Часть четвертую читайте здесь >>
Еще не одно поколение историков будет задаваться вопросом: «Когда же началась холодная война»? Сложность вопроса заключается в том, что сползание к ней происходило постепенно и скрытно. Однако кажется очевидным, что каждый из бывших союзников перешел в ней свой Рубикон и этот переход не совпадал синхронно в действиях и намерениях трех великих держав. Несомненно и то, что первым это сделал Черчилль. Он же предпримет публичные действия, которые можно расценить как первые залпы в этой войне. Следует критически отнестись к тем историческим комментаторам, которые считают, что неизбежность холодной войны была заложена как бомба замедленного действия во взаимном недоверии союзников чуть ли не с первых дней существования антигитлеровской коалиции. Взаимное недоверие было закономерно для столь необычного союза в столь необычных обстоятельствах, когда решалась судьба воюющих народов, потоками лилась кровь, стремительно истощались национальные ресурсы.
Однако недоверие, которое всегда в определенной степени присутствует в отношениях между странами и внутри любых союзов, не означает скрытого или явного отхода от принципа союзничества, не говоря уже о разрыве отношений и превращения их в откровенно враждебные. Опасность холодной войны заключалась в том, что это был самый затяжной конфликт ХХ века, сопровождавшийся угрозами взаимного уничтожения на фоне убийственной мощи участвующих в нем государств. Всем известный тезис о том, что история не знает сослагательного наклонения, по сути дела, закрепляет фаталистический метод оценки истории. Однако в истории холодной войны не прослеживается «обреченность» ее участников на те действия, которые они совершали.
Вернемся к событиям тех лет. Как ни странно, горячие просьбы Черчилля и Эйзенхауэра прийти на помощь англо-американским войскам в Арденнах и начало Висло-Одерской операции послужили прелюдией к холодной войне. Именно в ходе этой операции советские войска вышли к границе Германии. Союзники никак не ожидали, что эта не до конца подготовленная операция станет самым стремительным наступлением за всю историю Второй мировой войны, откроет русским путь на Берлин. С этого момента Черчилль начинает «одним глазом наблюдать» за продвижением союзников, а другим - за действиями русских, которые занимали все большую часть территории Восточной Европы и Германии.
Уже в марте 1945 года Черчилль настойчиво убеждает Эйзенхауэра изменить свои планы и срочно наступать на Берлин, с тем чтобы опередить советские войска. Как отмечает биограф Эйзенхауэра, американский генерал сопротивлялся «такому повороту дел. Для этого сопротивления имелись как политические, так и некоторые военные причины, самая важная из которых являлась и самой простой: Эйзенхауэр поверил бы в конец вермахта только после его безоговорочной капитуляции».
27 марта журналисты спросили Эйзенхауэра на пресс-конференции: «Кто, по вашему мнению, будет раньше в Берлине - русские или мы?» - «Видите ли, - отвечал Эйзенхауэр, - я думаю, что они должны сделать это, просто из соображений близости цели. В конце концов, они всего в 33 милях от города. Их дистанция намного короче». К тому времени союзников отделяло от Берлина более 200 миль, при этом число возможных потерь при взятии города оценивалось в 100 тысяч. В глазах Эйзенхауэра это была «слишком высокая цена за престижную цель, которую потом придется уступить… другим парням». В соответствии с Ялтинскими соглашениями, Берлин входил в оккупационную зону СССР.
Тем не менее, Черчилль продолжает оказывать нарастающее давление на командующего англо-американской армией. 31 марта он напишет Эйзенхауэру телеграмму: «Почему бы нам не форсировать Эльбу и не продвинуться как можно дальше на восток? Это имеет важное политическое значение, поскольку Красная армия на юге, кажется, неизбежно захватит Вену»… Эйзенхауэр остался непреклонен.
Перед такой жесткой позицией Черчилль вынужден был отступить. Тем не менее, как показывают документы, рассекреченные в середине 1990-х годов, он еще до окончания войны отдает приказ о разработке широкомасштабной операции «Немыслимое». Макс Хастингс в связи с этим пишет: «Черчилль был так разочарован действиями Сталина в Восточной Европе, что в последние недели своего премьерства отдает начальникам штабов приказ разработать план наступательных военных действий силами 47 союзных дивизий и остатков гитлеровских армий для выдворения русских из Польши». Однако это не совсем точная оценка стратегических целей и задач, которые поставил перед военными Черчилль. Вовсе не локальная доктрина отбрасывания Советов из Восточной Европы была целью премьер-министра, которую он сформулировал предельно четко: «Принудить Россию подчиниться воле Соединенных Штатов и Британской империи». Была названа и конкретная дата начала возможных военных действий против СССР - 1 июля 1945 года.
Совершенно очевидно, что принудить Россию подчиниться воле вчерашних союзников за счет выдавливания Советов из Польши и даже Восточной Европы было бы военно-политическом абсурдом. Речь шла о новом блицкриге, о тотальной войне. Предполагались, в частности, оккупация территории Советского Союза, крупные морские операции, прежде всего на Балтике, бомбардировка промышленных центров в глубине СССР с использованием стратегической авиации. Боевые действия охватывали Ближний Восток, Персию и Ирак. План делал особый акцент на использовании в этой войне остатков вермахта, поскольку «германский генеральский штаб и офицерский корпус, скорее всего, примут решение, что на стороне западных союзников их интересы получат удовлетворение». Между прочим, вплоть до решительного протеста маршала Жукова, в английской зоне оккупации были сформированы из немцев армейская группа «Норд», две корпусные группы - «Штокхаузэн» и «Виттхоф», танковые части и войска связи.
Военные историки полагают, что, учитывая необходимое время на разработку столь сложной операции, соответствующее поручение Черчилля должно было последовать не позднее апреля 1945 года. К чести британских военных, они сформулировали обоснованное предостережение «о крайней маловероятности достижения союзниками полной и решающей победы». Впрочем, британские генералы высказывали не только контраргументы военного характера. Уже будучи начальником Имперского Генерального штаба генерал Монтгомери писал Эйзенхауэру: «Советская нация очень сильно измотана. Разрушения в России ужасающие, и страна не готова к ведению войны». Монтгомери считал, что «англоговорящие демократии должны строить с Советами дружеские отношения, а не засыпать их оскорблениями и угрозами» (Стивен Амброз «Эйзенхауэр»).
Можно со всей определенностью сказать, что разработка плана «Немыслимое» ознаменовала собой начало холодной войны, которая впоследствии изобиловала всякими планами взаимных «отбрасываний», «сдерживаний» и «уничтожений». Однако первый «выстрел» в этой войне принадлежит Лондону. Несмотря на всю завесу секретности, окружавшую разработку операции «Немыслимое», Черчилль стал одновременно первой государственной фигурой, кто публично провозгласил конфронтационный курс в отношении СССР - недавнего союзника, пунктуально выполнявшего свои обязательства, спасшего Британию от неминуемого вторжения. Эта публичность повредила политической карьере Черчилля. Часть секретного плана «Немыслимое» обнаружила себя в телеграмме, которую он направил фельдмаршалу Монтгомери, где говорилось о необходимости собирать немецкое оружие и сохранять части вермахта в боевой готовности.
Открытый протест советской делегации на заседании Контрольного совета по управлению Германией заставил Черчилля на одном из предвыборных митингов признаться, что такой приказ о подготовке немецких частей для борьбы с русскими он действительно отдавал. Британский избиратель отреагировал на это вполне определенно: «человек войны» его не устраивал, ему нужен был мир, а не война с Советами. К тому же бесплодные попытки Черчилля «залатать» экономические дыры Британской империи за счет раздела послевоенной Европы были перечеркнуты военными успехами Москвы и политическим противодействием Вашингтона. Герой нации и герой войны Уинстон Черчилль выборы проиграл.
Уже находясь в отставке, Черчилль выдвигает в Фултоне идею объединения англоязычных народов в походе против СССР. Остальная Европа, «обманувшая» его надежды, выводилась за скобки. Ей, пораженной бациллами коммунизма, нужен поводырь, им и будет обновленный, более тесный англо-американский союз, открывающий эру новых, «особых отношений» между Англией и США. «Лоцман» повел свой корабль за океан, туда, где Атлантический союз сулил Англии не столь славное, но зато вполне определенное будущее. Трумэн был так напуган, что речь Черчилля в Америке будет расценена как согласованный вызов Запада Советской России, что поторопился оправдаться перед Сталиным.
Как это часто бывает, над «классовым» и политическим пониманием смысла войны могли подняться немногие, и главным образом те, кто смотрел ей в глаза, кто видел ее вблизи. Во время встречи с Жуковым во Франкфурте Эйзенхауэр, наряду со словами искренней признательности в его адрес, сказал: «Эта война была священной, никакая другая война в истории не разделяла так четко силы зла и силы добра».
На основе столь живого нравственного чувства можно было строить мир, но в «высоких» кабинетах решили иначе.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
