Анна Банасюкевич
В рамках проекта "Новая пьеса" фестиваля "Золотая Маска" показали спектакль театра из Лиепаи "Ставангер" в постановке Константина Богомолова – взяв за основу своего сценического сочинения пьесу Марины Крапивиной, режиссер создал герметичный мир тесного, статичного ада.
Марина Крапивина написала историю о женщине, уставшей от личной несостоятельности и решившейся попытать счастья в Норвегии. Попытка оказалась неудачной – так и не привыкнув к новому человеку, к чужому образу жизни, она возвращается домой.
Богомолов сделал главную героиню латышкой, максимально приблизив историю к мироощущению лиепайских актеров. Все, приехавшие из постсоветского пространства, для западного человека – русские. Если о России они слышали, то о какой-то Латвии уже нет, по крайней мере, далеко не все. "Я - латышка" - "Но это ведь все равно где-то в России?" - "Это в Латвии!" - подобные разговоры идут рефреном. Остроумно высмеянных, взаимных, причем, стереотипов в спектакле достаточно – если Латвия это в России, то Норвегия, в свою очередь, населена троллями, и это – обыденность. Кто-то отдергивает занавеску, за окном – странная фигура в лохматом рыжем парике. "Кто это?" - удивляется Кристина – "Тролль, в Норвегии полно троллей" - невозмутимый ответ.
На сцене – стеклянный прямоугольник комнаты – холодный безупречный быт европейского дома: плита, в духовке какое-то мясо, стол, тумбочка, холодильник и так далее. На стене – плазменный экран, на него проецируют видео с камеры. Томас, норвежский мальчик с задержкой в развитии, снимает с рук все, что придется, фиксируя камеру то на фрагменте попсового постера с пляжным видом, то на лицах персонажей.
В этот тесный аквариум режиссер поместил всех персонажей пьесы одновременно, презрев линейность сюжета – особой разницы между Норвегией и Латвией не наблюдается, везде один ад. Вполне реалистичную историю, написанную Крапивиной, Богомолов превратил в мрачноватый абсурд, где экспрессивным составляющим плохого фильма ужасов сделана прививка обыденности, невозмутимости восприятия. Этот стык – когда сюжетостроение зомби-комикса вправлено в эстетику драматического нарратива – высекает неумолимый юмор, приятие правил игры. Все детали сюжета пьесы здесь будто увидены сквозь увеличительное искажающее стекло, но так и просящееся на язык определение "галлюциногенный трип" здесь было бы неуместным - слишком трезво и строго здесь подан, например, рассказ таксиста, изобилующий невероятными, вроде, подробностями. Развод, ревность дочери к новой жене отца, попытка убийства – для театра это было бы слишком пошло, если бы не выглядело вот так: Яна пыталась столкнуть Кристину под поезд, но промахнулась, угодила под поезд сама. Ей отрезало голову, но врачи спасли девушку – просто пришили ей голову бабушки, которая была смертельно больна и решилась на благородную жертву. Яну играет актриса в возрасте, у нее на шее – ортопедический воротник. Она старше отца, но до шестидесяти лет врачи запретили ей смотреть в зеркало, чтобы не лишиться рассудка. С этой историей зарифмован рассказ Кристины о детях, рождающихся стариками. Кристина рассказывает об этом за бутылкой пива своей подруге-трансвеститу, глядя в плазму – на экране они видят себя, комментируют – "что за дурацкий сериал…".
Норвежка Агнесс кормит своего сына кашкой из героина и советует поскорей умереть, стюардесса на вопрос таксиста, как прошел полет, отвечает – "хорошо, разбились". Смерти вроде как и нет, есть жизнь, которая, в общем-то, та же смерть – разбившаяся стюардесса с черной повязкой на глазу танцует свой эротичный танец–инструкцию по безопасности пассажиров и обольстительно повторяет "я жива". Еще здесь есть пластмассовая голова, есть похороны, на которых покойник сидит на кровати до тех, пока уставшие родственники не отправляют его куда подальше в справедливом возмущении – "ты же умер, вали отсюда". Покойник раскланивается.
Над стеклянной коробкой квартиры – бегущая строка. Красные буковки – и авторский комментарий, и то, что не высказано героями, тайные, вполне плотские желания, и строчки веб-чата. Кристина переписывается с норвежским женихом – страсть обличена в форму куцых безликих слов. Личная встреча меняет мало – вместо романтики постоянное чувство неловкости. Люди в спектакле Богомолова безнадежно далеки друг от друга, социальный аутизм, тотальная идиосинкразия здесь доведены до предела. Кристина садится на унитаз – вслух она проговаривает слова ауторенинга, наращивает уверенность, а сверху бегут ее мысли – о том, как всю жизнь ей неловко справлять нужду, ведь неприличные звуки доносятся до окружающих.
В пьесе Марины Крапивиной есть тема болезни норвежского жениха Одда – бывший наркоман и социопат, он постепенно сходит с ума: везде ему мерещатся заговор и опасность. В спектакле Богомолова этой сюжетной линии нет, здесь одновременно нормальны и ненормальны все – ведь "норма" понятие вполне подвижное. Настоящую свободу здесь обретает только умирающий инвалид – тесть Кристины, прикованный к стулу, способный только на то, чтобы подавать сигналы: зеленая лампочка – есть, красная – в туалет. Для этого персонажа Богомолов написал отдельный монолог – Сергей Петрович в исполнении молодого актера вдруг распрямляется – тогда, когда никого нет дома. Он говорит про ненависть, которая связана с родными и близкими, про то, что не стыдно только тогда, когда никого нет. Один из самых сильных моментов спектакля – его предсмертный победный танец – в такт легкомысленной песенки с рефреном I'm happy again он покачивается с ночным горшком в руках, раскидывая по стенам шлепки коричневой субстанции.
В "Ставангере" Богомолова ад – не только снаружи, он и внутри, на уровне физиологическом. Выхолощенность чувственная выражена в буквальной разобранности человека за запчасти. В сцене секса Одд увесистой дрелью сверлит деревяшку в руках Кристины, а ее подруга таскает за собой два красных надувных шарика – новая грудь, результат пластической операции. Тело – только средство для достижения определенных целей, бесчувственное и не важно – настоящее или искусственное.
