Вадим Дубнов, политический обозреватель РИА Новости, Цхинвали-Тбилиси-Гори-Москва
В грузинском селе на самой границе с Ленингорским районом Южной Осетии пропала породистая кобыла. Как рассудили селяне, скорее всего, кобыла перешла границу и пасется на югоосетинских лугах.
Поскольку никакого официального общения через границу не существуют, приметы кобылы осетинской стороне пришлось передавать на переговорах в приграничном селе Эргнети, в рамках механизма по предотвращению инцидентов с участием представителей ЕС, ОБСЕ, России и ООН. Передал их заместитель начальника полиции Гори. Уроженец, кстати, того самого Ленингорского района Южной Осетии, в котором когда-то начинал простым оперуполномоченным.
Ненависть списывает все
На таких войнах, как правило, все рядом, и то, что стало однажды театром военных действий, на самом деле - крохотный участок земли.
И граница в таких историях и после таких войн - мерило отношений между теми, кого она разделяет. Она может быть наглухо, как линия фронта, закрытой, она может быть незаметной, она может открываться и закрываться по чьей-то прихоти, как чаще всего и бывает, потому что после войны нет никаких законов, кроме несправедливых.
И главный из этих законов неумолим: беженцы почти никогда не возвращаются. Даже здесь, где до вчерашней жизни, от которой отсекла граница, - полчаса езды.
Возвращаться, как правило, некуда. Огонь прошел в Южной Осетии по всему грузинскому, на месте грузинских сел - спаленные руины, и, словно на радость любителям трагических банальностей, из-под каменных глыб здесь вычурно растут розы, над ними набухают сливы и персики и скрипит кусок жести на сгоревшей крыше.
Там, где фундамент и стены еще могут на что-то сгодиться, крупными буквами начертано "ЗАНЯТО!". На всякий случай кое-где еще приписана фамилия.
Ненависть, как вчера война, списывает все. "Почему они 7 августа вечером внезапно снялись и ушли, нас не предупредив?" - вспоминают здесь 2008 год. Будто искренне веря, что такое предательство возможно, где все друг друга знают и каждый каждому родственник, что тоже не оспаривается.
"Вот здесь они убили осетина", - уверенно показывает человек, ставший моим гидом по развалинам Тамарашени, грузинского села в предместье Цхинвали, на церковь, возвышающуюся над руинами - ее, как он утверждает, грузины из этого села поставили, чтобы замолить грех. Напротив еще одна церковь, и провожатый неуверенно кивнул: значит, там тоже кого-то убили...
"Беженцы Шеварднадзе" и "беженцы Саакашвили"
Прошло уже 20 лет с тех пор, как после первой войны грузины бежали из Цхинвали в Грузию, в Гори, и их, в отличие от нынешних, "беженцев Саакашвили", называют "беженцами Шеварднадзе". Здесь, по другую сторону границы, в Гори, у них уже выросли дети, ничего не знающие про потерянный кров родителей. Возвращаться очень скоро будет просто некому.
20 лет назад "беженцев Шеварднадзе" расселяли, где придется, о них забывали, как только они исчезали с глаз долой, поэтому они пытались не исчезать, чем еще больше раздражали. Беженцев ведь не очень любят на исторической родине, которая, как правило, в таких сюжетах сама не очень богата. После первого порыва солидарности обнаруживается, что они не только обуза, они еще и чужие, и это правда - в беженцах очень много от врага, как в осетинах с юга, бежавших на российский север в 92-м, так и в грузинах, изгнанных в 2008-м.
Беженцы - как неумолимые кредиторы, они напоминают о том, о чем родина уже так хочет забыть - о войне, о долге соотечественников, и о том, что, кроме самих беженцев, это уже никому на родине не интересно.
"С тобой не будут разговаривать в городке беженцев, будь готов к этому", - напутствовали меня в Гори перед поездкой в Каралети - в один из коттеджных городков, построенный прямо в черте Гори четыре года назад грузинская власть для "беженцев Саакашвили".
Мои друзья не ошиблись, вдоль коттеджей я шел как сквозь строй под угрюмыми взглядами их обитателей. И только в одном мне улыбнулись так, будто это был не хмурый Каралети, а исчезнувший Эредви, еще одно грузинское село около Цхинвали, из которого бежали хозяева. "Вы были в Эредви? Как там сейчас?.."
Конечно, это не палатка и не временное пристанище, хотя, говорят, в непогоду от ветра трепещут стены. Две спальни, небольшая гостиная, кухня, санузел. Есть электричество и газ. Есть даже вода - с нагревателем, но большей частью по утрам и вечерам. Крохотный огородик у дома, 15 соток выделено неподалеку.
Детский сад. В Гори - школа. Меня угощают холодным кофе и персиками из маленького сада: "Вы в Цхинвали видели женщин, детей? Говорят, там теперь одни казаки?..".
"Мы не хотим говорить о плохом..." - объясняют мне неприветливость соседей, давая понять, что рассказать есть о чем, но лучше бы мне эти подробности узнать в другом месте. Беженцу всегда есть чего бояться - даже когда перестают бояться все вокруг.
Журналист из Гори Гога Апциаури, давно занимающийся проблемами беженцев, говорит, что беженцы - электорат действующей власти: "Есть очень много неформальных бонусов, которых власть может лишить беженца, если ей вдруг покажется, что он нелоялен". У каждого бизнес, на который власть может смотреть сквозь пальцы, а может и не посмотреть.
"Как вы думаете, мы вернемся?.." Женщина, так и не увидевшая, что стало с ее домом и со всем, что было ее жизнью в ее родном Эредви, кажется, и без меня знает, что никуда не вернется. И никуда из этого домика еще очень долго не уйдет.
Черный ход в Грузию
В Каралети около полутора тысяч домиков. В самом крупном поселке Церовани, который ближе к Тбилиси - около 2 с половиной тысяч. Каралетские работают в Гори, Церовани - в чистом поле, с работой совсем плохо, но там выстроили большую теплицу, а невдалеке небольшой мясокомбинат. В Каралети - в основном беженцы из грузинских сел рядом с Цхинвали. Тем, кто живет в Церовани, повезло больше - в их Ленингоре, в часе езды отсюда, сразу за границей с Южной Осетией, их дома никто не тронул.
Ленингорский район когда-то был частью Тифлисской губернии, потом, когда в 1940-м создалась Юго-Осетинская область, был передан ей. Когда в 90-м Цхинвали провозгласил суверенитет, район разделился, и та его часть, которая была населена преимущественно грузинами, тоже заявила о независимости - от Цхинвали.
Словом, его история - почти Южная Осетия в миниатюре. После августа 2008 года осетины вернули район в подчинение Цхинвали, пять тысяч человек в одночасье оказались вдруг в чужом, враждебном, по-настоящему отделившемся от их исторической родины и никем не признанном государстве.
Увидев приезжего, здесь, как в Каралети и Церовани, отводят глаза и рассказывают, как им хорошо - словно это чужое государство и в самом деле насквозь полицейское.
"И что, никто из грузин не возражал, когда осетины вернулись и сняли все вывески на грузинском?". "Никто", - отвечал замглавы местной администрации Александр Бараташвили с печальной усталостью, с которой уже час развеивал мои подозрения, и я, кажется, начал ему верить.
Никто не возражал. Просто очень многие (некоторые даже говорят, что почти все) ушли в Грузию. А потом вернулись. И снова ушли. И так и живут, то тут, в Ленингоре, где дом и могилы, то там, в Церовани, где в чистом поле продувается ветрами домик, и никаких перспектив.
"В чем логика?" "Нет логики", - согласился Бараташвили, кажется, отчаявшийся объяснить, как это глупо - искать логику в том, что нужно пережить самому.
Когда четыре года назад ленингорцы узнали, чем закончилось грузино-осетинское соседство в Тамарашени и в Эредви, они не думали, что все обязательно повторится и у них. Просто они очень боялись - а как было не бояться? А грузинская власть предложила им Церовани.
И теперь они живут - даже не на два дома, а на две враждующих страны. Они всегда были чужими для Южной Осетии, и они еще нескоро станут своими в Грузии. С беженцами всегда так, даже если они и не совсем беженцы.
Здесь очень боятся - не осетин, с которыми как раз нет проблем. Боятся, что закроется граница. Ведь почти у всех есть свой черный ход в Церовани, почти у всех есть в Грузии родственники. И едва ли не каждая семья занята единственным возможным здесь бизнесом: в ленингорских магазинах все из Грузии, и даже в Цхинвали никто не скрывает, что персики тоже ленингорские, значит, тоже из-за линии фронта.
Когда кончается война
Хох Гаглоев, заместитель полпреда югоосетинского президента по постконфликтному урегулированию, объясняет, почему на границе с Грузией нет официальных пропускных пунктов: "Для этого с Грузией должен быть заключен договор о делимитации и демаркации границы".
Для этого Грузия должна признать Южную Осетию, этого никто не ждет, и никто не скрывает истинного и понятного мотива: открытой границы быть не может просто по идее, в соответствии с которой за этой границей - враги. Кроме беженцев и нехитрого бизнеса, ничего сопредельные стороны не связывает.
И потому на переговорах в Эргнети обсуждают лишь случающееся вдруг перемещение какого-нибудь погранпоста на сотню метров да приметы пропавшей кобылы.
И одновременно все идет так, как того требует извечная природа вещей. По негласной договоренности, с зимних пастбищ на летние местные пастухи гонят скот в обе стороны.
И даже проверка документов в высшей степени формальна, потому что все здесь знают друга в лицо. И очень боятся, что в один скверный день граница превратится в линию фронта, потому что нет ничего проще, чем нарушить природу вещей. Потому что кроме тех, чья жизнь зависит от границы, эта природа никого не интересует ни в Цхинвали, ни в Тбилиси.
И никто не виноват в том, для Грузии Южная Осетия и война - это только абстрактная историческая боль, а не конкретные люди, которые, уезжая из Ленингора в Церовани, каждый раз боятся не вернуться, и для которых поэтому война все никак не закончится.
Ведь в Грузии для многих она закончилась почти сразу, и пять дней слились в один мгновенный и быстро прошедший шок. В Гори война была и вовсе недоразумением, потому что именно Гори в Южной Осетии считали своим городом, где жили друзья и многие работали, а горийцы ничего не имели против негласного статуса их города как столицы всей округи.
В Гори и сегодня не считают, что с ними воевали, здесь уверены, что бомбы ложились больше для острастки, хотя и не понимают, как можно было бомбить там, где ходят дети.
Здесь уже давно не видно следов прямого попадания, а то, что в руинах - это работа разрушающего времени, а не бомбардировщиков. И мать, идущая на кладбище к сыну, погибшему под бомбами, войну тоже не вспоминает, потому что для матери, наверное, нет разницы, война это или автокатастрофа, а для остальных - тем более. Здесь беженцы немного раздражают еще и тем, что мстительно улыбаются, когда слышат, как изуродован Цхинвали.
Для "беженцев Шеварднадзе" главной войной осталась их война 20-летней давности, и она закончилась для них, когда они растворились в Грузии и стали своими, и выросли их дети, которым и невдомек, как был уютен Цхинвали прежде, да и не очень им это и интересно. И старик, бежавший из Цхинвали в 92-м, поселенный в общежитии на окраине города, в которое попала бомба в 2008-м, долго вспоминал русские слова, чтобы рассказать о том, как он ни о чем не жалеет.
А "беженцы Саакашвили" из своих поселков пока предпочитают не выходить, они все еще жмутся друг к другу, и даже те, кому четыре года назад было 14, а сегодня уже могли бы откликнуться на городские соблазны, остаются в домиках.
Наверное, через 20 лет научатся жить в Грузии и они. Да и домики их к тому времени, наверное, обветшают. Чинить их, скорее всего, уже никто не станет.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
