Советский поэт-фронтовик, автор известного стихотворения "Мой товарищ, в смертельной агонии" Ион Деген рассказал в интервью РИА Новости о своем военном прошлом, о везении, чуде и пути к богу, о своем решении стать врачом, о современном поколении молодых людей и о любви к Родине. Беседовала Мария Шустрова.
— Ион Лазаревич, вы прошли всю войну, потом стали врачом, в вашей жизни было много поворотных моментов. В течение всех этих лет вы и ваше мировоззрение сильно изменились?
— Мне скоро 90 лет. На войне я был с 16 до почти 20 лет. Был ранен 21 января 1945 года, 9 мая кончилась война, а я до 6 июня пролежал в госпитале. А после я остался инвалидом. Эти четыре года на войне я отделяю от всей своей остальной жизни. Я сейчас абсолютно другой человек внешне, но каждый день, каждый час с той войны во мне продолжает жить тот же человек.
Если вы мне сейчас скажете что-нибудь о марксизме, я вам отвечу, что это бред сивой кобылы. А тогда я был железобетонным коммунистом. Все это отлетело от меня. Мне даже стыдно, что такие вещи были в моей жизни. Но каждое мое движение на войне продолжает во мне жить так же, как оно было тогда.
Когда сейчас подполковник израильской армии сделал комплимент через меня Красной армии, я был горд за нее. Я точно такой же 16-летний мальчишка, солдат Красной армии. Когда я слышу, как сейчас так называемые критики, в том числе и некоторые историки, начинают принижать Красную армию, мне больно — за себя, солдата этой армии. Я считаю, что все, что мы делали, мы делали правильно. И точка.
— На войне столько опасностей вас подстерегало, но вы выжили. Как вы думаете, что берегло вас все эти годы — случай, судьба, удача?
— Это чудо. Я сейчас верующий еврей. Зажигаю свечи Хануки. Верующим я стал очень поздно. Что интересно, целых 13 лет я совмещал веру и коммунизм. Только моя глупость — свидетельство тому. Но то, что произошло со мной, это было чудо.
И удивительно, что я не мог разглядеть этого чуда — настолько я был с промытыми мозгами. Вот, к примеру, мой последний бой. Я командир роты, у меня шесть танков — "тридцать четверок", оставшихся от 65 танков бригады, два танка из соседнего полка и четыре 152-миллиметровых самоходки. Мне командуют, что необходимо идти в атаку. Но никто не хочет идти вперед: девятые сутки наступления, все хотят спать. Самая страшная мука — мука бессонницы. У меня никакого другого желания не было — только спать.
И вот звучит последняя команда атаковать. Но никто не трогается, моторы гудят, немцы стреляют по звуку. Я выскочил из танка с ломиком, подхожу к ближайшему танку, бью ломиком, но люки все закрыты, всем плевать, они хотят спать так же, как я. Но я понимаю, что должен выполнить приказ. Где-то еще во мне сидело, что не дай бог подумают, что еврей — трус, а значит, я должен быть первым.
Я залез в танк и скомандовал: "Делай как я!" — и поехал, перемахнул первую немецкую траншею. Стыдно признаться, но я испытывал страх перед фауст-патронами. Сидели мальчишки по 16 лет, такие же, каким был я в начале войны, с этими базуками и фауст-патронами. Я смотрел и понимал: вылетит эта ракета — мне смерть. Я даже не думал ни о чем другом, смотрел только вперед.
Я не знаю почему, не мог объяснить это тогда, не могу обосновать и сейчас, но я дал команду: "Башню вправо, бронебойный!" В этот момент раздался выстрел, я решил, что мой снаряд в казеннике взорвался.
Но это случилось чудо. Два танка одновременно выстрелили друг против друга. Я поджег немецкий танк, а он подбил меня. Почему я дал эту команду? Я же не видел этот танк. Почему я не стал верующим, когда в госпитале узнал об этом? (Я не сразу узнал, так как меня ранило).
Я тогда не осознал, что это. Позже я получил письмо от бригады, где они писали, что расследовали случившееся и поражены тому, что произошло. Спрашивали, как я успел дать эту команду. Почему я не стал верующим в ту минуту? Почему должно было пройти еще больше 11 лет, пока я стал верующим? Верить я начал, не думая об этом, а просто читая Библию. А в последний раз меня очень тяжело ранило. До сих пор осколок в мозгу, верхнюю челюсть тогда оторвало, два месяца я был зашинирован, питался сгущенкой.
— Вы написали столько замечательных военных стихов. А были ли у вас стихи именно об этом чуде?
— О чуде я никогда не писал. Впрочем, в 42 году, наверное, я написал одно такое. Это было на Северном Кавказе. Был страшный день. Наш бронепоезд сражался против кучи танков в 648 километрах от Ростова-на-Дону. Я сидел, опершись спиной о ствол маслины. Где-то раздался выстрел, какая-то маленькая веточка упала на мой шлем. И у меня появились такие строчки:
Воздух вздрогнул, выстрел, дым,
На старых деревьях обрублены сучья.
А я еще жив, а я невредим.
Случай?
Наверное, это было о чуде, но тогда я не понимал этого. Во мне словно бы жили разные люди. Когда я уже был врачом, один мой коллега сказал, что во мне живут два разных человека: один — в промытом мозгу, коммунист, а другой — в сердце, он пишет стихи.
— Вы сказали, что всегда старались быть первым, чтобы никто не подумал, что еврей — трус. А насколько вообще на войне имела значение национальность?
— Я знал, что я советский человек, а национальность — какое это значение имело? Я вообще не думал о национальности своих подчиненных и начальников. Я знал, что у меня есть свои, советские, а есть немецкие противники. И все.
Экипаж у меня был интернациональный. У меня в танке сидели я — еврей, на переднем правом сидении — кубанский казак, рядом с ним русский, за ним — стреляющий, которому я как-то говорил, что если он не попадет с первого раза в пушку "Тигру", то нам конец, а он мне ответил: "Если Аллах захочет…"
Он страшно удивлялся, когда узнал, что я еврей. Он мне говорит: "Ну, погоди, у евреев же ведь рога!" А я ему отвечаю: "Я же еще не женат. Вот женюсь, если жена мне наставит рога, тогда и буду рогатым".
— Почему после войны вы решили стать именно врачом?
— Прежде всего, врач — это сострадание. Врач, не ощущающий боли своего пациента, это не врач. Я однажды осознал, что перестал быть врачом, и ушел, несмотря на дикое сопротивление начальства. Произошло это после того момента, когда я понял, что хочу дать больному по морде — все, я уже не врач. Как меня ни уговаривали, я ушел. Тот пациент заслуживал, но это не имеет значения.
— Что вас так тянуло на фронт? Почему вы рвались в бой?
— Я же был советским юношей, ну как может советский юноша не защищать свою страну? Это единственное чувство. Уже на фронте, уже в бою бывали и другие чувства. Было страшно. Лучше всего об этом сказала замечательная поэтесса Юлия Друнина в своем стихотворении "Я только раз видала рукопашный".
Что толкало ее на войну? Это было поколение, это были люди, которые не могли иначе. Что толкало полуслепого Павла Когана стать командиром взвода разведки? Он ведь блестяще знал немецкий язык, мог в штабе работать переводчиком. То же самое было и у меня.
— Как вы считаете, есть среди современной молодежи такие, кто готов ценой своей жизни защищать Родину? Или что-то изменилось?
— Есть, наверное, такие же, которые любят свою Родину. По крайней мере, у себя дома, в Израиле, я таких людей вижу. Я думаю, что поколения не отличаются. Молодые люди всегда одни и те же, рождаются с одинаковыми инстинктами. Такими мы были, такие и есть, такими люди и будут. Я в будущее все-таки верю.
