Анна Банасюкевич
Стихи и проза петербургского поэта Елены Шварц стали спектаклем - режиссер Борис Павлович и актриса Яна Савицкая привезли "Видимую сторону жизни" из Кирова на "Золотую маску".
В последнее время поэзия в театре завоевывает все новые пространства, поэтическое слово звучит в театральных залах, ритм и музыка стиха пробивается в прозе и в драматургии, присваивая себе право быть движущей силой внутреннего сюжета. При этом, поэзия в театре это всегда опасность, всегда риск подменить театральное действо литературным вечером, актерским чтением. В спектакле из Кирова этой подмены нет и в помине - здесь нет презентации, нет цели знакомить зрителя с творчеством, "Видимая сторона жизни" в какой-то степени герметична как любое исследование, сосредоточенное на своем предмете. Предмет здесь даже не творчество и не природа особенного дара Елены Шварц, спектакль Павловича и сложная нервно-сдержанная работа Яны Савицкой в нем - о тонкой мучительной грани между жизнью и смертью, о душе, мечущейся и мучающейся на земле, тоскующей, неуспокоенной, торопящейся себя высказать.
Форма спектакля Павловича естественно рождается из содержания, из направления поисков, из странностей стихов и образа самой Шварц - нервное, ломанное, неоформленное действо, не стиснутое коробкой сцены. "Видимая сторона жизни" рывками мечется вокруг зрителя - на "Золотой маске" спектакль играли в фойе Театрального центра на Страстном, в пространстве кафе. Столики, за которыми сидят зрители, буржуазный интерьер, обещающий комфорт и отдых. Но спектакль все время атакует эту мнимую безопасность, вызывая неловкость, внутреннее раздражение и какой-то подспудный страх, защитную зрительскую иронию на первых порах. Актриса, возникшая на фоне буфета, зеркальных полок с дорогим алкоголем и стойки с бутербродами и пирожными, резко приближается к публике, проталкивается между тесно стоящими столами, отталкивает стулья, размахивает саблей, вынутой из ножен - она чем-то похоже на смешного и трагического Дон Кихота. Оказываясь то справа, то слева, она заставляет зрителей следить за собой, с грохотом передвигая стулья, постепенно окружая зал вихрем своего чувства, своего тотального, почти предсмертного, беспокойства.
Яна Савицкая - в черных широких брюках, в черной кожаной куртке, высокая, худая, угловатая, вся из прямых, ломких линий, с бледным, нервным, жестким лицом. Она не читает стихи, она проговаривает их, как будто они спускаются на нее откуда-то сверху, как будто внимательно, но с каким-то внутренним мучительным удивлением вычитывает она их внутри себя. Спектакль, создающий свой, внеисторический, образ Шварц, задействует не только стихи, но и прозу, воспоминания, записки, эссе. И актриса переходит от воспаленных, как будто бы в последнюю минуту в лихорадочном темпе мелькающих воспоминаний, к стихам легко, незаметно, естественно. Граница между творчеством и жизнью полностью стерта, Шварц в этом спектакле целостна и раздроблена одновременно.
Сцена из спектакля "Видимая сторона жизни"
Только свет, музыка, голос и тело, больше в спектакле нет никаких выразительных средств, этот намеренный аскетизм доводит до абсолюта предначертанное на роду одиночество поэта. Гул толпы, толпы-палача, врывается здесь лишь магнитофонной записью, режущим светом. Выходя на выступление как на казнь, поэт судорожно морщится, брови актрисы болезненно ползут к переносице, рука пытается защитить глаза. Не столько страх, сколько беспомощная неловкость, стыд - она рассказывает о городе Гейдельберге, о тихой мещанской заводи, которой совсем не нужны стихи. О стыдной нелепости выступления, о чопорных женщинах с вязанием, для которых поэзия лишь скучное развлечение, как для парижских женщин времен революции - публичные казни.
В спектакле Павловича тело неотделимо от духа: поэт, страдающий от тотальной пошлости, боящийся и стремящийся одновременно к смерти, выражает себя не только в словах, но и в жестах. Движения - то, что запоминается в этом спектакле не меньше, чем слова, чем внезапный оглушающе-неуместный смех посреди трагической строчки. Взмах сабли - как будто испуганный одинокий ребенок в спальне отмахивается от ночных фантомов. Яростно мечущийся в ее руках черный платок - прибившись к уютной ламе с абажуром, она гоняет только ей видимых чертей. Последняя фантазия - плывущий корабль с поэтами, клуб смертников для избранных, гофманский злодей с кривым пальцем, манящий счастливчиков в неведомое. Силуэт поэта высвечивается красным светом, клубы дыма окружают ее, сначала страшно, а потом уже нет. Переход в смерть уже состоялся, и вот успокоенная, замеревшая высокая фигура затуманивается дымом, а ее руки спокойно гребут тростью-веслом - взмах, еще взмах. В эту, последнюю, минуту спектакля звучит настоящий голос умершей в 2010-м Елены Шварц - протяжный, потусторонне-спокойный, смиренный, с затаенной тоской где-то на самом его дне.
