Кинематограф вновь стал важнейшим из искусств. Правда, судя по высказываниям мастеров искусств и некоторых функционеров, речь в основном идет не столько об искусстве кино, сколько о серьезной пропагандистской поддержке.
Дебаты вокруг фильма "Служу Советскому Союзу", спровоцированные письмом нового министра культуры руководству НТВ, заставили вспомнить и слова Владимира Мединского, которые он произнес в начале этого года, когда еще не был министром: "Вот при Сталине историческая политика была – был заказ на исторические фильмы, исторические книги. Например, роман "Петр Первый" написан Толстым по непосредственному приказу Сталина. Были и другие шедевры. Потому что человек знал толк в идеологии и промывании мозгов. Сейчас все пущено на самотек и КПД, естественно, "ниже плинтуса".
Сталин действительно знал толк не только в идеологии и в языкознании, но и в мифологии. И немало преуспел в возведении грандиозного мифоздания под названием "СССР", которое, впрочем, не выдержало испытания временем.
Оно рухнуло. Под его обломками покоятся книги и фильмы тех, кто его строили. Строители были великими мастерами своего дела. Их участи трагичны и поучительны.
***
…Начинал он как даровитый прозаик. Остался в истории как классик кинодраматургии. Надо бы сказать: советской кинодраматургии. Но язык не поворачивается.
В отношении немногих классиков он не поворачивается. Габрилович – из их числа, поскольку практически никогда не мог остаться в рамках идеологического задания, определяемого КПСС, членом которой он никогда не был.
Появился на свет он, когда изобретению братьев Люмьер было уже четыре года. Зато в октябре семнадцатого будущему сценаристу стукнуло восемнадцать.
Революция ему не понравилась, как следует из его признания в последней автобиографической книге, большевики – тоже. Ленин – особенно.
Потом он воспел революцию ("Последняя ночь", 1937), уважил большевиков ("Коммунист", 1958 и "Твой современник", 1968) и почтил Ленина ("Последняя осень", 1958, "Ленин в Польше", 1966 и "Ленин в Париже", 1981).
У Пушкина в "Пиковой даме" сказано в довольно категорической форме, что две идеи, как и две вещи, не могут занимать одно и то же место. Иначе человек свихнется. Что и случилось с Германом.
С Габриловичем этого не произошло; он до последнего дня (а дожил он до глубокой старости и, стало быть, имел счастье пережить роковую спутницу своей жизни – Советскую власть) сохранил ясность ума, чтобы дать вполне трезвый и исчерпывающий отчет в изгибах и сломах своей биографии.
Что правда, то правда: по его сценариям снята бездна советских фильмов. "Последняя ночь", трилогия фильмов о Ленине, "Коммунист", "Твой современник" – самые известные из них. И самые заслуженные. Были и менее заметные.
…Но, с другой стороны, по его сценариям снимались и столь же заметные ревизионистские и, стало быть, в известном смысле антисоветские картины – "Машенька" (1942), "Мечта" (1943), "В огне брода нет" (1968), "Начало" (1970), "Монолог" (1973), "Объяснение в любви" (1978).
Со стороны посмотреть: нескладно вышло. Как это мог сделать один человек? Как можно, сознавая неправедность режима, искренне, с полной душевной отдачей его идеализировать?..
Рассудок поделил сферы художественной деятельности – мифотворческую и собственно художественную. В первой он рассказывал добрые сказки по поводу самого человечного человека, самого коммунистичного коммуниста, самой революционной революции. А во второй – отчаянно рефлексировал по поводу своих же домыслов.
…А сердце вместило их обе.
В его сердце они не спорили и не ссорились. Я это точно знаю; он мне об этом говорил, когда мы делали документальный фильм о его художественных фильмах.
В одном из лучших фильмов, снятых по его сценарию, сказано недвусмысленно и вынесено в заглавие: "В огне брода нет". Его героиня художница Таня Теткина в том убедилась на собственном опыте. Она его не нашла; она в нем сгорела.
А он, автор, нашел брод – и через огонь гражданской войны, и через ямы коллективизации, индустриализации, декосмополитизации...
Фильм "Объяснение в любви" – разъяснение того, как это ему удалось сделать. Он прошел над пропастью двадцатого века по ниточке человечности.
Было время после войны, когда он стал запрещенным сценаристом. Единственное, что ему дозволялось, – переписывать закадровый текст в документальных фильмах о славных нефтяниках. А также о героических шахтерах. А еще – о рекордсменах-сталепрокатчиках. И он переписывал с казенного на человеческий.
С казенного на человеческий он переписывал советскую историю.
Как-то Михаила Аркадьевича Светлова спросили: "Как живете?" Ответ был: "Меняю гнев на милость и с этого живу".
С этого жил и Евгений Иосифович Габрилович. Потом, когда советская власть кончилась, успел пожить переобдумыванием своей жизни и своего века.
Он вспомнил, что был соседом по лестничной площадке Михаила Булгакова, которого считал неудачником, поскольку тот был незамечаем временем, мчавшимся, как многим тогда казалось, вперед. Оставшийся позади автор "Мастера и Маргариты" оказался впереди.
Его прощание с жизнью в Матвеевском было горьким. Он мог себя пожалеть как чеховский дядя Ваня. Он мог бы стать Шопенгауэром. Если бы черт догадал его родиться в другом веке.
Если бы черт догадал родиться в другом веке Юрия Германа…
***
Юрий Герман, прозаик и сценарист, отец великого кинорежиссера Алексея Германа-старшего, ярко начал. Его роман "Наши знакомые", написанный в 1936-м годы выдержал несколько изданий.
Он умер рано, в 1967 году, не перешагнув 60-летия, не увидев снятые его сыном Алексеем Германом картины "Проверка на дорогах" и "Мой друг Иван Лапшин" – лучшие экранизации своей прозы.
Но драма художнического дара Юрия Германа в другом. Дело социализма, которому он служил, оказалось слишком краткосрочным.
Маяковский однажды признался: сердцем не дожил до апреля.
Талантливейшие советские поэты и писатели сердцем не пережили весны. Их уделом была долгая зима и толика ранней весны.
Советский писатель, особенно если он незауряден, как Герман или как Олеша, – фигура трагическая. Соцреалист почти неизбежно становится соцморалистом и на этом поприще быстро исчерпывает себя. Но редко признается, "что сей избыточной мечты и на полжизни не хватило".
Герман признался, вставив эту строчку из Блока в эпиграф своего самого сердечного сочинения – романа "Наши знакомые". Вернее догадался, потому что тогда ему не было и тридцати.
Тогда же и там же устами одного из героев он сказал о вреде вечной жизни на Земле: "Нам смертным все мило, потому что проходимо, если бы вдруг отыскался секрет бессмертия, все сделалось бы постоянным и, следовательно, несносным…". И еще: "…Всякая смерть забывается людьми, будто она суждена только покойникам, а не живущим".
Сказано почти по-чеховски. Даром, что фамилия у героя чеховская – Дорн. И профессия чеховская – доктор.
Про Германа в 1955 году Евгений Шварц (человек строгий) записал в "Телефонной книжке": "…Это явление настолько сложное, а клубок представлений и чувств, вызываемых им, так запутан, что распутывать больно…".
Талант был огромным, но жизни не хватило, чтобы пережить советскую власть.
Тот же Шварц, рискнувший запечатлеть своих друзей в "Телефонной книжке", так объяснил свою задумку: "Мне страшно, что все, что сейчас шумит и живет вокруг – умрет, и никто их и словом не помянет – живущих".
Помянем живших. Подумаем о живых.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
