Анатолий Артеменко — летчик, Герой Советского Союза, генерал-майор авиации в запасе — родился в 1918 году в селе Старая Кантакузенка на Украине. В 1941 году, когда он окончил Херсонскую военно-авиационную школу, его оставили в ней инструктором. О том, как тайком сбежал на фронт, зачем это сделал, как воевал и о своем отношении к вере он рассказал в интервью РИА Новости. Беседовала Мария Шустрова.
- Анатолий Павлович, как получилось, что попали на фронт только в 1943 году?
— Я еще до войны окончил летную инструкторскую школу, и сколько я ни пытался, меня на фронт не пускали. Говорили: "У тебя не менее важная задача". Но в 43-м году я ухитрился сбежать. Один летчик улетал на фронт, я нашел его самолет и в нем спрятался. В первый раз меня обнаружили, дали 10 суток и отправили на гауптвахту. Ну, я и пошел… Но не на гауптвахту, а в другой самолет. На этот раз я уже так спрятался, что меня не нашли. Так я и попал на фронт.
А война есть война. Требовали меня вернуть. Но на фронте были большие потери, поэтому начальство тормозило мою отправку домой. Потом была Курская битва. Но после нее решили меня все же отправить. Большой начальник из командования фронта приехал со мной побеседовать. Сказал: "Хватит, повоевал — пора обратно".
Я, как мог, уговаривал, убеждал. А когда аргументы у меня кончились, попросил сообщить, что я погиб. Он на меня посмотрел, побарабанил пальцами по столу и ушел — ни слова не сказал.
Через неделю полк построили, вышло к нам руководство — я как их увидел, у меня сердце заколотилось. Начальник штаба начал зачитывать приказы. Первым указом меня за боевые действия наградили орденом Красного знамени. Ну, думаю, домой хоть с орденом поеду. Второй приказ — присвоить мне воинское звание лейтенанта, я до этого был сержантом. Вообще-то такие выпускники, как я, должны были становиться офицерами, но в преддверии войны ЦК партии постановил, что выпускники должны быть только старшинами, сержантами и младшими командирами: война на носу, армия растет, а младших командиров нет. Вот и сделали нас сержантами.
А третьим приказом меня повысили в должности — сделали командиром эскадрильи. Тут уже я понял, что меня оставят.
- Вы так хотели воевать? Неужели не страшно было?
— Я во время полетов всегда был спокоен: я там, в воздухе, один, обратно меня отправить некому. А вот на земле все время оглядывался — вдруг кто поймает и вернет домой.
- Но почему вы так мечтали попасть на фронт?
— Это то, что я хотел бы донести до современной молодежи. Может быть, прав президент Путин, который сказал, что патриотизм должен быть у каждого в сердце. Он ведь и в самом деле не коллективный, когда надо что-то вместе делать — строить, на целину ехать… Патриотизм должен быть у каждого.
Для меня он был чувством той, тяжелой войны. Отступление наших войск оседало в сердце — ну, как же так? Ведь мы еще в училищах пели песни, что ни одной пяди земли не отдадим, воевать будем малой кровью. А получалось все наоборот. Меня это мучило.
- Вы когда-нибудь были ранены?
— Только один раз. Дело в том, что немцы перед отправкой на фронт давали летчикам для практике налетать около ста часов, а мы своим истребителям — десять часов, а штурмовикам всего два полета — взлетел и сел. Опыта нашим пилотам не хватало.
Дело было на Курской дуге. Я летал на Ил-2. Вдвоем еще ничего, а когда группа из пяти-шести самолетов — трудно. Мне дали неопытного летчика из другой эскадрильи. Чтобы его не сбили на первом же вылете, я поставил его справа от себя. Но он меня потерял. Я ему приказал слушать радио и выполнять команды. Во время пикирования на цель даю ему команду открыть огонь, а он меня накрыл: еще не зная, как летать в строю, случайно выстрелил по моему самолету. Моему стрелку отбил голову сразу, даже капельки крови на форме не осталось. А меня легко ранило.
- На войне в Бога не уверовали? Сейчас многие ветераны говорят, что их чудо уберегло.
— Когда я был еще совсем мальчиком, был один случай. Жил я тогда в деревне, у нас были прекрасный храм и синагога. Мать мне как-то дала три копейки — на причастие. Сладкое у нас дома было редкостью, а мне рассказывали, что во время причастия священник ложку меда кладет тебе в рот, а потом дает просвиру. Я так хотел этого меду! Бежал в церковь не столько причаститься, сколько за сладостью. Зажмурил глаза, открыл рот. Но священник сунул ложку, вынул, а никакого меда во рту не оказалось. Я с тех пор — за такой обман — ни в одну церковь не заходил. Но потом, уже взрослым, иногда беседовал со священнослужителями.
Я знаю Библию, вероучение, но сам к вере так и не пришел. Но я люблю Церковь, знаю и понимаю ее роль в жизни человека. Она безусловна, ей нет замены.
