнителями, как добывающие компании? На них у нас экономика держится, поэтому можно загрязнять?

— Добыча полезных ископаемых – это масштабно, и в это вовлечены крупные игроки, крупный бизнес. Что мы на сегодняшний момент имеем? Вице-премьер поручил нам проверить все лицензии, по которым объекты не введены в эксплуатацию. Мы делаем реестр, скоро будут опубликованы распорядительные документы, и в августе месяце мы начнем проверки таких объектов по всей России. Это большая плановая работа.

— А что будете искать?

— Нарушения лицензионных требований и условий. Если найдем, то будем подавать документы в Роснедра с требованием отозвать лицензии.

— В чем все-таки проблема, почему возник этот вопрос?

— Проблем несколько. Большинство лицензий берутся и не разрабатываются. В итоге мы теряем вовлечение полезных ископаемых в наш товарооборот, новые рабочие места, правильный экономический стимул, для которого, в принципе, эти лицензии были розданы. И получается, что через 2-3 года, переоценив свои силы или просто не захотев ничего делать, надеясь на скорую перепродажу этой лицензии, еще на какую-то наживу, предприятия переоформляют эту лицензию или пытаются продлить сроки. Это экономически невыгодно для страны. Это первое.

Второе, мы попутно посмотрим качество выполнения лицензионных условий. Это же все-таки геологоразведка, все разведочные мероприятия до момента добычи, ввода в эксплуатацию и постановки объекта на соответствующий учет как опасного производственного объекта.

Что мы сейчас видим? Полное отсутствие какого-либо понимания, какое количество земель вовлечено в оборот по добыче ископаемых. Для меня, как для эколога, важно знать, где идет добыча и какие земли требуют рекультивации. Такого масштабного информационного поля нет ни у кого.

А ведь зачастую, после проведения геологоразведочных работ, эти объекты стоят заброшенными, они нуждаются в рекультивации, но ничего не делается годами. И земля эрозирует, она портится, приходит в непригодное состояние.

Ведут разработку, допустим, ненадлежащим образом, с нарушениями требований лицензий, не введя в эксплуатацию объект, не выполнив дополнительных мероприятий. Чем это нам грозит? Это грозит тем, что мы с вами получим потом фактически испорченный участок земли, который не будет пригоден ни в каком качестве: ни сельхозземли, ни промышленности.

Все проекты разработки полезных ископаемых должны содержать и планы последующей рекультивации.

— Вот в Кузбассе нет никакой рекультивации практически. Там бросается просто участок после разработки.

— Я считаю, это недопустимо. Сейчас часто происходит следующее: допустим, у компании заканчивается лицензия, остались уже истощенные запасы, и дальнейшая эксплуатация привычной прибыли уже не приносит. Компания продлевает лицензию еще на десять лет, тем временем банкротит предприятие.

Такого быть не должно, не должно быть брошенных после добычи земель. Должен быть механизм либо страхования, либо заранее зарезервированных на рекультивацию денежных средств.

— Сколько, вы думаете, лицензий будет отозвано?

— Сейчас сложно назвать точную цифру. Как пример – только в одном субъекте Российской Федерации, не буду его называть, семь федеральных лицензий, и вот все семь не вводятся в эксплуатацию годами. И по всем этим лицензиям у нас есть вопросы.

Регион не самый богатый, и если бы там были промышленные предприятия, наверное, были бы рабочие места, и, наверное, это было бы более обеспеченное население, более развитый регион. На эту проверку я поеду сама. Лично посмотрю каждый объект.

— Не знаю, как вас спросить – как главу службы или как человека — про дельфинарии, океанариумы, что вы насчет этого думаете?

— Как глава службы, я говорю, что все эти объекты должны соответствовать действующим требованиям. Как Светлана Геннадьевна, я считаю, что их должно быть ограниченное количество. Надо признать, что есть животные, которые на воле уже не выживут. Часто их экспонируют, но условия их содержания должны быть хорошими, отвечать всем требованиям.

А плодить в курортных городах маленькие а-ля бассейны, проложенные пленкой, и называть это дельфинарием не надо.

— А сейчас у нас нет требований? Почему Росприроднадзор не может закрыть плохие дельфинарии?

— Требования есть, но закрыть такие мини-зверинцы мы действительно не можем. В наших полномочиях проверять содержание краснокнижных животных, а не краснокнижные виды – не наша компетенция.

Я часто бываю в командировках и вижу мишек, которые сидят почти на каждой заправке в Сибири. Мишки были брошены матерью, потерялись или мать была убита. С этим уже ничего поделать нельзя: мишка остался один. Люди пытаются помочь, сажают его в клетку, а условия содержания там ужасные. Куда этих медведей девать, ответа нет.

От имени Росприроднадзора я написала письма всем губернаторам с просьбой предложить решение этого вопроса. Возможно, создать места реабилитации таких животных, следить за условиями содержания. Никто мне на эти письма не ответил.

В результате мы написали в правительство письмо о необходимости создания хотя бы двух центров передержки диких животных в России. Насколько мы можем позволить это себе экономически, насколько это оправдано – это все тоже вопросы, но я считаю, что это должно быть сделано.

Общество изменилось, это раньше по Москве с медведями ходили, и это была такая история получения прибыли. Сейчас для всех это варварство, и я бы не хотела это видеть. У меня подобное не вызывает восхищения, и я не хочу, чтобы мой ребенок воспитывался в обществе, где отношение к животным исключительно потребительское.

— Вы активно занимаетесь проблемой экологического ущерба в Усолье-Сибирском, что удалось сделать?

— Усолье – это самый яркий пример безобразного поведения собственника. Это огромное, химически опасное предприятие, которое находится в полуразрушенном состоянии. Такой местный Чернобыль, с которым сейчас 70 тысяч жителей Усолья остались один на один. Огромное количество ртутьсодержащих остатков, зараженное ртутью производство, которое нуждается в демеркуризации. Непонятного совершенно содержания емкости с активными химическими веществами. Кроме того, там есть проблема, о которой мало кто говорит. Предприятие добывало соляной раствор и закачивало в землю нефтепродукты, более 100 тысяч кубометров нефтепродуктов закачано, и скважины находятся в бесхозном состоянии, они ржавеют, текут. Рядом находится река, и если отходы нефти попадут в реку, то ситуация будет катастрофической.

Мы написали в правительство письмо и ждем реакции. Надеюсь, будет разработан комплекс мероприятий по ликвидации ущерба. По моим оценкам, программа может обойтись в два миллиарда рублей.

Сейчас понятно, что завод брошен, как Байкальский целлюлозно-бумажный комбинат, и это проблема государства, которое вынуждено тратить миллиарды рублей на ликвидацию ущерба. И я еще раз подчеркну, такие предприятия должны быть финансово обеспечены или застрахованы. Как и любой механизм, государство должно предусмотреть рекультивацию и обязать собственника ее провести.

Должен быть какой-то финансовый механизм, позволяющий потом эти все накопленные ущербы ликвидировать. Иначе мы останемся просто на очаговой, зараженной территории, с которой все равно надо что-то делать.

— Что может быть после ликвидации ущерба в Усолье?

— Можно будет открыть промышленные площадки. Там выделено огромное количество электроэнергии, и это можно использовать. Вопрос уже к властям, что они хотят сделать в регионе. Но на этой территории можно будет вести любую хозяйственную деятельность. И если там разобьют сад, это тоже будет хорошо. Никому еще не мешали лишние зеленые насаждения.

— Реформа Росприроднадзора сейчас на какой стадии?

— Мы реформировали центральный аппарат, увеличили его численность. Сейчас реорганизация идет в регионах, создаем 32 межрегиональных управления. Это большое укрупнение, которое ведет к снижению обслуживающего персонала, кадровиков, бухгалтеров и увеличению инспекторского состава. Они – наша сила, и именно инспекторы помогут сделать нашу надзорную службу более эффективной.

— То есть численность не изменится, у вас поменяется внутренний состав?

— Да, не изменится. Нам не добавляют численности, это невозможно сейчас. Количество чиновников для граждан и так непомерно высоко. Идеальный инспектор — хороший специалист с высшим образованием, человек опытный. Для меня идеальный кандидат, человек, работающий у меня от 3 до 10 лет, вот самая серединка, когда человек уже все умеет и ему еще не все равно.

— Как вы думаете, реально ли, чтобы на всех предприятиях был онлайн-мониторинг выбросов?

— Это неизбежно. Так или иначе это случится через пять лет, через 10, и связано это с развитием технологий.

— Это позволит снизить количество людей инспекторов?

— В какой-то мере да, только нужно ли это? Инспектор может переквалифицироваться. Сейчас на нас лежит огромный фронт всевозможных проверочных работ. Но если мы будем жить в стране экологического благоденствия, пусть нашу службу распустят, я готова к этому.

— Насчет датчиков, вот, допустим, взяли и в одну ночь все датчиками оборудовали. И мы все увидели сразу, сколько чего выбрасывается, это нормально?

— Это нормально. Разве от того, что мы не хотим видеть выбросы, их количество уменьшается?

— Сколько лет может уйти на внедрение дистанционного мониторинга?

— По-разному, как будут развиваться технологии. Я не думаю, что это займет 20 лет, все произойдет гораздо быстрее. Возможно, промышленники будут сопротивляться, но опять же сам предмет сопротивления в чем? Если у вас все хорошо и вы об этом говорите, бояться дистанционного мониторинга нет смысла.

— А это реально – онлайн-мониторинг мусоросжигательных заводов?

— Я говорю в целом об источниках негативных выбросов — рано или поздно должны быть оборудованы такими вещами. И какая разница, мусоросжигательное это предприятие или Красноярский алюминиевый завод?