Константин Богданов, для РИА Новости.
Полет человека в космос издавна формирует изрядную долю сюжетов в популярной фантастической литературе. На Луну "летал" еще Сирано де Бержерак, а Джонатан Свифт в "Путешествиях Гулливера" описывает, по сути, целый орбитальный город.
На рубеже 20 века окончательно оформляется жанр космической научной фантастики. Дело, начатое еще в 1865 году Жюлем Верном ("Из пушки на Луну"), подхватывает Герберт Уэллс ("Первые люди на Луне"), а затем выстреливают отечественные фантасты: Алексей Толстой с "Аэлитой", Александр Беляев со "Звездой КЭЦ" и "Прыжком в ничто", а еще до революции - Александр Богданов с "Красной звездой" и "Инженером Мэнни". За ними приходят другие, несть им числа, формируя космический раздел так называемой "фантастики ближнего прицела".
Этот период характеризуется преимущественным увлечением фантастов собственно оригинальной идеей путешествий за пределы земной атмосферы. Невеликий пока объем реальных познаний науки об устройстве космического хозяйства компенсируют безграничной позитивистской верой в ученого, способного проломить на своем пути любые барьеры природы. И даже там, где антураж космического перелета используется для написания политического памфлета или социальной антиутопии, от этого шаблона практически не отступают.
Однако время идет, прогресс в авиаракетостроении приводит на орбиту сперва спутник, потом и человека.
Чистенький позитивистский мирок, надломленный окопами Первой мировой, сбитый с ног тоталитарными диктатурами межвоенного периода и окончательно поверженный гекатомбами Второй мировой, оставляет человека наедине с неприглядными вопросами о собственной натуре. Космическая фантастика ближнего прицела постепенно уступает место социально-психологическим исследованиям во внеземном антураже.
На очень интересной грани этого перехода стоит один из столпов отечественной фантастики - Иван Ефремов, который в зачитанной до дыр "Туманности Андромеды" и куда хуже распространяемом в советское время "Часе Быка" пошел не вперед, прямо к человеку, а "вверх и вбок" - к социуму, и лишь затем назад к личности. Техника его не интересовала, героика была фоном, человек - важной деталью, а полем подлинной битвы - цивилизация во всей своей целостности.
Чуть ли не последний научный позитивист такого масштаба в нашей фантастике, Ефремов дал очень важный урок своим внимательным читателям: система жизни куда сложнее, чем принято считать. И раз уж вы, товарищи фантасты, беретесь за внедрение отдельных фантастических допущений в ткань наблюдаемого мира, будьте любезны просчитывать их нетривиальные и отдаленные последствия и верно описывать для нас, благодарных читателей.
Постепенно героика преодоления и научного любопытства сменяется, фокус, как всегда в литературе, уходит обратно к человеку. Космическую фантастику перестают писать ученые и популяризаторы, в жанре заводится целая группа настоящих писателей. Там - внешне грубоватый, но крайне тонкий в исполнении психологизм фронтирьеров Роберта Хайнлайна, Пола Андерсона и Гарри Гаррисона, масштабная катастрофа картин мира в столкновении с непознанным у Артура Кларка в "Космических одиссеях". Много писал на эти темы и Станислав Лем. У нас испытание человечности в космосе походя освоили братья Стругацкие в "Стажерах", но быстро проскочили эту границу, погрузившись в океан "чистой" социально-психологической фантастики.
1970-е годы легли определенным рубежом в литературе, описывающей полеты человека в космос. С одной стороны, все уже настолько привыкли к космонавтике, что она перестала быть сюжетообразующим элементом литературы, набила оскомину. С другой стороны, "космофантастика" на Западе все больше приобретала откровенно развлекательные черты: множился жанр "космической оперы", струились бесконечные сериалы.
Нет, космоопере отдавали дань и вполне серьезные люди, оставившие заметный след в фантастике: Фрэнк Херберт на Западе или, скажем, Сергей Снегов в Союзе. Жанру это, впрочем, не помогло: впереди у него, уже в нашем времени, маячили ориентиры "Звездных войн" и "Аватара", хотя многие любители фантастики вспомнят и Лоис Буджолд с ироничными политико-человеческими детективами "Саги о Форкосиганах", и удивительные миры Вернора Винджа, и въедливые этические эксперименты Сергея Лукьяненко, и, наконец, Олега Дивова с его по-русски разухабистой (и столь же горькой) постапокалиптикой "Лучшего экипажа Солнечной".
Тем громче прозвучал в советской фантастической литературе роман Сергея Павлова "Лунная радуга" - программная книга-предупреждение 1978 года, удивительно тонко подчеркнувшая рефлексы человеческой натуры. Человечество преодолело разногласия, объединилось и выплеснулось в пределы пояса астероидов, колонизируя Луну, Венеру, Меркурий и Марс, отправляя поисковые экспедиции к системам планет-гигантов.
Холодноватый термин "Внеземелье", придуманный автором, как нельзя лучше лег в канву произведения, повествующего о пределах познания, желаний - и инстинктивном страхе иного, расположенного вовне привычного восприятия, о бесконечном одиночестве переступивших грань. Люди, возвращающиеся из дальнего космоса, поразительным, порой паранормальным образом меняются, и "обычные" земляне не понимают, что с ними делать. И шире - что делать с космосом, который столь плотно схватил человека за глотку и потребовал измениться, если тот хочет дальше жить в черной пустоте.
А может, ну его, этот космос с мутациями и неизведанными явлениями, куда подальше? Замкнуться на Земле, закрыться тройным барьером спецслужб, карантинными зонами, выдавать возвращающимся пропуски на родную планету только после долгих месяцев унизительных процедур и исследований, во время которых на тебя смотрят как на врага... Ведь безопасность человека как вида, целостность его природы превыше всего, не так ли?
Схожую с павловской проблематику во второй половине 1980-х разрабатывал американец Дэн Симмонс, описавший в цикле "Гиперион" гигантскую Гегемонию Человечества - "золотой триллион" обитаемых миров, застывший в вечном блеске "конца истории" и остервенело борющийся с вытесненными на периферию известной Вселенной отщепенцами-Бродягами, пошедшими по пути фундаментальных генетических изменений, приспосабливающих биологический вид к жизни в открытом космосе.
Эта ступень изысканий литераторов заслуживает пристального внимания - хотя бы в силу того, что в данный момент это самая последняя философская рефлексия непосредственно над идеей полетов в космос. В сущности, нам, остановившимся после надрывного космического старта 1960-х, предстоит понять, насколько нужен человечеству космос - и фантасты в меру своих сил (те, кто еще окончательно не соблазнился киберпанком или фэнтези) пытаются этот вопрос исследовать.
Технология опять опередила общественное сознание, но взятая нами почти сорокалетняя пауза пока не принесла ответа. Следует сказать самим себе, что мы слишком малы и слабы, чтобы приспосабливать Вселенную к человеку - а, значит, придется приспосабливаться самим. "Мы хотим в космос" - это значит "мы хотим меняться". И если мы не хотим меняться, то придется выдумывать тысячи способов отгородиться. Уж что-что, а выстраивать стены, ограждающие от чего-то неприятного, человек умеет. И кому как не писателям повествовать об этом?
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
