Захар Прилепин, чей роман "Грех" премия "Национальный бестселлер" в прошлом году назвала лучшим произведением последнего десятилетия, написал книгу о современной русской литературе, писательской иерархии и своих коллегах по перу. Это исследование, которое выйдет летом в издательстве АСТ, он назвал "Книгочет". В интервью РИА Новости Прилепин рассказал, почему писателям нужно объединяться в банды, чем отличается мужская проза наших дней от женской, как он относится к недавним "прогулкам" своих товарищей по бульварам и скверам столицы, зачем перед интервью за границей выпивает графин водки и почему предпочитает жить в деревне без интернета, телевизора и мобильной связи. Беседовала Светлана Вовк.
- В предисловии "Книгочета" вы призываете литераторов писать критические статьи о творчестве их коллег. Так уж ли это необходимо писателям, не собьет ли это их с собственного творческого пути? Многие ведь специально не читают современников, чтобы не расстраивать собственный камертон.
- Это вопрос психики и моторики. Мне чужда позиция писателя как такого одинокого алхимика. По-моему, литература – общинное занятие, потому что мы находимся в пределах одного языка, схожих или полярных гражданских чувств, и, в конце концов, у нас одна Родина. Мне очень близки литературные банды, какие создавались в Серебряном веке. Молодые имажинисты, футуристы, символисты собирались группами, устраивали культурные вечера, какие-то экспромты. Это движет литературный процесс, придавая ему привкус шоу, скандала. Меня действительно огорчает, что писатели мало читают друг друга, а если и читают, то не пишут отзывов. Мне кажется, в этом больше зависти и эгоизма, чем нежелания кого-то обидеть. Ситуация раздражительности и завистливости в современной литературе очень сильна.
- А союзы писателей – совсем мертвые органы?
- Они превратились в секты, которые ничем не руководят, но в тайне считают, что именно они-то занимаются настоящей литературой, а другие - гламурные пустобрехи. Я сам состою в Союзе писателей России, но уверен, что там ко мне относятся скептически: "А, вот эта сволочь, которая кого-то где-то подмазала". У них устаревшие лет на 50 представления о литературе. И вся их деятельность свелась к имущественным разделам – все пилят советскую собственность, дачи допиливают.
- Кого принимаете в свою банду?
- Скорее не банду, а сообщество равных. Нас три мушкетера - я, Сергей Шаргунов и Роман Сенчин. В ближайшем нашем кругу – Дима Данилов, Ильдар Абузяров, Андрей Рубанов. Это ребята, которых называют "новыми реалистами". Я долгое время считал, что Миша Елизаров нам близок, но он старательно дистанцируется. Недавно сказал, что мы пишем правду, а он – неправду. Но я к нему очень хорошо отношусь. "Я один" - это тоже литературная стратегия.
- Сохранилась ли сегодня литературная критика, которая оценивает произведения не по имени автора, а по стилю, языку, глубине раскрытия темы?
- Критика всегда была и остается частным мнением. Это нормально. Но я же живой человек, и меня бесит критика неадекватная, переходящая на личности, когда начинают обсуждать мою прическу, фамилию, какие-то личные пристрастия. Я каких-то критиков буквально вылавливал с целью разбить им голову и некоторых заставлял заткнуться. Я не скрываю этого отношения, потому что терпеть не могу, когда мне хамят. У каждого человека свой вкус и свое тактильное ощущение от жизни – кто-то любит блондинок, кто-то брюнеток, кто-то худых, кто-то – не очень худых. То же в литературе. Поэтому я понимаю - если меня ругает очень хороший критик Немзер, например, то значит, ему что-то глубоко не симпатично во мне чисто с точки зрения физиологии. Но сегодня иерархии, которые существуют в литературе, более-менее адекватны. В ранге классиков у нас нет совсем уж ничтожных персонажей, и совсем уж непризнанных гениев – тоже нет. В этом смысле критика со своей задачей справляется.
- Есть в вашей книге совсем некомплиментарные отзывы о писателях?
- У меня давняя сложная заочная связь с Евгением Гришковцом, к которому я, на самом деле, замечательно отношусь. Он прекрасный актер, замечательный человек и драматург, его проза мне не очень нравится, но это мое личное мнение. Я однажды сказал о нем что-то негативное. А потом меня стали спрашивать в каждом интервью, почему я так не люблю Гришковца. Сказать: "нет, я его полюбил" было бы с моей стороны глупо, поэтому приходится каждый раз объясняться. У меня сложные отношения к ряду значимых в мире литературы персонажей – к Улицкой, Рубиной, например. Некоторые романы Димы Быкова я считаю просто гениальными, а другие - на дух не переношу. То же с Прохановым. Я не скрываю этих своих взглядов.
- Вы пишете, что сегодняшняя политическая власть не относится к писателям с должным уважением.
- Мне от власти никакого уважения не надо. Но обидно, что они не относятся к литературе как к одному из средств культурно-политической экспансии. Огромное количество стран, которые собираются присутствовать на этой планете в каком-то серьезном качестве, занимаются серьезной поддержкой своего языка и литературы. Это часть государственной программы. Вот Китай, например. Я недавно был на книжной ярмарке в Лондоне, там было просто все уставлено их символикой, они привезли огромную команду. Как они свои университеты, язык в каждой стране поддерживают! Видно, что это направленная, мощная работа. У нас же, по моему ощущению, все это делается по частным инициативам некоторых людей. Вот Володя Григорьев занимается этим. Понятно, что он госчиновник, но плюс и сам любит литературу. Но ощущения, что это государственная задача, нет. Поэтому Россию на Западе уже воспринимают как скучную периферию. Я был на французской книжной ярмарке, так вот там интерес к России был примерно такой, как к какой-нибудь маленькой Никарагуа. Но к Никарагуа чуть побольше, потому что экзотика.
- А Толстой, Чехов, Пушкин уже тоже никому не интересны?
- Русская классика во всем мире очень хорошо представлена в книжных. Достоевский, Толстой, Чехов – это единственный наш ресурс. Нефть и газ кончатся, с шахматами мы уже не те позиции занимаем, с балетом тоже. Но для людей русская классика и Россия современная – это разнокалиберные понятия, как древняя и современная Греция. Я однажды в Египте спросил у гида, а реально ли, что египтяне построили эти пирамиды? На что он ответил, указав рукой на прохожих: "Эти? Нет". Вот то же самое можно и о нас сказать. Могли русские когда-то и плотины строить, и в космос корабли запускать, но сейчас это уже другая нация, мы на глазах перерождаемся. При этом еще изображаем, что мы древние греки, люди большой истории и мифологии.
- А советских писателей лучше знали на Западе?
- Были огромные тиражи Солженицына, дико много переводили и Евтушенко, и Юлиана Семенова. Зайдите в музей Евтушенко на станции "Зима" - там фотографии поэта с известнейшими политиками, общественными и культурными деятелями мира. Приезжал поэт из советской России и был всем интересен. А сейчас – да кому он нужен, кто его примет и на каком уровне?
- Но они же были бунтари?
- Ну, какой Евтушенко был бунтарь? Все это фигня. Они были представители великой левой цивилизации, которых либо ненавидели, либо испытывали симпатию к ним. Но они были культурными послами великой державы. Сейчас есть поэты не хуже Евтушенко и писатели не хуже Солженицына, но в силу того, что нас воспринимают как черт знает что, такое к нам и отношение. Было бы другое отношение к стране – Терехов, Быков, Леша Иванов все они были бы дико любопытны за границей. Вот я езжу без конца по заграницам для того, чтобы меня там издавали. Мне это удовольствия давно не доставляет. Изображаешь из себя русского медведя на цепи. Я говорю: "Поставьте мне графин водки на стол, буду давать интервью!". Выпиваю его, а они: "Ооооо, русский писатель!". Мне конечно не сложно, я и так его выпиваю, но это вот ради шоу, потому что государство твоему продвижению не помогает.
- В вашей книге вы сетуете, что нынешние власти стали никудышными читателями: "Николай I выступал в качестве личного цензора Пушкина. Сталин писал на полях сочинений Андрея Платонова "Сволочь!", Горбачев, при всем том, что читатель был пониже рангом, чем вышеназванные – понимал ценность слова, искренне заигрывая то с одним, то с другим властителем дум. Но представить, что Дмитрий Медведев захочет выступить в качестве – пусть не цензора, но внимательного читателя и собеседника, скажем, Дмитрия Быкова или Виктора Пелевина – никак не возможно. Вообразить, что Владимир Путин читает книгу Эдуарда Лимонова или Владимира Сорокина и пишет на полях "Сволочь!" – снова нельзя".
- Медведев в одном интервью сказал, что читает Пушкина и Прилепина. После этого мой статус в деревне, где я живу, повысился на 200%. Бабушек я как-то подвозил, они признались, что принимали меня за какого-то алкоголика, а тут вот оказывается. Я знаю, что меня читали и Путин, и Сурков. Но они читают по-другому.
- То есть они не могут на полях написать "Сволочь!", как Сталин?
- Они читают для получения информации об авторе.
- Как вы отнеслись к недавним протестным акциям литераторов?
- Мы с Лимоновым предлагали перевести этот протест в более радикальный вид. Но нас другие писатели не поддержали. Как мне сказал чуть позже в Париже Акунин: "Мы выбираем эволюцию, а не революцию". Прогулки по Москве совершали люди не из моей компании, хотя я их всех очень люблю и уважаю. Я человек не либеральных взглядов и никогда этого не скрывал. Я считаю, что в таком режиме можно продолжать эту оппозиционную деятельность бесконечно – ходить, бродить туда-сюда. Надо отдавать себе отчет, что таким образом ничего не меняется. Но одна вещь меня дико завлекает – во всех странах, где я бываю, мне говорят, что представить, например, Уэльбека во Франции или Барнса в Англии, ведущими за собой на улице тысячи человек невозможно. Там никого личное мнение Барнса по поводу парламента или королевы не волнует.
- То есть, в России до сих пор "поэт больше чем поэт"?
- Безусловно. В 90-е годы было не так, люди разочаровались в перестройке и на литераторов просто сердились – "вы нас втянули в это, а теперь разъехались по заграницам и оттуда впариваете нам свою правоту историческую, а она не оказалась таковой". Народ пытался тогда поверить сначала гипнотизерам, потом – генералам. Я так для себя это сформулировал – если политики люди последовательные в своем цинизме, то литераторы – в своих заблуждениях. И лучше быть со вторыми, они явно не полные подлецы.
- Вы пишете, что русский язык не может существовать вне России. А как же многие замечательные писатели, которые награждаются "Русской Премией" и живут за рубежом?
- Я знаком с белыми эмигрантами в третьем поколении – там по одной линии внуки писателя Бориса Зайцева, по другой – Трубецкие, по третьей – Лопухины. То есть аристократы аристократычи. Так вот, их дедушки и бабушки говорили по-русски, родители – чуть хуже, а они уже говорят на французском. В этом смысле русский – не иврит и не идиш, он не выживает в неволе. Все русские общины за границей потеряли язык в течение 30-40 лет. Я писал о том, что если Россия исчезнет как географическая данность, русский язык забудется. Мне как-то сказали, что Россию нечего хранить, страна себя исчерпала, поэтому нам нужно перейти на культурный уровень. Но я уверен, что это сумасшествие, никому на культурном уровне мы будем не нужны – без своей географии, без половины Евразии нас тут же сотрут в пыль. А литераторов, которые живут за границей и пишут по-русски нужно всячески поддерживать. Вот дети этих писателей будут уже плохо говорить по-русски, а их внуки вообще забудут язык.
- Тем не менее, традиция литераторов уезжать за глотком свободы за границу так и осталась? Акунин, Пелевин, например, пишут не в России.
- Ну, я могу назвать только Акунина, которому удобнее писать во Франции. Когда я его спросил, почему он живет не в России. Он ответил: "Захар – вы жертва кремлевской пропаганды. Я живу в России". А Пелевин вообще живет в другом измерении. Мои знакомые последний раз видели его живым лет 10 назад. Не надо переоценивать авторитаризм нынешней власти, ей нет никакого дела до писателей. Это обычная европейская, латиноамериканская, американская традиция, когда люди из своей страны переезжают в другую, потому что им там выгоднее работать. Например, я знаю, есть один норвежский писатель, который живет в Питере, польский – в районе Петрозаводска. Уверен, что их больше по всей России. Я бы не сказал, что у нас тут диктатура и жить невозможно, просто Акунину, например, лучше в Сен-Мало, там солнца больше, и всегда лето.
- А почему, как вы думаете, власть не прислушивается к писателям? Полагает, что уже все едят с руки?
- Никого власть не прикормила. Некоторые выполняют какие-то заказы по собственной воле, просто потому, что им это кажется правильным. Просто для власти литература не рентабельна и не эффективна, потому что она общается с сегментом населения порядка 1-2%, в отличие от телевидения, которое смотрит 99%. Вот они с телевизионной публикой и общаются. А что литераторы? С ними не договоришься, ничего от них не дождешься. Пытались организовать заказ на повести о честных милиционерах, кто-то пытался заказать произведения про хороших менеджеров среднего звена. Но язык – это самая честная вещь, он отторгает ложь. Ну, невозможно сейчас создать честного, позитивного героя. Что бы мы ни говорили про советскую власть, но тогда верилось про хорошего врача, педагога, летчика. А вот то, что с помощью хорошей литературы поддерживается статус России как великой державы, власти почему-то в голову не приходит. У власти вообще нет метафизического и в хорошем смысле иррационального мышления. Они не понимают, что литература на другие рецепторы воздействует. Хорошая литература - это вещь долгоиграющая, которая действует столетиями.
- Захар, а почему, как думаете, народ-то читать перестал?
- Раньше хорошую литературу в любом маленьком городке можно было купить, а сейчас книги до людей просто не доходят. Смешную историю расскажу. Недавно зашли с женой в книжный в городе неподалеку от нашей деревни. Заходит туда старушка и спрашивает продавщицу: "Акунин есть?". Та ей: "Нет, не привезли". "Ну, а этот, как его, хулиган такой, Прилепин?". Я не сдержался, говорю: "Я – Прилепин". А старушка, грозно так: "Что ты мне голову морочишь?! А то я не знаю, как Прилепин выглядит!". Тут жена подключилась: "Да это правда Прилепин!". Старушка совсем рассердилась: "Отстаньте, хулиганы, делать вам нечего!".
- Можете что-то сказать про нового министра культуры Владимира Мединского? Как вам вообще тот факт, что впервые за постсоветские годы Минкультуры возглавил ярый партиец?
- Я читал ряд его книг. С рядом вещей, о которых он пишет, я согласен. Например, что русское пьянство, русская коррупция – это во многом миф. При этом у меня абсолютно точное и неизъяснимое ощущение, к какой партии принадлежит автор. И в этом смысле я вспоминаю слова Бродского: "Если Евтушенко против колхозов, тогда я – за". А в том, что Минкультуры возглавил партиец, ничего противоестественного нет. Другое дело, что ему придется иметь дело с людьми других взглядов. Посмотрим, как у него это получится.
- Вы пишете, что в современной литературе нет мужчин-героев, все пребывают в какой-то затяжной депрессии. А вот женщины оказались сильнее и выносливее.
- Просто я просматриваю совершенно отчужденно мужской мир в современной литературе, в том числе и в моих книгах. Он полон ощущения мрака и тяжести жизни и во многом отражает реальность. А женская проза каким-то неизъяснимым образом выходит из этого ощущения. Но, прямо говоря, по уровню текстов мужская проза лучше. Я уже сделал антологию современной мужской прозы, куда вошли десять произведений. Сейчас собираюсь выпустить антологию женской под названием "14". Там кроме трех авторов - Майи Кучерской, Марины Степновой, Ани Старобинец, которые пишут на нереально хорошем языке, остальные девушки пожиже. Знаете, Татьяна Толстая как-то пришла в Литинститут и девушки, ожидая услышать желанный ответ, спросили ее: "Как вы думаете, кто лучше пишет прозу – мужчины или женщины?". Она ответила: "Да, и те, и другие пишут, но у мужиков это получается получше". Но мир, который описывают женщины, в нем есть надежда.
- А вы сами-то как чувствуете?
- Безнадега – это нормальное для современного мужика ощущение. Главное - не перестать двигаться. Женщины априори не могут жить во имя иррациональных целей. У них есть ребенок, представление о будущем, о крови, о прочих вещах. А мужчина движим другими побуждениями. Просто настолько тягостной мужской прозы в России не было давно.
- Может, на мужчинах нашего поколения так сказалось крушение советской империи?
- Безусловно. Для нашего поколения это был взлом сознания - мы только что выросли, воспитались. Во многом симпатии к советскому прошлому у нашего поколения они такие, на самоподзаводе. Многие из нас вовсе и не хотели бы там оказаться. Нам просто не нравится происходящее сейчас. Осмысленная попытка многих писателей нашего возраста восстановить генеалогию по советской линии приводит к тому, что я, например, написал книгу о Леониде Леонове, Шаргунов пишет о Фадееве, Елизаров – о Гайдаре. Хочется вернуть себе ощущение приобщенности к мифу.
- Может это еще отголоски счастливого советского детства?
- Конечно. Мы-то не пережили времена жесткой цензуры, запретов на публикации. Я пережил только детство, в котором папа и мама не плакали от того, что им нечем меня накормить. Помню, как я удивился, когда впервые в каком-то западном фильме увидел сцену - муж и жена едут на машине, вдруг муж резко тормозит, бьет по рулю и кричит: "Черт, я потерял работу! Что делать!?". Дети плачут, жена в ужасе. Я думал: "Ну и что? Вот у меня папа тоже потерял работу, а потом устроился на другую и получает те же 150 рублей". Это сейчас я стал понимать – потерял работу, все, катастрофа. У меня образование филологическое, на зарплату учителя с четырьмя детьми я не выживу в современной России. Мы - советские дети, которые росли и не знали этих проблем, а сейчас живем в состоянии перманентного шока. В Советском Союзе были колоссальные проблемы с цензурой, но уж если печатали сборник, можно было на гонорар машину купить или жить целый год. А сейчас даже живой классик Евтушенко не может прокормиться здесь литературой, он вынужден преподавать в Штатах. Что уж говорить об остальных поэтах.
- Я слышала, что комфортнее всего вы чувствуете себя в деревне, с вашей большой семьей?
- Это правда. Мне лучше всего с моими четырьмя детьми и женой в моем доме на берегу реки, где нет телевизора, интернета, мобильной связи. Я там чувствую себя абсолютно свободно от всего происходящего. Ведь если случится что-то действительно серьезное – мне друзья сообщат. Мы все находимся в таком хаотичном мире, что придаем колоссальное значение совершенно ничтожным вещам, пережевываем их бесконечно. Я стремлюсь поменьше во всем этом присутствовать. Даже телефон специально сменил на более дешевый, где нет опции "интернет".
- Захар, как отец со стажем посоветуйте, что лучше читать детям в летние каникулы?
- Я считаю, что им нужно больше читать поэзии, потому что это все-таки наивысшая форма состояния языка. Юмористическая поэзия, английские абсурдисткие стихи, Юнна Мориц или наш современник Антон Геваргизов - ребятам это смешно, они начинают мыслить в рифму, сами пытаться сочинять. Вот история, которая во многом отражает мое отношение к литературе. Мой 14-летний сын написал два отличных остроумных рэп-текста. Отнес в школу, получил пятерки. Сел писать третий рэп-текст, задумался, подошел ко мне и спрашивает: "Пап, а за что больше платят – за прозу или за стихи?". Я ничего ему не сказал, но сам подумал – вот молодец, потому что все, чем ты занимаешься, должно быть во имя твоей семьи. Если ты занимаешься самовыражением, а дети твои сидят голодные, то будь проклят ты как писатель, иди к черту со своими рукописями в стол, иди, заработай денег сначала, а потом самовыражайся.
