Наталия Григорьева
На чем мы остановились? Спустя три недели после премьеры первой части "Нимфоманки" Ларса фон Триера в российских кинотеатрах начинаются показы второй, где главную роль – повзрослевшей Джо – наконец играет Шарлотта Генсбур, а к мужской части актерского состава фильма присоединяются Уиллем Дефо, Джейми Белл и Жан-Марк Барр. Меньше секса, больше садомазохизма – эта половина смотрится вполне самостоятельным фильмом, снятым в другом темпе, с другой интонацией и более привычным фон Триером.
А остановились мы, если вспомнить, на вроде бы счастливом воссоединении Джо с Джеромом (Шайя Лабаф), которое тем не менее обернулось не только затяжным половым актом, но и в итоге обреченным возгласом героини за секунду до финальных титров: "Я ничего не чувствую". Нимфоманка, переставшая получать удовольствие от секса, – трагический парадокс, который толкает ее на поиски новых ощущений в надежде вернуть утраченные. Старый добрый секс больше не опция, пора переходить к групповому или БДСМ, пожертвовать семьей и здоровьем, выбрать молчание и одиночество. В эти два часа Джо путешествует от страдания к наслаждению, тогда как Триер ведет беседу уже не о рыбалке и математике, а о материях философских и даже божественных. И чем серьезнее становится разговор, тем больше веселится режиссер.
Тех, кто до премьеры успел изучить многочисленные промо-материала от постеров и кадров до трейлеров, удивит, насколько действительное отличается от желаемого. Трио с участием двух чернокожих парней вместо самой смелой и откровенной сцены всей "Нимфоманки" оказывается самой нелепой, абсурдной и комичной. В голове не укладывается, что голубоглазый блондин Джейми Белл обернется хоть и предельно вежливым, но беспощадным садистом с самодельными орудиями для порки и битья, а триеровский любимец Жан-Луи Барр – латентным извращенцем.
Джо, зацепившись взглядом за репродукцию иконы на стене квартиры Селигмана, подталкивает хозяина к рассказу о том, в чем ему видится основное отличие западной ветви христианства от восточной – в преобладающем в католической традиции изображении распятия как символа страдания и Богоматери с младенцем в православной как символа блаженства. Путь в рассказе Селигмана лежит с Востока на Запад, от блаженства к страданию, Джо же идет в обратную сторону, а вместе с ней и режиссер, который здесь уже не только голос стороннего наблюдателя. Он раздваивается и говорит устами главной героини, не по собственной воле обреченной на одиночество в мире, где черное не принято называть черным, где борьба за равноправие упирается в двойные стандарты, где безопаснее вовсе заклеить себе рот, чтобы не быть неверно понятым. Вместе с Джо фон Триер порицает царящее вокруг лицемерие, напоминая тонкими киноцитатами из провокационных, по мнению общественности, фильмов последних лет — тут и "Жизнь Адель", и "Охота" Томаса Винтерберга — о том, как на деле нетерпима якобы толерантная Европа. Не забывает фон Триер и про самопародию. В отсутствии бога, кому еще казнить или миловать, как ни режиссеру: в первой части он решил не осуждать свою героиню, во второй отпустить ей (и себе заодно) грехи — в этот раз оставленный без присмотра маленький сын главной героини из окна не падает.
