В лечении героя войны 1812 года генерала Багратиона, тяжело раненного под Бородино, принимало участие сразу несколько лучших врачей, среди которых были главный по армии медицинский инспектор Яков Виллие и московский светило того времени профессор Гильдебрант. Основным же лечащим врачом, находившимся при князе с момента ранения и до конца его дней, стал Яков Иванович Говоров, который и написал эти воспоминания, адресованные "дражайшим соотечественникам, почитающим память князя Петра Ивановича Багратиона".
По описаниям методов лечения Багратиона, отчасти, можно судить об уровне развития тогдашней медицины: Говоров пишет в примечании, что детально история болезни представлена в соответствующем отчете, но кое-что рассказывает и здесь. Некоторые обстоятельства – например, тот факт, что, при всем усердии и профессионализме врачей, осколки ядра и инородные предметы не были изъяты из раны более десяти дней, – могут удивить современного человека. "Теперь медицинское сословие, которого я был сочленом, отдает себя суждению публики и подвергает благосклонному и беспристрастному исследованию ее следующий вопрос: мог ли быть выпользован князь Петр Иванович Багратион, при вышеупомянутых обстоятельствах, от раны?" - этим вопросом заканчивает доктор Говоров свои записки.
Но врачи, в любые времена, не боги, а история болезни и смерти этого мужественного, благородного человека, сильного духом и смирившегося перед Промыслом, наряду с историей его жизни, заключена теперь в историю самого Отечества. Князь Багратион скончался от гангрены 24 (12) сентября 1812 года в селе Симы, имении его друга Бориса Андреевича Голицына, где и был похоронен со всеми почестями.
В состоянии здоровья человек есть загадка. Она только в болезненном состоянии безошибочно отгадывается.
Яков Говоров
***
Общий наш медицинский консилиум, после таковых решительных ответов князя заключил, что соглашение его на операцию есть дело невозможное, и что надобно действовать на его болезнь заблаговременно всеми нужными врачебными пособиями, для отвращения пагубных последствий обнаружившейся горячки со всеми припадками, показывающими гнилое растворение соков.
***
5-го сентября я осмелился сделать новое предложение (об ампутации – прим.). Жар моего усердия быть полезным князю увлекал меня от самолюбия, часто понуждающего молчать истину, чтобы не навлечь оною на себя неудовольствия. Но на предложение ему, чтобы позволил, по крайней мере, сделать расширение раны, для удобного истечения гноя, для обнаружения в оной как черепка ядра, так и поврежденной кости, для изъятия из полости раны скрывавшихся, может быть, некоторых инородных тел, решительный ответ состоял в прекословии на самое минутное терпение от маловажной операции, до приезда в село Симы, принадлежащее князю Б.А. Голицыну, в котором он располагался отдохнуть несколько дней.
6-е и 7-е числа сентября проведены были в дороге, в продолжении которой князь <…> принужден был останавливаться среди полей, часто появлялись на лице его судорожные движения, часто, казалось мне, он готов был расстаться с жизнию, столь для него мучительною.
Видя все сии страдания и бывши у него в качестве доверенного и близкого врача, я сам столько же морально, сколько он физически, страдал. Сердце мое разрывалось от сострадания к жалкой его участи.
<…>
При всем помянутом состоянии князя я не опасался за жизнь его. Страдания его увеличивались более от поездки. Биение пульса совсем не походило на биение пульса умирающего. Лицо ничуть не было, как говорят медики, иппократическое, то есть смертное. Дыхание и прочие телесные отправления шли своим порядком. Сего дня под вечер мы приехали в село Симы, и князь положен был в покойной комнате. Он попросил себе чаю, выпил чашку и спокойно заснул.
***
8-го числа сделана была предполагаемая операция расширения раны, и, знатным разрезом мягких частей около раны, открыт в ней совершенный перелом и раздробление берцовой кости, которой острые и неровные концы, вместе с черепком ядра, глубоко вонзившимся в мясистые части, неоспоримо, причиняли, во все время болезни, жестокую и нестерпимую боль, о которой я столько раз упоминал. <…> Рана представилась на взгляд весьма глубокою с повреждением важных кровеносных сосудов и чувственных нервов.
Признаюсь чистосердечно, что я такового повреждения кости и других частей никак не предполагал, будучи свидетелем раны на поле сражения и в продолжение стольких дней. Несовершенный перелом кости был и прежде замечен. Итак, невыгодное положение князя в раскладной карете, из которой выносили его вечером и в которую поутру опять вносили, затруднительные переезды, негладкие проселочные дороги и тряска в карете были содействующими причинами к совершенному перелому кости. Сие должно было случиться 6го или 7-го числа сентября. В течение сих дней, как известно, князь страдал ужаснейшим образом.
<…>
При всем таковом состоянии он казался самодовольным и доказал мне то следующим со мною разговором:
Князь: Вот я и операцию вашу вытерпел!
Я: Она доказала убедительно, что ее не должно было отсрочивать. У нас медиков упущение одного дня насчет болезни влечет иногда за собою пагубные следствия для больного.
К.: Я теперь чувствую себя лучше. Действие ваших орудий гораздо сноснее для меня показалось той адской боли, которую я прежде сего терпел.
Я: Ваша Светлость теперь освободились от злокачественной материи, которая, быв скоплена в полости раны, остротою и едкостию своею причиняла вам столь долгое время страдания.
К.: Но скажите мне откровенно, возможно ли, чтобы я, перенесши в моей жизни, теперь уже устарелой, столько походов и тягостных трудов, столько огорчений и неприятностей, столько болезней разного рода, мог ласкаться надеждою вылечиться? Я так ослаб! Да и нынешняя операция приведет ли в лучшее состояние мою рану?
Я: Теперь вы ослабли от недостатка аппетита, от предшедших беспокойств дороги, от раны и душевных огорчений. Медики надеются на лучшую перемену, а с нею и всякая опасность минует. Что же касается до раны, то, если маловажная наша операция не принесет пользы, без сомнения вы позволите нам другую сделать. За успех сей последней можно ручаться!
Князь, хотя промолчал на сей ответ; однако же, приметно показал на лице своем знаки неудовольствия.
<…>
Под вечер сего дня, кроме болеутолительных припарок, не было ничего предпринято. Ночью томила его жажда. Наконец, наскучив медицинскими питьями, он спрашивал у меня:
К.: Нет ли у вас, господин доктор, для утоления моей жажды лучшего питья, нежели то, которым вы меня до сих пор потчевали?
Я: Медики не запрещали вам пить мадеру, разведенную водою.
К.: Приятная кислота шампанского как-то лучше мне некогда помогала в утолении жажды.
Я: Вино сие и теперь смело могу вам рекомендовать.
***
9-го числа поутру рано собрались мы к князю для перевязки раны. Зловоние оной было столь велико, столь несносно, что, без курения уксусом с Ло де Колон, нельзя было простоять при нем одной минуты.
Опытнейший практик доктор Гильдебрант часто говаривал мне, что он никогда еще не видал столь гнилого растворения соков, какое примечено было у князя.
Я могу здесь упомянуть для любопытных читателей о способе последнего нашего врачебного обхождения с раною.
Отмочив бинты и компрессы теплою водою и отделив оные от раны, вынимал я потом из полости оной корпейные связочки (корпия - ветошные нитки, употребляемые в то время вместо ваты для обработки и перевязки ран – прим.), напитываемые обыкновенно врачебными снадобьями. После сего употреблялось шпринцевание раны декоктом хины, с чаем бараньей травы и потребным количеством настоек иногда мирры, а иногда вонючей камеди, смешанными. Наконец, после некоторых нужных сноровок, полость раны выполнялась корпейными связочками, намачиваемыми тем же декоктом, или осыпаемыми мельчайшим порошком хины, мирры, стираксы, ирного корня и другими ароматическими растениями, из которых каждое приноровлялось к обстоятельствам раны.
Князь всегда терпеливо сносил скучную и весьма часто жестокую перевязку, и всегда был доволен ею. Однажды он, по окончании перевязки, говорил мне одному:
К.: Господин Доктор! Вы заслуживаете мою признательность и благодарность. Ваши попечения обо мне неусыпны.
<…>
В продолжение сего дня, так как и последующего, в который бесполезные и напрасные деланы были намеки князю об операции, он принимал усиленные врачебные средства.
Давали ему внутрь декокт из хины, которой 16 аптекарских золотников бралось на один фунт воды и к уваренной, устоявшейся и процеженной микстуре прибавляемо было два золотника эфирной настойки корня мауна (корня валерианы – прим.), или купоросного эфира, а иногда эликсира Минзихтова, или Галлерова.
Животолюбие (жизнелюбие – прим.) внушало, так сказать, охоту князю принимать лекарства. Но он прямо отзывался, что они ему мало пользы приносят.
К.: (с усмешкою). Ваша медицина видно помогает только здоровым?
Я: Медицина действительно требует от больного некоторого рода здоровья, которое медики называют способностью в человеке принимать и переносить лекарства.
К.: Так напрасно вы меня вашими лекарствами мучите! Вы, притесняя ими мою болезнь, отнимаете у меня остаток последних сил.
Я: Ваша Светлость смотрите на себя только с одной худой стороны. Терпение и надежда часто чудеса делают.
К.: Я довольно, кажется, терплю, но надежды большой не имею. За одно только лекарство я весьма вам благодарен (разумея питие воды с шампанским вином).
***
10 числа сентября князь был мрачен. Положение всех обстоятельств его болезни было очень худо. Спасительная помощь натуры, столь благодетельная в молодости, явным образом отказывалась помогать согбенной и изнеможенной старости. Князь был ничто иное, как скелет, едва покрытый сморщенною и сухою кожею, сквозь которую видны были кости. Члены едва двигались, и черви, предтечи всеобщего разрушения, гнездились в глубокой ране. Князь однако же не переставал заниматься некоторыми делами по службе.
По перевязке раны, которой мясистые части казались совсем почти потерявшими жизненную силу, князь разговаривал со мною:
К.: Мне несносно терпеть то состояние, в котором я с давнего времени нахожусь. Я ничего в жизни моей не боюсь. Страдать я уже привык. Но моя праздная и бездеятельная жизнь, особенно в теперешнее время, мне самым тяжелым и несносным бременем становится. Дайте мне какие-нибудь другие лекарства, которые бы скорее поставили меня на ноги. Уж сколько времени прошло без всякой надежды к лучшей перемене моего здоровья!
Я: Мы бы рады Вашей Светлости дать такие лекарства, но мы их, к крайнему сожалению, не имеем.
К.: Итак, теперь все упование мое на одного Бога. Я вверяю себя только одному святому Его Промыслу!
Всю ночь я просидел при князе, слышал частые, глубокие молитвенные вздохи, видел судорожные движения по лицу, осязал пульс слабо-бьющийся и волнистый, жар палящий и как бы колющий, при прикосновении моей руки к телу (что было признаком сильной гнилой горячки), пот на конечностях клейкий, и, так сказать, оледенелый.
11 числа сентября поутру рано князь позвал к себе адьютанта Брежинского; много говорил с ним, как с человеком, к которому он имел всю доверенность.
После того поднесли ему для подписания некоторые бумаги, приготовленные для отправки в С. Петербург; сделаны были некоторые распоряжения, от воли князя непосредственно тогда зависевшие, и потом приглашены были медики к перевязке.
По окончании сей князь говорил мне:
К.: Я сегодня намерен оставить принимать лекарства.
Я, видя, что уже никакие лекарства не могут восстановить угасающую искру жизни, и что, наконец, совсем бесполезны все наши обращения с болезнью князя, которая, со времени несогласия его на операцию и после таких беспокойств от дороги и душевных огорчений, соделалась явно неизлечимою, не мог настоятельно просить о принятии лекарств.
Потом он продолжал: Довольно! Вы все делали, что могли. Теперь оставьте меня на промысл Всевышнего. Сказав сии слова, князь глубоко вздохнул и слабым голосом промолвил: Бог мой! Спаситель мой!
Я примечал во время сего состояния мрачную тоску, разливающуюся по лицу его. Глаза постепенно теряли последнюю свою живость, губы покрывались синевою, а впалые и увядшие щеки смертельною бледностию.
Во весь этот день он действительно ничего не принимал, кроме питья, какое ему угодно было требовать.
К вечеру усилившиеся нервные припадки с тяжелым дыханием, хрипением и, изредка, икотою, предвещали кончину сего великого человека.
***
Еще и прежде сего вся свита князя видела опасность его болезни. Но теперь уже надежда, сия сладкая пища благородных и чувствительных сердец, перестала оживотворять окружающих своего благодетеля. Все отчаялись в продолжении жизни его. По сей причине за нужнейшее почли призвать священника к князю. Но надобно было прежде об нем предуведомить!
Я по сему предмету изъяснился князю таким образом:
Я: Часто, Ваша Светлость, благодать Божия в исцелении помогает; и потому не угодно ли будет вам призвать теперь священника для принятия Святых Таин.
К.: Да! Я понимаю, что это значит… Впрочем, я всю жизнь был христианином. Прикажите тотчас позвать ко мне священника.
При сих последних словах равнодушное спокойствие, в ожидании последней минуты жизни, озарило, так сказать, все черты страдальческого лица князя, и он как будто с удовольствием и нетерпением желал сложить с себя бренную одежду и одеться в нетленную.
В 9 вечера князь исполнил последний долг христианина. Мертвенная слабость прерывала движение его языка. Ночь вся протекла в ужасных страданиях…
12 числа сентября еще поутру летарг совершенно почти убил все чувства князя. В первом часу пополудни он тихо скончался.
***
Круг друзей князя Петра Ивановича и всех тех, которые имели честь под командою его, или лично при нем, служить, без всякого сомнения, скорбит о потере сего великого человека. Он был, в строгом смысле, друг человечества. Недра души и сердца его открыты были для всех добродетелей. Вся жизнь его была беспрерывною цепью добрых дел. Я сам неоднократно был свидетелем опытов его благотворений. Видя угнетаемого бедностию, или каким-нибудь несчастием, он не мог не принимать сострадательного участия. Когда я находился при нем, во время первых дней его болезни; то он, не уважая собственных страданий от раны, на облегчение которых каждая минута мною дорожилась, посылал меня ко многим раненым генералам, офицерам и самым даже нижним чинам, для подавания им помощи. "И они проливали кровь за Отечество; подите, помогайте и им", – так часто говаривал мне князь, и звук сих слов всегда будет отзываться в душе моей!
