Андрей Золотов - профессор, заслуженный деятель искусств, академик Российской академии художеств, советник главного редактора РИА Новости.
Исполнилось 30 лет со дня кончины выдающегося русского пианиста XX столетия.
«...Он умел заставить нас поверить, что мир прекрасен, полон тревожных тайн и чудес. За это мы останемся ему всегда благо¬дарны. А поучиться мы можем у него «непрактичности» и щедрости, заставлявшей его вкладывать в каждый концерт кусок своей жизни...»
Так завершался скромный этюд о Владимире Владимировиче Софроницком (к 70-летию со дня его рождения), написанный для консерваторской газеты Станиславом Нейгаузом.
Как будто и о себе самом сказал. В нем самом это было. И в Софроницком это было. И в Софроницком это было ему понятно, дорого и близко.
Софроницкому в час его кончины было чуть больше шестидесяти. Станислав Нейгауз не дожил и до 53...
Самое существо его дышало искренностью. Вдохновение, не оставлявшее его, в творчестве было вдохновением искренности. Трагическая и изысканно гармоничная натура Нейгауза несла в себе красоту, воплощавшуюся в облике самого артиста, но прежде всего в облике исторгнутого им звука, в музыке человеческого общения через музыку великого искусства.
Борис Пастернак, близко наблюдавший Станислава Нейгауза в жизни - домашнем быту и концертном зале, - говорил ему: «...и как это Вы после всего воспаряете вдруг как Феникс»... Слова эти я слышал от самого Бориса Леонидовича в артистической Большого зала Московско й консерватории после одного из концертов Станислава.
Нейгауз в исполнительском искусстве явление глубоко притягательное. Единственное в своем роде. Явление поэтическое.
Превосходный музыкант, отмеченный ярким талантом и высокой степенью художественной культуры; великолепный пианист, много и успешно, в течение тридцати лет, концертировавший по Советскому Союзу и зарубежным странам; последователь, ближайший помощник, ученик, наконец, достойный сын одного из основоположников советской фортепианной школы профессора Генриха Густавовича Нейгауза - Станислав Нейгауз был убедителен и прост в своем искусстве, необычайно собран и одновременно «растворен» в атмосфере особо доверительного музицирования. Игра его, исполненная бесконечного обаяния, всегда оставляла глубокое, многозначное впечатление. Она внушала ощущение погруженности и свободы - личного освобождения под лучами ней-гаузовского музицирования.
Музыканты высоко ценили Станислава Нейгауза. Но он был и одним из тех немногих воистину счастливых артистов, которых публика преданно любила. Концертные залы в дни его выступлений были всегда переполнены, играл ли пианист Моцарта, Бетховена, Шуберта, Шумана, Листа, Прокофьева.
Но когда он исполнял Шопена и Скрябина, возникало и вовсе особенное ощущение подлинности чувства. Здесь мало кто мог с ним сравниться. Нейгауз играл Шопена и Скрябина как глубоко близкую, многое говорившую его сердцу музыку, и потому она звучала у него с редкостной органичностью, озаренно, совершенно и свободно.
Шопен у Нейгауза - изысканный, тонкий, добрый, горделивый, но не заносчивый и не слащавый. Врожденный артистизм шопеновской музыки ощущается у Станислава Нейгауза всюду, как и ее серьезность, глубина, народность, внутренняя скромность и живость чувства.
Искусство Станислава Нейгауза - удивительное, современное проявление русского романтического пианизма, свободное от надуманной, искусственной, эгоцентричной «романтизации» самого себя, нередко встречающейся на концертной эстраде.
Его игра оставляет нас в своем собственном мире, наедине с самим собой, но насыщает атмосферу вокруг нас музыкой. И мы начинаем дышать иным воздухом, по-иному видеть и чувствовать, по-иному ощущать себя и свои проблемы.
В самом облике Станислава Нейгауза было нечто притягивающее к нему - красивое, открытое и, может быть, грустное. Высокий, тонкий, с ранней сединой, он казался «несегодняшним», ушедшим в себя, но оставшимся здесь, со своими «сегодняшними» слушателями. Да и сам он конечно же был «сегодняшний», современный, только не будничный.
Нейгауз за роялем словно говорил что-то самому себе, уверенный, что вокруг никого нет. Интонация живой речи, со многими присущими ей характерными выразитель¬ными особенностями пленяет в его игре. И хотя речь эта чаще всего внутренний монолог - она слышна и понятна, ибо она Музыка.
В игре Нейгауза не было нарочитой камерности, не было и «концертности», претензий на особое истолкование известной музыки. В каждое исполнявшееся им сочинение он привносил свой личный художественный мир, но не навязывал его слушателям. Чувство меры, природный художественный вкус и природная скромность позволяли Станиславу Нейгаузу передавать слушателям мир чувств композитора, оставаясь при этом самим собой. Подчас казалось, что пианист как бы «проявляет» движение композиторской руки (или мысли) в свободном «сочиняющем», созидающем движении.
Выдающийся русский пианист, один из самых оригинальных и ярких представителей современного исполнительского искусства, Станислав Нейгауз был предан музыке. И в этом был залог его артистических открытий.
Много душевных сил, таланта, любви отдал профессор Станислав Нейгауз своим ученикам в Московской консерватории.
Его имя осталось в отечественном искусстве, наряду с именами Владимира Софроницкого, Генриха Нейгауза, Константина Игумнова, Льва Оборина и других незаб¬венных наших артистов.
Со дня кончины Станислава Генриховича 24 января 1980 года пробежало немало дней. Дни эти соединились теперь в сознании с теми днями, что мы переживали в его присутствии -как личности, как пианиста. В ощущении его живого дыхания.
Мне трудно представить себе, каким был бы Станислав Нейгауз в 60, 70, 80 лет… Уверен, что таким же красивым. Уверен, что таким же скромным. Уверен, что таким же изысканным, обретшим еще новую человеческую глубину.
Он не знал конкуренции -она вообще была ему неведома и как психологическое состояние, и как реальность концертной жизни. Помню вечер, когда Святослав Рихтер играл в Зале Чайковского, а Станислав Нейгауз - в Большом зале консерватории. Я был в тот вечер на концерте Станислава Генриховича - зал был полон.
У него была своя публика. Не потому «своя», что из «своих людей». Она была у него «своя» по той степени доверия, которую он сам испытывал к публике.
Есть одно совершенно исключительное качество Станислава Нейгауза, и как человека, и как артиста, которое с годами становится для меня все более и более ощутимым: демократизм. В чем проявлялся демократизм Станислава Нейгауза?
Он никогда не унижал публику «приспосабливанием» к ее вкусам, но и никогда не претендовал на то, чтобы рукой властелина «задушить» каждого из слушателей и цепью какой-нибудь, пусть даже «философской», приковать ее к себе. Он не был артистом-тираном (в хорошем или плохом смысле, не станем уточнять). На его концертах каждый жил своей собственной жизнью, оставался самим собой и даже становился еще более самим собой, попадая в атмосферу Станислава Нейгауза. Он - там, на сцене, со своей красотой, со своей какой-то звучащей аурой, со своими добрыми идеями - жил сам по себе. Он не играл для публики - он играл для себя. Но он всегда был частью зала. И не то чтобы он сам пере¬селялся с высоты сцены куда-то вниз, в крес¬ла, где обитает публика. Напротив, мы все будто переселялись, устремлялись к нему, мы возвышались. И при этом каждый мог думать о своем.
Жизнь, облик, искусство Станислава Нейгауза оказались каким-то редчайшим образом слиты. Он заставлял каждого из нас заглянуть в самого себя, а не «заглядываться» на него, на некую вершину.
Каждый из тех, кому довелось общаться с Нейгаузом чуть ближе, бывать в артистической после его концертов, просто бесе¬довать с ним в разных ситуациях, помнит, как спокойно и легко отметал он всяческие похвалы, как искренне не верил в те добрые слова, что мы ему говорили, как он улыбался при этом - с какой-то детской, нет, не наивностью, - с детской умудренностью.
Конечно, ему было присуще ощущение камерности. Но значит ли это, что он лучше слушался в маленьких залах, чем в больших? Совсем нет. Наоборот, он как бы это ощущение тишины душевной, ощущение камерности как сокровенности, как некой отдельной человеческой тайны мог внушить большой аудитории - каждому-каждому...
Станислав Нейгауз - человек, который очень мужественно и очень красиво прошел свой жизненный путь.
Бывает так: уходит из жизни замечательный артист, и вместе с ним что-то уходит и из искусства.
Вот из Искусства с уходом Станислава Нейгауза не только ничего не ушло, но что-то пришло. Это тот случай, когда художник самим уходом своим как бы обращает людей в свою веру. А вера его была верой настоящего русского художника. В ряду великих русских пианистов XX века он занял свое место. Именно в ряду великих пианистов и именно свое, совершенно оригинальное место. Огромный этический заряд, красота человеческого образа слились в его отношении к музыке.
Нейгауз был романтиком, но именно XX века, именно второй его половины. Может быть, то, что мы сейчас предощущаем - угасание цивилизации, угасание ка¬ких-то человеческих взаимосвязей в самой системе нашего существования,- все это можно было расслышать в игре Нейгауза. В нем жила тоска по тому, что может исчезнуть из жизни. Он ощущал поэзию угасания, того, что может в жизни отойти в тень, что из жизни уходит. Искусство Станислава Нейгауза - это страстная попытка служить именно тому, чего завтра может на Земле не быть...
Искусство Нейгауза все больше проявляется как искусство масштабное, искусство большой духовной мощи и удивительной человеческой ненавязчивости. Даже когда мы прощались с ним, даже когда видели его последний раз, он и в этот момент не приковывал к себе внимание. Напротив - оставлял нас для разрешения тех человеческих драм, над которыми бился сам.
Этот человек, который изживал себя в музыке, тем самым поселил музыку в жизнь многих людей... Разве мы не должны быть ему за это благодарны?
Мы должны думать о нем с той же любовью, с которой он играл нам...
