Для меня всегда опасна ясность действия. Мне задают вопрос: о чем “Шинель”? Я говорю: “Братцы, сейчас я отвечу так, а завтра по-другому, потому что буду в другом настроении”.
Если я скажу, что это о вселенском кошмаре, в который брошена человеческая судьба, это тоже будет правильным ответом. Когда-то Белинский обозначил Акакия Акакиевича, как маленького человека, и пошло гулять понятие “маленький человек”. Но ведь одно дело – Белинский, он умел говорить огневыми словами. Он писал замечательные слова, которые мог написать человек, открытый своей судьбе, бесстрашный перед собой и все время находящийся в состоянии мысли.
А для меня момент успокоенности, определенности – это возможность попасть, думая, что ты свободен, в капкан, о котором ты не подозреваешь. Это же относится и к поведению в общественной жизни. Сегодня популярны слово “однозначно” или фраза “это его проблемы” – вся та гадость, которая создает кажущуюся определенность решения проблемы, а на самом деле убивает в нас то самое непосредственное, живое, которое в данный момент возникает в душе.
Я определил для себя понятие “свободы” в своей работе. Это создание того пространства, той ауры, которая проявит персонаж со всей очевидной необходимостью этому пространству. Почему? Понятие среды неуловимое, неформулируемое, если говорить математическими терминами, это принцип неопределенности. Когда ты не можешь до конца дать себе единственный ответ, но отсутствие этого ответа для меня – ответ более подлинный, чем все то, что входит в понятие прагматизма.
Для меня все то, что неуловимо, относится к области действительно подлинного великого искусства. Например, голова Брута Микеланджело, ее многие видели в Пушкинском музее. Все, что я читал о ней – сплошные нелепицы, потому что, как мне кажется, пишут об этом произведении с предубеждением, уже зная заранее, что оно должно обозначать, не пытаясь вглядеться в то, что оставил нам автор. Он как раз в этот объем головы заложил ту самую неопределенность, о которой я говорю. Казалось бы, скульптура, где все подчинено массе, твердой поверхности. Когда Микеланджело делал Брута, никаких портретов у него быть не могло, поэтому он создавал то, что развивалось в его сознании. С одной стороны: вот смотрит волевой человек, который убежден в цели, на которую он поставил, как на карту, свою жизнь, и вскоре погиб. Казалось бы, этого решения иному скульптору хватило бы на всю жизнь. Но если рассматривать голову Брута в объеме, если разделить ее пополам, то в профиль и в фас можно заметить два абсолютно разных состояния губ. Губы – не меньшее зеркало души, чем глаза. Его рот будто в нервном парезе, будто человек посасывает ноющий зуб, горькая полуулыбка запеклась на губах, даже глаз без зрачка смотрится пустым. На всем печать бессмысленности содеянного. Дожив до шестидесяти, вспомнил Микеланджело своего давнего противника Леонардо да Винчи, а если нет, то само время напомнило. Вспомните: был объявлен конкурс между Микеланджело и да Винчи, они оба должны были написать фрески о войне. Леонардо написал “Битву при Ангиари”, она об озверении, к которому приходит человек, участвующий в сражении. А Микеланджело, наоборот, воспел воинскую доблесть: вот купаются воины, и тут раздается призыв, они выбегают на берег, натягивают штаны, полные сил, атлетического сложения, готовые к схватке – прямо противоположное решение. В этом соревновании победил Микеланджело.
Один воспевал доблесть, другой воспевал ужас. Кто был ближе к истине? В повороте головы Брута Микеланджело сделал то, в чем и заключался этот спор: он столкнул в двух профилях две эти стороны. Когда Микеланджело увидел Святого Марка Донателло, он воскликнул: “Никогда еще не видел статую, так похожую на порядочного человека! Если таким был Святой Марк, можно поверить его писаниям”. То же самое можно сказать и про голову Брута: если сотворено подобное, очевидно, Микеланджело был порядочным человеком. Вглядываясь в лицо Брута, я в который раз убеждаюсь, что дело не в выборе события, оно может быть каким угодно. Важно сцепление с чем-то, что потом назовут историей. И тогда ничтожное приобретает черты необходимого. У Микеланджело частный случай – Брут – обернулся гуманистическим открытием. Объяснения, помимо гения автора, просты: творец Брута прошел через потолок Сикстинской капеллы, через сонеты, через сомнения, через ученическую робость, через прошедшее вложен смысл в выражение лица Брута. С трудом верится, что современники по достоинству оценили гуманистическую глубину этого творения. Вряд ли они были к этому готовы.
Твердость результата в качестве заученного урока в подлинном творчестве заменяется сомнением, вероятностью, двойственностью.
