Накануне открытия фестиваля номинантов на премию "Золотая маска", где спектакль Малого драматического театра "Вишневый сад" в постановке Льва Додина выдвинут в семи номинациях, выдающийся российский режиссер дал интервью РИА Новости. Беседовала Наталия Курова.
— Вы поставили почти все пьесы Чехова. Но только к одной из них — "Вишневому саду" — решили вновь вернуться через 20 лет.
— С годами мысли все чаще возвращались к "Вишневому саду" — этой предсмертной и очень пророческой пьесе Чехова. Я ощутил, что, может быть, это одна из самых исторических пьес писателя и в силу этого она удивительно отзывается на то, что происходит сегодня с миром и с каждым из нас. Сегодня Чехов не такой, каким мы его понимали 20 лет назад, обозначились какие-то новые смыслы. Я стал слышать некоторые фразы и темы, которые раньше не очень замечал. Мы пережили несколько эпох за эти десятилетия и теперь немного лучше понимаем, что значит смена эпох. Сегодня мы опять живем в ощущении какого-то нового национального и, может быть, мирового перелома. Я говорю сейчас об общих вещах, но ведь в связи с этим совершенно по-другому начинают звучать люди, их судьбы и своя собственная судьба, потому что ведь анализируешь, прежде всего себя.
Накопились размышления, впечатления и разобраться в этом мне показалось возможным только с Чеховым. Я думаю, что каждый спектакль — это исследование, попытка решить вопросы, которые стоят перед тобой и в этот момент жизненно для тебя важны.
Наверное, могут не найтись ответы, но родятся новые более важные вопросы.
— Чехов назвал совсем не веселую свою пьесу комедией. Как вы объясняете это?
— Я думаю, это был протест против того, что рождалось у Чехова. Он интуитивно чувствовал закономерность всего, что происходило, и всю трагичность этой закономерности. Для Чехова "Вишневый сад", судя по его письмам, одна из самых трудно рождаемых пьес. Он все время хотел написать одно, мы не знаем точно что, но что-то такое забавное, смешное. Это было накануне смерти, и ему хотелось показать себе и другим, что он жив, что он совсем не трагичный пессимист. Он даже своей жене Ольге Книппер пишет: "Сочиняю для тебя роль комической старухи. Хочется, чтобы было смешно, а из-под пера все время выходит если и смешное, то что-то при этом очень горькое". В пьесе есть, конечно, своеобразный юмор, но горький, больной — скорее юмор не драматургии, а юмор жизни, от которого хочется плакать. И он жутко расстраивался, вычеркивал, откладывал на какое-то время, а потом обрушивался на Алексеева (Станиславского — ред.), что тот слишком драматично поставил спектакль: "Испортил мне пьесу Алексеев".
Мне кажется, это тот случай, когда его гений водил рукой больше, чем он сам. И гений сказал такое, что, может быть, сам Чехов как человек недопонимал. Ведь это пророческое видение — за 14 лет до революции, до того, как уничтоженными оказались и Раневские, и Лопахины и не было ни победителей, ни побежденных.
— Российские театры довольно часто делают инсценировки по повестям и рассказам писателя. Вы много работали с русской и зарубежной прозой, но почему никогда с чеховской?
— Давным-давно я размышлял об этом и прежде всего о "Палате №6". Даже хотел снять фильм со Смоктуновским и Борисовым. Но в советские годы это оказалось запрещенной темой. Иногда в юности, когда пьесы еще было не охватить, не понять, много думал о "Дуэли". С чеховской прозой работать не то чтобы проще, чем с драматургией, но мысль там как-то прозрачнее. Повести и рассказы я очень люблю и часто перечитываю с наслаждением, но в пьесах Антона Павловича заключена и сконцентрирована и вся его проза.
— Чехов самый востребованный русский классик в мире, в Европе его считают своим. Чем это объясняется, по вашему мнению?
— Еще Гоголь в своей статье о Пушкине говорил о "всемирности устремления русского духа", о том, что "указать исход европейской тоске" должно "в русской душе". Вроде пишут о России, а вся Европа узнает в этом себя. Когда я говорю, что Чехов самый европейский из русских писателей, я прежде всего имею в виду, что он, как никто другой, ценил человеческую личность, ее уникальность, ее значимость. Мир представал перед ним ни в социальных катаклизмах, ни в социальных группах, а в личностях.
Это очень европейское свойство. Чехов был полон любви к человеческой личности и в то же время очень требователен к ней и даже жесток. Потому что, коль ты создан, коль ты так широк, так используй это, а не "падай на самое дно". Мне кажется, что эта жесткость по отношению к личности очень близка европейскому взгляду на человека. А с другой стороны, при всей жесткости, у Чехова такой замес любви, которой сегодня катастрофически не хватает современной драматургии. Поэтому тоска по Чехову удивительна.
— Насколько сложно работать с чеховской драматургией?
— С каждым произведением, тем более с классикой, непросто — не помню случая, когда было легко. Но думаю, что в случае с Чеховым сложность в том, что у него всегда так много пластов, так много разветвлений жизней, судеб, тем. А с другой стороны, может быть, с Чеховым легче, потому что он идеально знает людей, о которых пишет. И там столько стоит за каждый человеком, за его судьбой. Любая чеховская фраза, когда начинаешь ее анализировать, обнаруживает множество смыслов. Найти же тот единственный смысл, когда тебе кажется, что это и есть именно он, чеховский, и сложно, и захватывающе интересно.
Есть такое понятие у Станиславского — "второй план". Немирович-Данченко, когда его спросили, что такое второй план, сказал, что это вся жизнь, прожитая к моменту, когда человек говорит эту фразу. Вот, мне кажется, что у Чехова за каждым словом — вся жизнь.
— Вы никогда не ставили пьесы Чехова с зарубежными труппами. Почему?
— Я вообще последние 25 лет в основном отказываюсь от работы с зарубежными драматическими театрами. У меня было пару раз таких постановок — формально успешных. Мы со многими театрами дружим, и после смерти Стрелера мне даже предлагали возглавить театр "Пикколо". Но у меня есть родной театр, и главное можно найти только с ним. К тому же с каждым годом я все больше понимаю, что на чужом языке очень трудно в драматическом театре что-то сказать. Надо переходить к синтетическому театру, но мне это неинтересно. Поэтому я стараюсь избегать подобных опытов, хотя энергия и настойчивость приглашающих сторон все усиливается. И сейчас есть несколько интересных и активных предложений, но пока размышляю. Словом, никогда не говори никогда!
— А что касается оперы?
— Оперные постановки — другое дело. Это иной вид искусства. Слово там тоже имеет большое значение, но оно все-таки звучит по написанной автором мелодии. В драме и прозе мы сами сочиняем мелодию — мы должны родить и угадать музыку слова, фразы.
В опере текст важен, и я много занимаюсь с исполнителями разбором текста. Но там эмоции выражены и через музыку, и это как-то освобождает от проблем языкового барьера в работе. Ставить оперу — это какая-то смена самочувствия, смена дыхания, смена рода деятельности. Иногда бывает интересно и можно достичь неплохих результатов, если имеешь дело с очень хорошими оперными артистами. В этом отношении мне часто везло.
— В этом сезоне вам предстоит постановка оперы Чайковского "Пиковая дама" в Большом театре. Это перенос вашей парижской версии или совершенно новая редакция?
— "Пиковая дама" в Большом — это такой совместный итог амстердамской, флорентийской и парижской редакций. Я довольно много работал над этим гениальным творением. Впервые это было в 1998-99 году, потом постановка вошла в репертуар "Оперы Бастиль" в Париже. Потом я часто возвращался к "Пиковой даме". Главное, естественно, оставалось неизменным, а внутренние какие-то ходы менялись, что-то уточнялось. Особенно мне было интересно работать два года назад над последней парижской версией.
Мне много раз предлагали перенести постановку в Россию, но я как-то не решался. Сейчас согласился, во-первых, потому, что чувствую, как обновляется Большой театр, а во-вторых, и это главное, хочется поделиться с родным зрителем тем, что ты пытался создать. Будет ли это версия новой, никогда заранее не знаешь. Многое зависит от исполнителей, с которыми предстоит работать, от времени, от сцены, от зрителя, который придет на спектакль.
— Вы что-то уже задумали для новой постановки в родном Малом драматическом?
— Да, уже есть два произведения, которые я хочу реализовать в ближайшее время. С одним мы уже начинаем работать, но пока не обнародуем названия. Могу сказать только, что это будет не русская классика. На этот раз это уход в другую сторону.
