Ольга Галахова, театральный критик, главный редактор газеты «Дом актера», специально для РИА Новости.
Похоже, в юбилейный год А.П. Чехова почему-то именно пьесу «Дядя Ваня» театры вызывают к жизни чаще, чем иные драматургические произведения русского классика. Открыли серию Вань в Александринском театре, где американский режиссер румынского происхождения Андрей Щербан поставил своего Ваню. Не успели вахтанговцы сделать свой впечатляющий спектакль с Сергеем Маковецким в главной роли, как в Театре им. Моссовета известный кинорежиссер Андрей Кончаловский предложил свою сценическую версию все той же пьесы.
Эпидемия «дядей Вань» охватила и Париж, в котором идут две постановки: одна — Родольфа Дана и Кати Унсинжер (театр « Le Collectif Les Possédés»), другая — Марселя Марешаля, директора передвижного театра «Подмостки Франции». В Берлине в Deutsch Theater идет постановка Юргена Гоша по этой же пьесе, ставшая там событием. С большим успехом гастролирует по Европе «Дядя Ваня» Даниэля Веронезе из Буэнос-Айреса. Он доедет и до Москвы: летом можно будет увидеть спектакль аргентинцев на Театральном фестивале им. А.П. Чехова.
Это далеко не полная статистика, которой, впрочем, достаточно, чтобы задаться вопросом о скрытой логике общих культурных процессов. Вряд ли такой всплеск интереса можно объяснить только тем, что в труппах всегда есть мощные актеры под пятьдесят, которым нужны хорошие роли. Что-то, вероятно витает в воздухе времени, что заставляет снова и снова вглядываться и нас, и европейцев, и даже аргентинцев в нашего Ваню.
Что до российских дядей Ваней, то во всех постановках присутствует более или менее выраженная ревизия сострадания Ивану Петровичу Войницкому. Ни Шопенгауэр, ни Достоевский точно не вышли бы из дяди Вани Сергея Паршина (Александринский театр, Санкт- Петербург), или Сергея Маковецкого (Театр им. Евг. Вахтангова), или из Павла Деревянко (Театр им. Моссовета). Все эти Вани, пусть по-разному, принадлежат к одному типу людей: «человек, который хотел». Режиссеры разных школ, разных стран, работающие с нашими актерами - Андрей Шербан, Римас Туминас, Андрей Кончаловский - все не склонны сострадать Ивану Петровичу ценой усиления вины профессора Серебрякова. Несостоявшуюся жизнь одного вряд ли справедливо объяснять несостоявшейся жизнью другого. Каждый сам потерял цель, каждый сам своими, а не чужими поступками сформировал свое безрадостное настоящее.
Пожалуй, наиболее радикален в отношении к дяде Ване Андрей Кончаловский. Возможно, эта радикальность особо ощущается хотя бы потому, что им сорок лет назад был снят фильм по этой пьесе Чехова. Тогда Ваню играл Иннокентий Смоктуновский. Рефлексирующий интеллигент, который тоже не стал бы Шопенгауэром, но Тургеневым мог бы стать вполне.
Глядя же на то, как сменил типажи Кончаловский, как понизил их в ранге, становишься свидетелем не только новой трактовки, но и какой-то скрытой полемики, которую, кажется, ведет с самим собой режиссер.
Дядя Ваня у него мелкий человек, язвительный завистник. Если бы не остроумные чеховские фразы, вложенные в уста Ивана Петровича, благодаря которым веришь, что он читал если не Достоевского, то Сологуба, то этот Войницкий больше похож на приказчика. И когда в первом акте он выходит, надев галстук, что не ускользает от ехидного взгляда Астрова, то выглядит Ваня нелепейшим образом. Сидел человек в деревне, торговал постным маслом, занимался хозяйством. Вдруг ни с того, ни с сего нацепил на себя галстук. Понятно, влюбился, понятно, к завтраку выйдет Елена Андреевна. Однако подобным образом обращают на себя внимание слабого пола влюбленные гимназисты, но не человек, которому стукнет скоро 50.
Кстати, в спектакле Питера Штайна, поставленного в свое время с итальянскими актерами, его дядя Ваня выходил с завязанным шелковым бантом, но становилось ясно через долю секунды, что он так выглядит всегда, он не дает себе спуску, не расслабляется в унылой бытовой жизни.
Войницкого же Павла Деревянко никто не держит всерьез. И когда Елена Андреевна (Наталья Вдовина) раздраженно бросает ему, что он - шут, то имеет к тому самые веские основания. Козликом почти водевильно он выделывает па вокруг нее. Он смешон и когда грубо флиртует с ней, и когда, жалкий, предается эротическим грезам, и когда с подскоком убегает срезать для нее осенние розы. Кстати, букет этот он выпустит только в сцене семейного скандала, спровоцированного им не меньше, чем Серебряковым (Александр Филиппенко).
Стреляя из пистолета, он попадет в вазу с цветами. Есть что-то жалкое в фактуре такого Войницкого, что-то сближающее его с Карандышевым Островского, только последний, стреляя, все-таки попал.
Он заслуживает такой доли. Слабо веришь в то, что ему бы пригодилась баночка с морфием, ему безразлична племянница Соня, и когда Астров (Александр Домогаров) говорит о том, что в уезде есть только два порядочных человека, ставшие чудаками, то видишь одного — доктора Михаила Львовича. Войницкий у Кончаловского зауряден, и бунтует он как заурядность, старающаяся списать свои неудачи на тех, кто лишь чуть успешнее, чуть удачливее.
Кажется, именно это особо ненавистно режиссеру, и здесь он видит не просто беду персонажа, а беду национального характера. Так и вспоминаются слова Лопахина, что стоит в России начать дело делать, как оказывается мало порядочных людей.
«Вишневый сад» вспомнится в спектакле о дяде Ване в Театре им. Моссовета еще раз, когда тень покойной сестры мелькнет в саду, присядет на качели. И только в этот момент единственный раз мелькнет тень сочувствия к неудачнику дяде Ване, потому что когда-то и он вступал в жизнь с надеждами и чаяниями, сменившимися, впрочем, в зрелости отчаянием посредственности.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
