Ежегодная литературная премия "Русский Букер" 4 декабря объявит победителя. В преддверии вручения награды РИА Новости предлагает освежить в памяти список финалистов этого года и книги "рекомендованные для чтения" жюри "Русского Букера".
Марина Ахмедова "Дневник смертницы. Хадижа". М.: АСТ, 2011
Об авторе: Марина Ахмедова – специальный корреспондент "Русского репортера", работала и работает на Северном Кавказе, Лауреат премии "Искра-2011". "Дневник смертницы" - третья опубликованная книга Ахмедовой, в 2010-м вышел ее "Женский чеченский дневник", а в 2011-м повесть "Дом слепых".
<…>В день свадьбы с утра дядя с дедушкой расставили длинные столы во дворе. Столько еды у нас стояло в доме на полу! Я никогда не видела столько еды.
Днем к нам пришли нарядные женщины со всего села. Они постояли возле нашего дома. Как их было много! Бабушка вынесла им большое зеркало, зажженные керосиновые лампы, пакеты с рисом и конфетами.
Женщины пошли по дороге в сторону родника - к дому невесты. Была сухая погода. Солнце падало в зеркало, и пока мы шли, блестящее отражение от зеркала бегало по заборам и домам. Из всех дворов выходили дети и бежали за нами. Все хотели поскорее увидеть невесту. Они с завистью смотрели на мое платье, и я от радости смеялась. Я хотела, чтобы меня все видели, и постоянно выбегала вперед. На мне было блестящее розовое платье. Снизу из-под него торчал жесткий тюль - такой вешают как занавеску в городских домах. Дядя накануне ездил на рынок за костюмом и купил мне платье, белые гольфы и белые туфли. У меня в груди все пело. Я бежала по дороге до невестиного дома вприпрыжку. Мне хотелось радоваться и танцевать. Я постоянно проводила рукой по платью, сверху оно было расшито блестками. Как моей руке было приятно!
Ворота во дворе невесты были открыты. Нас встретили их женщины. Наши и их женщины поцеловались и перемешались. Все вошли в дом. У них на крыльце стояла разная обувь - блестящие туфли на каблуках, резиновые шлепки, мужские лаковые туфли. К ним, наверное, приехали родственники из города — только в городе носят такую красивую обувь.
Все спешили в комнату невесты, женщин было так много, я не могла пройти через них. Они стояли в очереди у входа и толкались. Одни выходили, другие заходили посмотреть на невесту. Я прижалась к животу Салихи и прошла с ней и Айкой. Айка со мной весь день не разговаривала, она мне завидовала. Аман, думала я, разве можно впускать в себя всякие плохие чувства?
Невеста стояла в углу возле окна. Аман! Какое красивое платье было на ней! Белое, как... как даже не знаю что. Гладкое, как роза. Ажурное, как хрустальная ваза. Аман... Все переливалось, блестело. Как я тоже хотела быть невестой.
Салиха подошла к невесте, подняла фату, чтобы посмотреть ее лицо, как будто она его никогда не видела, и покачала головой — довольная. Другие женщины тоже подходили к невесте, поднимали фату и смотрели на нее. Все были довольны. Только невеста плакала. Сначала она плакала тихо, потом слышнее. Никто не обращал на это внимания.
Женщины взяли ее за руки и повели из комнаты. Она пошла, но стала плакать еще громче. Прибежали женщины - ее родственницы — и тоже начали плакать. Честное слово, так обидно мне стало! Если они не хотели ее нам отдавать, зачем сами согласились?
Когда невеста вышла из дома, женщины начали бросать на нее рис и конфеты. Прибежал какой то их родственники стал стрелять из ружья. Женщины с их стороны шли за невестой до ворот и плакали в голос. Женщины с нашей стороны не обращали на них внимания. Одна несла перед невестой зеркало, другая - керосиновую лампу. Если зеркало во время свадьбы разобьется, это к большому несчастью.
Женщины с их стороны вышли за ворота и смотрели нам вслед. Им не положено было идти с нами. Родственники невесты не приходят на свадьбу.
Когда мы подошли к нашему дому, невеста стала плакать не так слышно. Мы вошли в ворота, и муж Салихи выстрелил вверх из ружья несколько раз. Женщины снова стали сыпать на нее рис и конфеты.
Из дома вышла бабушка. На ней была шелковая коричневая юбка с цветами и большой зеленый платок с бахромой. Ненавижу, когда она так улыбается. Как она любит себя показывать перед людьми. Бабушка несла банку меда. Она подошла к невесте, подняла фату и сунула ей в рот ложку меда.
- Чтоб сладко было, - сказала она.
- Чтобы благополучие было, - закивали головой женщины.
Муж Салихи еще раз выстрелил в небо.
Невесту завели в дом и поставили в углу их с дядей комнаты. За день до свадьбы ее родственники отправили нам мебель - в приданое. На полу мы постелили их сумах, поставили их кровать из лакового дерева, шкаф, тройное зеркало, и стол с двумя стульями. Это называется гарнитур.
Невеста стояла в углу и снова плакала. Я подошла к ней.
- Если ты не хочешь замуж за моего дядю, иди домой да, — сказала я ей.
- Я хочу за твоего дядю, - сказала она.
- А что ты тогда плачешь?
- Надо, — сказала она.<…>
Андрей Дмитриев "Крестьянин и тинейджер". М.: Время, 2012
Об авторе: Андрей Дмитриев закончил филфак МГУ и сценарное отделение ВГИКа. Автор сценариев к фильмам: "Алиса и букинист", "Черная вуаль", "Ревизор". В 1983 году дебютировал с рассказом "Штиль" в журнале "Новый мир". В 1995 году его повесть "Поворот реки" была удостоена премии журнала "Знамя", а в 1996-м номинирована на премию "Русский Букер".
<…>Первое, что увидел Гера в новой школе, пройдя к ней закоулками промзоны и опоздав к торжественной линейке, была игра. Двое верзил, как вскоре оказалось, его новых одноклассников, гоняли ногами по всей длине коридора ручные часы с металлическим браслетом. Хозяин часов, как оказалось, тоже одноклассник Геры, был тут же: шмыгал носом, прислонясь спиной к стене, кричал "Отдайте, суки" и безответно материл обидчиков. Другие старшеклассники - в парадных галстуках, в белых рубашках и лакированных туфлях - и старшеклассницы в парадных белых блузках следили за игрой внимательно, но и не слишком увлеченно. Учительница прошла в класс мимо всех, ни с кем не поздоровавшись, не обращая ни на что внимания. Часы, наконец, разлетелись на железные кружочки и опилки, их хозяин взвыл, и тут же прозвенел звонок.
Не слушая урока, Гера глядел в окно на неподвижные клубы пара над жерлами далеких градирен и успокаивал себя тем, что в этой школе пахнет вовсе не так плохо, как говорил ему отец, хотя, по правде говоря, все же немного пахнет…
После уроков одноклассники по случаю знакомства попросили Геру выставить им всем по паре банок пива. Гера купил пива, сколько смог, всем не досталось, но никто в обиде не был. Пошли в промзону, пили пиво, передавая банки по кругу. Геру похвалили и одобрительно похлопали, кто по спине, кто по загривку, сказали "брат" и братски предложили угоститься из россыпи белых, голубых и розовых таблеток с разными буковками и рисунками. Гера вежливо отказался. Его еще раз попросили угоститься, на этот раз с нажимом в голосе (тот самый Мудрик, чей заключительный удар ногой разбил часы, и нажимал тягучим тенорком), но Гера отказался вновь.
"Вот ты у нас какой? - сказали ему с деланым и нехорошим удивлением. - Ты, может, и стукач еще, то есть сучара? Захочешь навести ментов, предупреди заранее, по дружбе; мы ведь друзья?"
"Друзья, - тоскливо согласился Гера и заверил: - Я никого не приведу".
"Но папе с мамой скажешь?"
"Не скажу".
"А надо, чтобы мы поверили, что ты их не приведешь, не стукнешь и не скажешь… Скушай лекарство, полечись, и все тебе поверят".
Гера снова отказался и получил два легких и ленивых, но и чувствительных тычка под дых: один - от хозяина разбитых часов, другой от молчаливой и довольно милой с виду одноклассницы.
С ним перестали разговаривать, на переменах сторонились, по окончании уроков ловили, били под ребра на задах спортзала. Он отбивался, как умел, и ничего не говорил отцу. Так продолжалось до октябрьских холодов. Однажды, отправляясь утром в школу, он в приступе тоски свернул с привычного маршрута, сел в троллейбус и вышел на конечной остановке у Белорусского вокзала. Навстречу ледяному и сухому ветру побрел Тверскими к центру, свернул в Леонтьевский, прошел его насквозь. На Большой Никитской взял вправо; в шашлычной съел стоя пару чебуреков; Калошин переулок вывел его к Арбатской площади, Новый Арбат - к Садовому кольцу… В дыму и грохоте кольца Гера дошел до Малой Дмитровки; нырнул в подземный переход - и вынырнул на Долгоруковской. Немного погулял по Селезневской, потом - по площади Борьбы; бродил Палихой и Вадковским переулком; под путепроводом перебежал Сущевский вал, у Савеловского вокзала спустился в метро; вернулся в Бирюлево…
"Как прошел день?" - спросил отец.
"Насыщенно", - уклончиво и честно ответил ему Гера; отец хотел еще что-то спросить, но он легко ушел от разговора.
Скрыв свой прогул, Гера не знал еще, что этот вольный день - лишь первый из бессчетных дней его вынужденной свободы, но уже следующим утром вновь повернул от школы в сторону и, вновь садясь в троллейбус, теперь уже ясно понял, что назад дороги нет. <…>
Евгений Попов "Арбайт, или Широкое полотно". М.: Астрель, 2012
Об авторе: Евгений Попов – печатается с 1960-х годов (первый рассказ "Спасибо" был опубликован в газете "Красноярский комсомолец" в 1962 году). В 1976 году его рассказ был опубликован в журнале "Новый мир" с предисловием Василия Шукшина. В 1979 году был исключен из Союза писателей СССР (принят туда годом ранее) за участие в создании альманаха "Метрополь" (сборник неподцензурных текстов известных советских литераторов в числе которых были Василий Аксенов, Белла Ахмадулина, Владимир Высоцкий, Фазиль Искандер и другие вышел в самиздате, а затем был нелегально вывезен в США и опубликован). Его творчество отмечено премиями литературных журналов "Волга", "Стрелец", "Знамя", "Октябрь". В 1996 году был членом жюри "Русского Букера".
ГЛАВА IV. Кулинарный этикет
Писатель Гдов сидел за письменным столом и пытался работать. Он хотел создать широкое полотно на тему влияния окружающего социума на менталитет всего российского народа в историческом аспекте замены тоталитаризма Коммунистической партии Советского Союза диким капитализмом нового типа. Что вот, де, был раньше капитализм простой, с которым бодался Маркс, а теперь капитализм стал совсем нового типа, и с ним больше бодаться не надо, себе дороже обойдется.
В это время кто-то позвонил ему по телефону, чтобы спросить, который час, какая-то совершенно посторонняя баба, задавшая вопрос "почему" в ответ на "вы ошиблись номером". Так что когда Гдов с такой чужой бабой разобрался, то было уже поздно снова пытаться работать.
Он тогда задумался вот о чем. В 1984 году он однажды приехал на машине "Запорожец" по Рублево-Успенскому шоссе в Барвиху, на дачу в гости к культурной маме своего богатого товарища, сына пропавшего без вести в дебрях Экваториальной Африки советского дипломата. "Африка имеет форму сердца", - писал на закате прежней жизни известный коммунистический поэт Долматовский. Он тоже не дожил до наших суровых дней, когда в этой некогда сердечной, угнетенной капиталистами Африке столь много нынче развелось пиратов, что просто ужас берет! Кругом, понимаете ли, сплошной Интернет, XXI век, глобализация, нанотехнологии, а они знай себе лезут на международные суда да хапают безнаказанно жирный выкуп. Вот тебе и прогресс цивилизации, торжество политкорректности и глобализма. Нет, ребята, что-то всё действительно не так, как когда-то пел Высоцкий.
...Седая старушка в светло-сиреневых буклях, тяжелая дубовая мебель 30-х годов советской империи, скромный, изящно сервированный стол с нежными ломтиками небольшого количества сёмги. Изысканная вазочка с красной икрой, крупинки икры черной, зернистой внутри желтого пространства половинки белого яйца вкрутую. Тихая музыка Генделя-Шменделя. Разбросанные по тахте глянцевые журналы на английском, французском и других европейских языках.
Гдов от смущения взялся рассказывать приличный анекдот о том, как мичман царского флота убил гарпуном акулу, а его коллега дворянин попенял разночинцу на плохое знание им кулинарного этикета. Что, дескать, фи, мичман, резать рыбу ножом - это фо па!
Старушка внимательно выслушала гостя, вежливо посмеялась, но сказала, что в жизни всё гораздо сложнее, и отдельные сорта рыбы, в том числе акулу, если она, конечно, катран, а не зубатая, можно резать ножом, и это не будет считаться в высшем обществе нарушением правил кулинарного этикета.
Гдов смутился и затосковал. Его товарищ должен был обменять ему советские рубли на чеки Внешпосылторга, потому что в Советском Союзе из одежды продавали в магазинах "для всех" большей частию дерьмо, а Гдов мечтал купить себе в закрытом от рядовых потребителей валютном магазине "Березка" финский вельветовый костюм, темно-синенький, и даже там его уже присмотрел. Но эти чеки друга хранились у его матушки. Вот почему Гдов был вынужден тащиться в Барвиху, слушать и нести глупости, есть малыми порциями качественную, недоступную массам СССР еду.
…Гдов, сидевший за своим письменным столом под часами с кукушкой, говорившей двадцать четыре раза в день "ку-ку", снова затосковал. Он встряхнул головой, чтобы прогнать дурное наваждение, но все же так разволновался, что и в этот день работать уже не мог больше.
Как вы полагаете, прочитав главу IV
1. Можно ли считать интеллигенцию составной частью российского народа?
2. Прав ли был Маркс, когда бодался с капитализмом? Зачем он это делал?
3. Что еще написал коммунистический поэт Долматовский и как его звали?
4. Почему была невозможной продажа финского вельветового костюма в обычном советском магазине?
5. Совместимы ль прогресс цивилизации, торжество политкорректности и глобализма с тем бардаком, который творится на планете в XXI веке? Или этот бардак явление вечное?
Ольга Славникова "Легкая голова". М.: АСТ, 2011
Об авторе: Ольга Славникова – член Союза писателей (с 1997 года), лауреат премии "Русский Букер" (в 2006 году за роман "2017"), а также премий литературных журналов в числе которых "Новый мир" и "Октябрь". Дебютировала в журнале "Урал" в 1988 году с повестью "Первокурсница". Ее первый роман "Стрекоза, увеличенная до размеров собаки" вошел в шорт-лист "Букера-1997". Славникова также являлась координатором премии "Дебют".
<…>Максим Т. Ермаков вежливо улыбнулся. Его пробрало сверху вниз и снизу вверх, будто на нем, как на дудке, сыграли какую-то резкую мелодию. Он до скрипа ввинтил сигарету в пепельницу, заструившую недобитый дымок прямо в физиономию Стертого, брезгливо стянувшего узкие ноздри.
– А если я откажусь, вы сами меня ликвидируете? – проговорил Максим Т. Ермаков, не слыша себя.
– Нет. К сожалению, нет, – отозвался на этот раз Стертый, говоривший таким же точно тоном, как Зародыш, только другим голосом. – Это должна быть ваша воля и ваша рука. Если мы сами исполним, то не только не добьемся результата, но лишим себя необходимого шанса.
Уф! Снег, внезапно и густо поваливший за окном, показался Максиму Т. Ермакову таким ослепительно белым и праздничным, какого он сроду не видел. Снегопад тёк наискось, то ускоряясь до крупного пунктира, то замирая на весу и качаясь туда-сюда вместе с побледневшими, похожими на мокрые махровые полотенца, офисными башнями. Еще немного глуховатый, облитый радостью, будто ушатом холодной воды, Максим Т. Ермаков спросил:
– И какие, по-вашему, у меня причины застрелиться?
– Причины очень важные, Максим Терентьевич, – ответил Зародыш, презрительно улыбаясь. – Без вашей жертвы, извините, что называю вещи своими именами, причинно-следственные связи будут развиваться в крайне нежелательную сторону. Вы уже видите начало: цунами, климатические сдвиги. Все последствия просчитать трудно. Но уже в ближайшее время они коснутся многих лично. Из всего спектра возможностей будут осуществляться самые негативные. Вот Людмила Викторовна Чеботарева у вас, секретарь начальника отдела. У нее маленький сын болен, врожденный порок сердца. Он умрет. В Москве и Петербурге обрушатся торгово-развлекательные центры, жертвы будут исчисляться тысячами. Произойдет серьезная авария нефтепровода. Начнется новая война на Кавказе. Где-то в крупном сибирском областном центре следует ожидать большого теракта. Потом разразится глобальный экономический кризис...
– Постойте-постойте! – перебил Максим Т. Ермаков гэбэшника, нудно перечислявшего напасти. – Теракты, аварии – это касается вашей работы, так? Вот вы мне интересно описали, зачем моя, так сказать, жертва нужна вам. Теперь объясните, для чего это надо мне. Только так, чтобы я понял.
– Ставьте ваши условия, – холодно произнес Зародыш, запахиваясь поглубже в свой шероховатый плащик, скрывавший его до самых калош.
Тут Максиму Т. Ермакову опять стало весело. Опять возникло отчетливое чувство, будто он влез в какой-то фильм про тридцать седьмой год, только с большими начальными бонусами, не то что пламенные революционеры, кричавшие напоследок: "Я чист перед народом и партией!" "Если я им нужен, это будет стоить денег", – еще раз укрепился он в своем убеждении и, пощелкав зажигалкой перед виляющей во рту сигаретой, объявил:
– Десять миллионов долларов, господа.
– Принято, – быстро и буднично проговорил Стертый. – Десять миллионов. Завещание будете писать?<…>
Марина Степнова. "Женщины Лазаря". М.: АСТ, 2011
Об авторе: Марина Степнова - прозаик, переводчик, шеф-редактор журнала XXL. Ее первый роман "Хирург" (2005) вошел в Лонглист премии "Национальный бестселлер", второй роман писательницы – "Женщины Лазаря" вошли в шорт-листы премий "Большая книга", "Русский Букер" и "Национальный бестселлер".
<…>Вечером Чалдонов привел Линдта к себе домой, на Остоженку, – в огромную профессорскую квартиру, сумеречную, поскрипывающую, аппетитно пропахшую книгами в хороших переплетах и степенными домашними обедами – на пять гостей и четыре перемены блюд. Перед дверью Чалдонов на мгновение внутренне замешкался, и Линдт тотчас же мягко тронул его за рукав.
– Вы уверены, что это удобно, Сергей Александрович? Мне вообще-то есть где переночевать.
– Ну вот еще, что за глупые церемонии, коллега, – буркнул взятый врасплох Чалдонов, дергая дверной звонок, что за черт, мысли он что ли читает, а что, при таких-то способностях, и если предположить электромагнитную природу излучения... Ну и всыплет же мне Маруся, господи-пронеси-и-помилуй. Всыплет, это уж как пить дать!
Входная дверь распахнулась (без уточняющих вопросов и лязганья засовов, вполне извинительных в городе, в котором недавно произошла великая октябрьская социалистическая революция), и на пороге появилась женщина, а вместе с ней – свет, такой яркий и плотный, что Лазарь Линдт на секунду зажмурился. Свет был слишком живым и сильным, чтобы его можно было списать на банальную керосиновую лампу, которую Мария Никитична Чалдонова (по-домашнему – Маруся) держала в руках, так что Линдт долго-долго потом, целые годы спустя, ассоциировал жену Чалдонова и всю их семью именно с этим светом. У Марии Никитичны было нежное, необыкновенно живое лицо того немного грубоватого и отчасти простонародного типа, который вышел из моды еще в десятые годы двадцатого века и теперь обитает исключительно на дореволюционных фотокарточках. В молодости она, несомненно, была хорошенькой – все в той же позабытой нынче манере, когда с женской красотой рифмовалась неяркая прелесть и девушке из хорошего семейства непременно полагалось много плакать по пустякам, иметь свежую кожу прохладного молочного разлива, а в месячные целые дни проводить в постели, пролеживая специально для этого предназначенные юбки. В жене Чалдонова все эти нежные требования и условности отступали на второй план, покоренные светом, который она излучала словно сама по себе, как будто даже против своей воли. Всю свою жизнь потом Линдт искал похожие отблески на лицах множества женщин, великого множества. Но так и не понял, что женщина сама по себе вообще не существует. Она тело и отраженный свет. Но вот ты вобрала мой свет и ушла. И весь мой свет ушел от меня. Цитата. Тысяча девятьсот тридцать восьмой год. Набоков подтвердил бы, что внимательный читатель и сам сумеет расставить кавычки.
– Вот, Маруся, смотри, кого я нашел, – сказал Чалдонов бодро и немного испуганно, будто он был мальчишкой, а Линдт – трясущимся, блохастым, но уже невероятно любимым щенком, и решить, останутся ли они дома – жить, или вдвоем отправятся назад на помойку, могла только мама, вряд ли вот так просто забывшая вчерашний кол по поведению. Мария Никитична вопросительно взглянула на мужа. – Это Лазарь Иосифович Линдт – мой новый коллега, – попытался отрекомендовать гостя Чалдонов. Затея с приводом найденыша домой с каждой секундой казалась ему все менее удачной. Маруся, как все хорошо воспитанные люди, обладала отлично взнузданным темпераментом и потому умела взрываться с замечательной быстротой. Чалдонов знал это прекрасно. Лучше просто и не бывает. Линдт попытался вежливо поклониться, и лестница, дверь и лампа тотчас мягко и быстро повернулись вокруг головокружительной оси. Есть хотелось просто невероятно. Маруся помолчала еще одну длинную секунду.
– Вшивый? – деловито спросила она у Линдта, как будто приценивалась к нему на рынке. Линдт обреченно кивнул. Собственно, кроме тетрадки и вшей, у него больше ничего и не было.<…>
Александр Терехов "Немцы". М.: Астрель, 2012
Об авторе: Александр Терехов – журналист и писатель, член Союза писателей Москвы, генеральный директор издательского дома "Я читаю". Работал обозревателем журналов "Огонек" и "Совершенно секретно", был членом жюри премии "Дебют". Лауреат премии "Большая книга" за роман "Каменный мост" и премии "Национальный бестселлер" за роман "Немцы".
<…>В ежедневном "несделанное" по утрам он видел "Хассо – ФСБ?", но ждал случая, попутной машины – срочные дела и неплановые встречи стоят дороже – и дождался: начальник РУБОПа Леня Монгол объявил защиту докторской; Эбергард оплатил печать ста пятидесяти приглашений в красных конвертах, перевязанных золотыми бантами, пачку визиток из бересты с золотым "доктор юридических наук", поздравительный плакат и жирную гусеницу из разноцветных шариков на вход, чтобы не тратиться на подарок, – гуляли в Ленином ресторане "Друзья товарищи" на пересечении Жуковской и Налбандяна, открытом после ремонта, – Леня Монгол своей рукой нарисовал проект, затем перерисовал, еще дополнил, дополнения отменил, отменил отмены и пробовал еще, шатаясь от первого же случайного мнения, увиденного в кино или рекламе, – ремонт, как всё в его жизни, Лене Монголу за добрые дела делал бесплатно мир, состоящий из "друзей", и Леня увяз в безнаказанном творчестве, ему понравилось, увлекся, терял веру в себя, хотя винил исполнителей (армян сменили сербы), и сам уже не знал, как выбраться, – и вот (Эбергард приехал за час до праздника, подстерегая минуту для разговора) самобытный дизайнер водил по ресторану пятерых господ в костюмах, говоривших больше, чем килограммовая декларация о доходах, и показывал завитки на колоннах, мраморные виноградные листики и кисти, барельефы с античными военнослужащими, обращая внимание на с виду обыкновенные деревянные пластины, привезенные, между прочим, из Африки, и то нужное нашлось только с третьего раза, остановив всю экскурсию точно под люстрой, похожей на юбку перекормленной балерины, усыпанную бриллиантами, для какого то особого, долгого пояснения; в двух господах Эбергард опознал генералов из убэповского главка, остальные, с роскошными кавказскими бровями и рано обозначившейся плешью, украдкой озирались как то кисло, словно в поисках источника неприятного запаха или подло леденящего по ногам сквозняка, с выражением: "Так вот на что ушло наше бабло..." Эбергард походил за экскурсией в почтительном отдалении, наручных часов, цепи на груди или перстня, соответствующих этой компании, на нем не было, своевременно подал в помощь Лене Монголу два воспламеняющих вопроса ("Откуда, говорите, мрамор везли?" и "А кто же придумал всю эту красоту?") – пламя в топке пыхнуло с новой силой, паровоз дрогнул, загудел и потащил дальше вагоны: бар, кухня и личный кабинет с небольшой такой сценой и бильярдную в цоколе, где восемнадцатилетняя чемпионка Москвы по бильярду, с высоко открытыми черноколготочными ногами, готова налечь на стол и показать, какие штуки выделывают кий и шары. Эбергард отцепился и медленно выкатился на веранду, где и застыл, проскрипев колесными парами, не осмеливаясь погрузиться в рыжую кожу диванов и кресел, – также, боясь осквернить, маялся стоймя бедняк – невысокий очкастый дедушка в зимних, не вполне сияющих ботинках, на которые он беспокойно поглядывал, зная за собой слабину; вдвоем с дедушкой они и маячили на веранде, пока не выбежал Леня Монгол в поисках тишины для приема поздравлений по телефону; доктор юридических наук трогал, разглаживал листья, стволы и цветы кадочных насаждений – всё живое! – и показательно улыбался, словно собеседник мог его видеть, кивал, жмурился, казалось, на затылок Лене Монголу струилось ароматическое масло для успокоения, бодро откликался:
- Принято! Так точно! Есть "так держать"! Разрешите исполнять?! <…>
Отрывки предоставлены издательствами
