Волею огня 85-летняя Мария Киселева, перенесшая войну, оккупацию и послевоенный голод, теперь обитает в бывшей конюшне. Без воды, отопления, газа. Вяжет половички и надеется, что предстоящая зима выдастся не очень суровой.

«Проходите-проходите. Здравствуйте! Это ж откуда вы будете? Из Москвы?! Из самой Москвы к нам в Екимовичи? — встречает на пороге Мария Киреевна. — Как же вы меня нашли? По интернету? Ну да, теперь все по интернету, знаю я, чай не в лесу живем. И на чем же вы приехали? На автобусе? Это на каком? А-а, вчера. Ночевали где? В Рославле? В гостинице? Дорого, поди. Конечно, теперь все дорого».

Перебить словоохотливую старушку непросто. Маленькая, сухонькая, наряженная сразу в два халата, стоит, тяжело опираясь на клюку, а в глазах — чертики. Не у всякого молодого такой взгляд. В нем и ум, и интерес, и даже лукавство.

Баба Маня, как сама отрекомендовалась хозяйка, внимательно изучив нежданных гостей, приглашает в дом. Сама впереди, ловко орудуя палкой, преодолевает многочисленные пороги и маневрирует по прогнившим полам. «Вот они, мои хоромы. Еще при Екатерине строили, то ли Первой, то ли Второй. Царские, в общем», — не без гордости сообщает бабушка.

Возраст жилья, выделенного Марии Киреевне взамен сгоревшего дома, угадывается без комментариев. Еще с улицы. Один забор чего стоит: наспех сколоченный дощатый частокол с узенькой фанерной калиткой.

Она, кстати, всегда открыта. «А от кого мне хорониться-то? Тут все свои», — походя замечает хозяйка. Не уступает изгороди и само раритетное строение — давно не крашенная трухлявая хибара со съехавшей набок крышей больше напоминает теремок. После визита медведя.

«Скоро 17 лет, как я тут обитаю. В 2002-м пожар-то последний случился. Помню, просыпаюсь среди ночи: чую, дымом пахнет. Смотрю, а уж огонь вокруг. Успела только Настеньку, правнучку четырехлетнюю, схватить. Выбежала в чем была. Потом пожарные приехали, да только тушить-то уж нечего было. Внучку мою вынесли, на металлическом листе. Останки ее обугленные», — промакивает глаза краешком подола баба Маня. По ее словам, три месяца после пожара они скитались по родным-знакомым. С правнучкой и… козами. «Четыре ярочки у меня было. А как же? Раз дом был, то и огород, и хозяйство. Мы ж крестьяне, привыкли сами себя кормить. А я вообще всю жизнь при скотине: дояркой работала, телятницей, свинаркой».

Мария Киреевна рассказывает, что попросить жилье у властей ее надоумила одна из родственниц. Измученная скитаниями по чужим дворам, она воспользовалась дельным советом и обратилась в Рославльскую администрацию.

В каком году его возвели, доподлинно не известно. Скорее всего, в середине XIX века, когда через село проложили одну из старейших шоссейных дорог России Москва — Бобруйск. Тогда на дорожных трактах массово сооружали казенные здания почтовых станций. Они предназначались для удобства транспортировки корреспонденции, а также проезда «государевых слуг» и путешественников.

Как правило, почтовые станции возводились по типовому проекту — дом станционного смотрителя, помещения для отдыха ямщиков и конюшни, где путники меняли лошадей. Большинство этих транзитных комплексов, в свое время воспетых классиками русской литературы, сейчас превратились в руины, в некоторых — музеи. И только в Екимовичах полуторавековое строение почтовой службы до сих пор используется в качестве муниципального жилья.

«Здесь у меня кухня. Готовлю себе кашу, супчик. Как на чем? На электроплитке. Даже варенье летом варю. Вот у меня тут осталось прошлогоднее: яблочное, малиновое, облепиховое. Я сластена. Ты тоже? Сейчас я тебе баночку достану. Как не надо? Вкусное же. Вот, из антоновских яблок. Да бери на здоровье. А то как же без гостинца? Ну, пойдем дальше, покажу апартаменты мои», — начинает экскурсию Мария Киреевна.

В комнатке размером со шкаф уместились только кровать и телевизор. У противоположной стены — зеркало и остов от сломанной русской печки. «Сынок разобрал, хотел новую сложить, да не успел, помер. В сорок семь лет. В больнице: лечили от туберкулеза, а оказалось, пневмония у него была. Я же всех детишек своих пережила. Вот как Господь распорядился», — опять смахивает навернувшиеся слезы она.

Первенец бабы Мани умер от ожогов после пожара. «Электропроводку замкнуло, а он один дома оставался. Мы с матерью на лен пошли, отец тоже на работе. Вдруг соседка прибегает на поле и кричит — там ваш дом горит. Кинулись мы, вытащили мальчика моего. А он еще денек только пожил и скончался, обгорел сильно. Шесть годочков ему было».

Второго сына Марии Киреевны убили. По ее словам, приезжие, «ни за грош». Потом погибла дочь, в 2002-м — внучка, а вскоре и последнего сына похоронила. «С мужем я давно разошлась. Восемнадцать лет прожила с ним. Да только не жила, а мучилась. Он выпить любил, а как выпьет, скандалить принимался. Сколько раз с ножом на меня бросался, с топором. Думала, дети вырастут, помощь будет. А вон как оно вышло», — посвящает в семейные тайны Мария Киселева.

Говорит, из родни у нее теперь — только правнучка, которую из огня спасла, и невестка — жена одного из сыновей. С правнучкой общаются, бабушка стирать к ней ходит, иногда ночует. «Но у нее однушка, которую ей как сироте дали, и детишек уже двое, муж. Негде мне там разместиться, — сетует баба Маня. — У невестки тоже свои заботы. Хотя она помогает мне, придет — подметет тут все, помоет». Однако уборка, даже самая тщательная, не способна сделать этот дом пригодным для жилья.

В комнате пахнет столетней сыростью. Высокий старинный потолок покрыт черной плесенью. Несмотря на летнюю жару, от толстых кирпичных стен исходит могильный холод. «Вот моя печка, — кивает Мария Киреевна на видавший виды электрообогреватель. — Включу, дверные проемы завешу старыми одеялами (у меня их много, люди добрые после пожара отдали) — и ничего, жить можно. Только накладно. В месяц шесть-семь тысяч за электричество набегает».

За водой ходит к соседям. Через автомагистраль, с ведром. Зато в дождливые дни с водоснабжением у старушки проблем нет. Беда с крышей, поэтому с потолка течет, только успевай тазы подставлять. «А я ее не выливаю, в бочку собираю и моюсь потом, — делится ноу-хау пенсионерка. — Если вскипятить, то и чайку попить можно».

Туалет у бабы Мани на улице: типичный деревенский клозет с дыркой. Ночью «удобствами» служит пластиковое ведро с крышкой. «Так и живу. Вот половички вяжу, носочки. Нитки в церкви беру. Им часто вещи вязаные приносят, чтоб нуждающимся раздавали. А что не пригодилось, они мне отдают.

За вязанием Мария Киреевна смотрит телевизор. Говорит, любит передачи про жизнь, людские судьбы. А вот фильмы и сериалы не жалует: «Моя жизнь — сама как кино».

«Когда немец пришел, мне восьмой год шел. Но я все помню, даже то, что и забыть бы надо, — предается воспоминаниям она. — У нас в деревне они только днем были, на ночь уезжали. Все в одном селе ночевали, партизан боялись». По ее словам, они с оккупантами сосуществовали посменно: в светлое время суток фашисты в деревне хозяйничают, жители в лесах отсиживаются; с приходом темноты немцы к месту дислокации отправляются, а местные по домам идут.

И так два долгих года. Постепенно в лесу все хозяйство крестьянское сосредоточилось: люди увели в чащу коров, коз, гусей, кур. Через какое-то время окрестные леса деревенским гомоном наполнились — петухи поют, коровы мычат, а селенья, наоборот, онемели. «Бывало, бежишь по деревне — кругом тихо, как на погосте: дома пустые стоят, дворы тоже», — рассказывает баба Маня. Конечно, немцев такое самоуправство раздражало, и они принимали ответные меры. Жесткие. Такие, что даже спустя десятилетия ни понять, ни оправдать.

«Лютовали они (фашисты. — Прим. ред.) страшно. Помню, женщина у нас жила, молодая совсем. Перед войной замуж только вышла. Муж на фронт ушел, а она вскоре ребеночка родила, — продолжает Мария Киреевна. — Однажды мы, дети соседские, у нее на дворе играли, а она рядом в тенечке малыша грудью кормила. Вдруг — немцы. Шли по дворам с очередной облавой, людей в Германию угоняли. Схватили они ее, дите отобрали и толкают к воротам. Ребенок расплакался, тогда один солдат взял его, подошел к колодцу, подкинул вверх и выстрелил. Мы прятались за сараем и слышали только, как тельце его бездыханное в колодец булькнуло. Женщина эта тут же упала и скончалась, от разрыва сердца. Во как. А ты говоришь, что я помню? Лучше б забыть».

По словам Марии Киселевой, также невозможно стереть из памяти случай, после которого селяне и подались в леса. В конце лета 1941-го жителей нескольких деревень — стариков, женщин, детей — немцы собрали в одну колонну и повели в Рославль. Там загнали всех в здание бывшей церкви и заперли.

«Сидели мы долго. Не знаю, сколько часов. А ближе к ночи зашел переводчик и говорит, что немец нас всех сжечь удумал. Мол, сейчас машина с бензином придет, церкву обольют и запалят. Бегите, говорит, куда глаза глядят. Подальше отсюда. Мы и побежали. Всю ночь шли, 25 километров. Я за мамкин подол всю дорогу держалась, чтоб не отстать. Уж не знаю, что с тем парнем (переводчиком. — Прим. ред.) потом стало. Наверное, он тоже деру дал. Да только жизнью своей мы ему обязаны. Даже подумать страшно, какую бы смерть приняли, не выпусти он нас тогда».

Помнит баба Маня и день освобождения от оккупантов. «Мы тогда в лесу были. Вдруг между делянками прошелестело: немец ушел. Люди на разведку отправились. Возвращаются — правда, говорят, нет немцев. Можно домой. Радости было!» Она рассказывает, как после отступления фашистов люди потихоньку наладили нехитрый деревенский быт. Только голодно было. «Почитай, два года ничего не сеяли. Как хлеб пахнет, мы, детишки, уже и забыли. Ели лепешки из липовых листьев и папоротника. Насобираем их, высушим на солнце, мать истолчет в муку и испечет что-то вроде оладий. Если повезет, картофельных очисток туда накрошит. Вкуснотища!

А я все просила: мам, напеки побольше, чтоб хоть травой вволю наесться. Есть хотелось всегда. Не помню, чтобы сытой была. А самый страшный голод уже после войны начался. В 1947-м у нас уйма народу с голодухи вымерла. И бабушка моя тоже. У нее зубов не было, а мы тогда только грибами питались, но ей-то не прожевать их. Однажды утром просыпаюсь на русской печке, а бабушка рядом уж неживая. Так и скончалась, на моей руке лежа».

Грустные воспоминания Марии Киреевны прерывает стук в дверь. На пороге — женщина, представляется чиновницей из Рославльской администрации. Говорит, приехала делать замеры окон в бабушкиной конюшне и обследование кровли. «Значит, окна мне новые поставите?» — оживляется пенсионерка. Сотрудница мэрии объясняет: сначала она составит смету, а уж потом руководство решит, что здесь можно сделать.

«Вообще, это не наше дело, — выйдя на улицу, откровенничает чиновница. — Мы — районные власти, а жилье это — муниципальное. Соответственно, следить за его состоянием должна администрация Екимовичей. Но местные почему-то игнорируют проблему. Вот губернатор и дал распоряжение нам заняться этим вопросом».

Женщина признается, что по-человечески бабушку жалко. Жить в таких условиях не пожелаешь и врагу. «Но с другой стороны, любое жилье нужно содержать в порядке, — продолжает сотрудница администрации. — Можно было побелить, покрасить, подлатать кое-где. Родня-то куда смотрит?»

На вопрос, как жить в покрашенном доме, но без воды, отопления и газа, чиновница лишь качает головой. «Я же вам говорю, у нас своих забот в райцентре хватает. У меня, например, в кабинете окна сквозят почище, чем здесь. А денег на замену нет. Потому что мы помогаем все время кому-то», — раздраженно заключает она и направляется к углу, где когда-то была печь.

«Неужто и печку мне сделаете?! — радостно восклицает Мария Киреевна. — Вот спасибо-то. Храни вас Господь! Вы уж простите меня за хлопоты, которые вам доставляю».

Пока сотрудница Рославльской мэрии делает замеры, старушка рассказывает, что недавно у нее были «люди из райцентра». Предлагали переселиться в одно из городских общежитий. «Сказали, комнату дадут. На четвертом этаже. Я отказалась. Высоко, не для моих это ног. Да и что я одна в городе делать буду? Здесь меня все знают, помогают: кто воды принесет, кто на машине прокатит. А там? Нет, не по мне это, хоть и благодарна за заботу. Вот если б здесь (в Екимовичах. — Прим. ред.) мне предложили жилье с водой и теплым туалетом, я бы бегом побежала».

«Да есть у нас квартира государственная. Двушка в пятиэтажке. Стоит свободная, никому не нужная, — отпуская бутылку воды, поддерживают разговор о Марии Киреевне продавщицы местного магазина. — Когда доктора к нам прислали, предлагали ей там поселиться. Но квартира медработника не устроила, сказала, что ремонта требует. А бабе Маше вполне бы сгодилась. Главное — отопление, водопровод. Хоть пожила бы как человек — со всеми, как говорится, удобствами».

Женщины говорят, что хорошо знают Марию Киселеву. Она каждый день к ним заглядывает — купить продуктов и, главное, пообщаться. «Разговорчивая она. Так ведь целыми днями одна. Вот и приходит к нам душу отвести, — улыбаются продавщицы. — А мы ей всегда рады. Баба Маша — хороший человек, добрый, отзывчивый, всем готова помочь. Как к родным собирается, накупит всего, а потом, бывает, даже на хлеб не остается. В долг у нас продукты берет, до пенсии».

Продавщицы добавляют, что глава местной администрации как будто невзлюбила Марию Киреевну. За что — непонятно. Но только ее проблемами она принципиально не занимается. «Хотя она вообще ничем не занимается, — возмущаются женщины. — У нас тут погорельцы одни в теплице жили, а ей хоть бы хны. Недавно выборы были — в муниципальные депутаты. Так она опять прошла. Кто за нее голосовал? Теперь опять может претендовать на место главы».

Что думает сельское руководство о жилищном вопросе ветерана Марии Киселевой (дети, находившиеся на оккупированных территориях, приравнены к участникам Великой Отечественной войны), мы узнать не смогли. Глава муниципального образования Екимовичского сельского поселения Наталья Лекторова находится в отпуске. По мобильному не отвечает.