Константин Богданов, для РИА Новости.
В минувшую субботу в Иране состоялся физический пуск первого энергоблока Бушерской атомной станции. Ближневосточный долгострой, ставший притчей во языцех и вечно подворачивающийся под руку при всяком обсуждении иранской ядерной программы, завершается в очень непростой внешнеполитической ситуации.
В 1990-е годы, когда только начиналось атомное сотрудничество с Россией, Ираном правили либералы во главе с Али Акбаром Хашеми Рафсанджани, богатейшим персидским олигархом, непримиримым и злопамятным соперником лидера иранских консерваторов – Сейида Али Хаменеи (преемника отца-основателя исламской республики аятоллы Хомейни). В конкретных делах Хашеми Рафсанджани упрямо придерживался прагматической линии, направленной на ликвидацию «перегибов», образовавшихся после исламской революции, и на постепенное конструктивное укрепление позиций Ирана на Ближнем Востоке и в Центральной Азии. Несмотря на ряд провалов в экономике и коррупционные кандалы, этот курс выглядел достаточно привлекательно и был продолжен при следующем президенте - Хатами, ставленнике отошедшего в тень Хашеми Рафсанджани. Именно при Хатами и началось строительство Бушерской АЭС, принципиальное решение о котором было принято еще в 1995 году.
Пятнадцать лет умеренного правления в Тегеране оставляли надежду на вменяемый и позитивный диалог по ядерной и прочим тематикам, поэтому Москва и в Совете Безопасности ООН, и по иным каналам непреклонно отбивала все «происки Вашингтона» в отношении Ирана. Однако в 2005 году консерваторы продвинули на президентский пост молодого и честолюбивого реакционера, мэра Тегерана Махмуда Ахмадинежада, который с самого начала задал иранской внешней политике тон, близкий к истерическому. Одновременно была форсирована собственная ядерная программа. Проиранская позиция Москвы начинала выглядеть двусмысленно. Когда стало понятно, что авторитарный популист Ахмадинежад последователен в своей политике и реформистское крыло иранской аристократии пока не может дать ему скорый и решительный оборот, началось фактическое затягивание Россией сроков сдачи Бушерской АЭС на фоне взаимных обвинений в несоблюдении финансовых условий договора.
Станция стала превращаться в «чемодан без ручки» (нести трудно, выбросить жалко). При этом российская сторона постоянно заверяла Тегеран и весь мир, что АЭС будет непременно введена в эксплуатацию. Официальная позиция США по вопросу о Бушере была выдержана в духе казенного оптимизма госдепартамента, осторожно одобрявшего российские шаги по «цивилизации» атомного хозяйства Ирана. Однако одновременно с этим в Штатах формировалось негативное общественное мнение со стороны СМИ и экспертного сообщества, настойчиво увязывавших ввод в эксплуатацию российского реактора с возможностью создания Тегераном ядерного оружия.
Эта риторика насквозь лукава. Легководные реакторы типа ВВЭР-1000 не могут быть использованы для практического производства делящихся материалов оружейного назначения. Да, отработанное ядерное топливо реактора ВВЭР содержит около 0,6% плутония-239, условно пригодного для создания ядерного боеприпаса, однако он трудноотделим от других изотопов, фактически сводящих его боевую ценность к нулю. При этом запланирован жесточайший технологический контроль, который обеспечивает поставки тепловыделяющих сборок из России и возврат ей облученного топлива «по списку». О любой попытке изъять энергетический плутоний с площадки для хранения отработанного топлива на АЭС или досрочно выгрузить из реактора топливные стержни моментально станет известно.
Строго говоря, атомная станция в Бушере и обогатительная фабрика в Натанзе, на которой потенциально может вырабатываться оружейный уран – это два совершенно разных аспекта иранской ядерной проблемы, и рассматриваться они должны изолированно. С другой стороны, тезис о том, что контролируемый оборот свежего и отработанного топлива с российского реактора в Бушере утихомирит иранский волюнтаризм и остановит обогащение урана, конечно же, вызывает здоровый скепсис. По той простой причине, что центрифуги в Натанзе строили в приоритетном порядке явно не для того, чтобы обеспечивать топливом будущую ядерную энергетику Ирана, планы по созданию которой до сих пор были весьма расплывчаты и неконкретны (несмотря на монструозную государственную программу строительства двадцати собственных энергоблоков).
Отсюда же растет и интерес Тегерана к тяжеловодным реакторам собственной постройки. Их энергетические перспективы весьма сомнительны, зато они более чем удобны для промышленной наработки оружейного плутония. Кроме того, такие реакторы позволяют манипулировать топливными кассетами прямо «на ходу», что очень удобно для работы с разного рода международными инспекциями, которым далеко не обязательно видеть все, происходящее на объекте.
Иранская ядерная программа носит преимущественно оборонный характер, и с этим уже ничего нельзя поделать. Тезис аятоллы Хомейни о недопустимости применения оружия массового поражения как оскорбляющего нормы ислама пока еще публично не отвергнут, но уже подвергается творческой переработке. И здесь трогательно сходятся взгляды как либерального, так и консервативного крыльев иранской аристократии. Трудно сказать, какую роль в формировании этого пути сыграли собственные амбиции Тегерана, претендующего на роль «региональной сверхдержавы» в Южной Азии, а какую – непримиримая позиция США и Израиля, учитывать которую вынужден любой иранский режим, безотносительно к степени умеренности, в полном соответствии с принципами «realpolitik». Воронка конфронтации чересчур сильно засосала вовлеченные стороны.
В этих условиях России не оставалось ничего иного, кроме публичного дистанцирования от режима Ахмадинежада. Это и было проделано весной 2010 года на фоне прорыва в переговорном процессе с США по сокращению наступательных потенциалов. Затем Россия не стала блокировать резолюцию СБ ООН номер 1929, ужесточающую режим ограниченных санкций против Ирана. В частности, это решение заморозило ряд перспективных поставок Тегерану отечественной военной техники.
Однако непреклонное осуждение военной ядерной программы Ирана приходится сочетать с вполне обоснованным желанием довести бушерский проект до конца. И дело здесь не только в бизнес-интересах «Росатома», на превалирующую роль которых в позиции Москвы по Ирану прямолинейно намекал целый ряд комментаторов. «Проламывая» сопротивление Вашингтона в Бушере, российская сторона отправляет ясное и читаемое послание: Москва выступает за контролируемый трансфер технологий мирного атома в «третий мир». Это тот же вопрос, который стал подоплекой недавней ожесточенной борьбы за кресло главы МАГАТЭ: в какой степени развивающимся странам будет позволено владеть собственной ядерной энергетикой? В Бушере Россия дает понять, что готова поддержать строительство «мирных» легководных реакторов всеми заинтересованными странами.
Подобное двоякое поведение, особенно в свете невеликого желания общественности разбираться в таких тонких вопросах, как нетривиальная связь военного и мирного атомов, при нетвердом управлении может привести к серьезным имиджевым потерям для Москвы. То же самое произойдет и в случае целенаправленной кампании в СМИ (как это бывает, мы уже видели на навязшем в зубах примере с поисками иракского оружия массового поражения). Однако этот бег по лезвию бритвы, по-видимому, не имеет альтернативы, если Россия хочет вынести из иранского ядерного тупика позитивный результат, укрепив при этом самостоятельные позиции на мировом рынке атомной энергетики.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
