Ольга Галахова, театральный критик, главный редактор газеты «Дом актера», специально для РИА Новости.
Дмитрий Крымов пришел в режиссерский театр из привилегированного клана сценографов, окончив постановочный факультет Школы-студии МХАТ. Однако в его биографии детство, отрочество и университеты были сначала пройдены в семье. Его отец и мать - два выдающихся человека нашей культуры: режиссер Анатолий Эфрос и театральный критик Наталья Крымова. Сын рос в тени славы отца-режиссера, определявшего развитие нашего театра, и матери, которая в своей сфере являлась также безусловным авторитетом.
В этом есть и плюсы, и минусы. Наталья Анатольевна Крымова рассказывала, как раздражало отца, что Дима медленно включается в творческую задачу, а она призывала мужа к терпению и объясняла, что не все такие, как Эфрос. Вырастать вот в таком окружении двух больших художников - Крымова была не просто критиком, а литератором - конечно, означало по судьбе иметь большое преимущество перед своими сверстниками и не только ими. Однако реже понимают, что преимущества эти заканчиваются, когда наступает время предъявления себя самого. И тут гамбургский счет окружающих относительно «сынков» оказывается куда более жестким, чем для тех, кто не обладает в своем бэкграунде родительской славой.
Дмитрий Крымов стартовал еще при отце, став сценографом спектаклей Анатолия Эфроса, которые вошли в историю российского театра: «Отелло», «Месяц в деревне», «Лето и дым», «Тартюф». И тогда многим казалось, - а, может быть, так и было, - что пространственное решение определял отец, а при нем сын - на правах подмастерья - трудился и набирался опыта. Но вот прошло немало лет, а декорации к «Месяцу в деревне» с тургеневской беседкой на сцене или версальская роскошь декораций к «Тартюфу» Мольера стоят до сих пор перед глазами.
В 1990-е Дмитрий Крымов взял паузу в театре. Не знаю, что послужило тому причиной: просто ли надоело, а может быть, столь ранний и скоропостижный уход отца, а позднее матери, слишком бил по живому, и театр оказался тем местом, с которым были связаны лишь горькие потери и человеческие разочарования. Словом, Дмитрий Крымов ушел в изобразительное искусство, в книжную графику, исчез с горизонта как человек театра, хотя связей не рвал и продолжал иногда откликаться на предложения.
Не в его природе делать резкие движения. Но вот вдруг его снова сквозняком судьбы потянуло на сцену. Вчерашний сценограф поставил «Гамлета» в Драматическом театре им. К.С. Станиславского. Потом, в 2002 году, его пригласили преподавать в ГИТИС (РАТИ). Через студентов, когда Дима стал учить сценографии, он окончательно ощутил особую потребность вернуться в театр. Вероятно, сначала им двигал инстинкт педагога. Сценография ведь должна быть знакома вместе с пылью кулис. Художнику необходимо руками, кожей ощутить разницу между станковой живописью и эскизом к спектаклю.
Его старший коллега Сергей Бархин, набрав курс ранее, пошел именно по такому пути: будущие сценографы на его курсе поставили и играли спектакль. И это было здорово сделано, но Бархин свой эксперимент по педагогическим соображениям прекратил, полагая, что заигрываться не стоит: кесарю - кесарево. Актеры делают свое дело — сценографы свое. Побаловались, и будет. А вот Дмитрий Крымов пресекать эксперимент не стал, а вместе со студентами пустился в долгое путешествие, которое не знал (и, по-моему, по сей день не ведает) куда заведет.
Как раз накануне выпуска «Смерти Жирафа» он устало сказал, что спектакль не получается, и непонятно почему не получается. Вроде бы и ребята приносят прекрасный материал, и репетируют с энтузиазмом.… И трогательно добавил: «Я бы вернул все награды, только бы возник процесс». «Может быть, ставите новые задачи, и всем становится сложнее?», - переспросила я. «Возможно», - меланхолично-устало отозвался Дима.
Спектакль «Смерть Жирафа» (пьеса коллективного сочинения) оказался в промежутке между двумя сложнейшими спектаклями Крымова: он только выпустил «Opus №7», в котором достал из себя глубоко личное и срифмовал с судьбой страны, как поманила идея - в сотрудничестве с Международным театральным фестивалем им. А.П. Чехова - постановки «Тарарабумбии». Еще не остыл от одной работы, как надо загораться сразу двумя. И, кажется, что именно внутри спектакля «Смерть Жирафа», который не обрывает пуповины с «Opus №7», и зреет зародыш будущего, чеховского, который мы увидим в январе в рамках того же Фестиваля им. А.П. Чехова.
В «Opus №7» Дмитрий Крымов поставил диптих, посвятив первую часть судьбе народа Израилева от Авраама, родившего Якова, «до тети Сары и дяди Яши», а вторую - композитору Дмитрию Шостаковичу. Гонимый народ и гонимый художник - неотъемлемое целое этого высказывания.
«Национальность не имеет значения!» — утверждает Крымов. И евреи, погибавшие в гетто, и не еврей Шостакович, превращенный советским тоталитаризмом в кремлевского шута, в спектакле трагически уравнены. Все они жертвы, каждая из которых взошла на свою Голгофу.
Частное и историческое здесь переплетено. Режиссер разглядывает в семейном альбоме лица ему незнакомые, забытые, незнаемые, ощущая себя невольно виноватым, поскольку не успел, забыл расспросить родных, чтобы запомнить эти частные имена, мелких лавочников или более успешных коммерсантов, этих юристов или врачей. Кто знает, какую судьбу прожили они? Их расстреляли в Бабьем Яре? Сожгли в печах Освенцима? Или кто-то погиб в эвакуации уже в ашхабадское землетрясение? Их фотографии, увеличенные в полный рост, возникают в проемах сцены и как документ эпохи, и как упрек за утрату связей с родословной, и как покаяние за то, что горю, оказалось, позволено быть безымянным.
«Смерть Жирафа» начинается как спектакль — игра, баловство детишек. Эта работа также рождается из личных воспоминаний. Однако интересно, что это, казалось бы, сугубо крымовское аукается в твоей душе таким же личным, но сугубо твоим.
Как только участники спектакля начинают строить вавилонского жирафа подручными средствами, что имеются на детской площадке, зритель с замиранием понимает, что смерть Жирафу придет до того, как он родится. Актеры-дети азартно строят аж трехэтажного Жирафа. Интрига процесса сразу захватывает зрителей: рухнет или не рухнет эта трехъярусная шаткая конструкция с воздушным шариком вместо головы? Ах и ох! - екает сердце, то недостроенный Жираф покачнется, то какая-нибудь деталька отвалится... ну же.
И все ж таки трехметровый детский Вавилон рухнет прямо на наших глазах. Вместе с ним разобьются и белые чашки с блюдцами, из которых в самом начале все мирно пили чаек вприкуску с нежным зефиром. Жираф проживет недолго, а панихида вокруг обломков будет идти весь спектакль.
Режиссер привлек в работу не только свое детство, нет. Мария Смольникова, Михаил Уманец, Анна Синякина, Ирина Денисова, Сергей Мелконян, Аркадий Кириченко, Наталья Горчакова, Даша Капридова — актеры, которые приносили на репетиции свои воспоминаний и вставляли вместе с Крымовым в общий спектакль, чтобы снова глубоко интимное личное соотнести со всеобщим. Эта тяга Дмитрия Крымова к тому, что вне нас, что над нами и что за нами, существенно отличает его, например, от Евгения Гришковца, принципиально сужающего мир до переживаний частного лица, которому автор-рассказчик отвоевывает не право оставаться в истории, а остаться в живых в обыкновенной жизни.
Дмитрий Крымов, даже в спектакле, который ставит про свою детскую привязанность (так и видишь мальчика, застывшего у клетки с удивительным Жирафом в зоопарке), на деле ставит о чем-то большем. В сцене, когда с нами говорит душа Жирафа, сжимается сердечко зала. Длинные тонкие ноги беспомощно разъехались, превратились в обузу для тела, огромные влажные глаза вот-вот закроются навсегда. Умирает нечто хрупкое, изящное и прекрасное.
Вот эта тоска по нежности, так стремительно исчезающей из нашей жизни, а вслед за этим «стаиванием» - умирание совершенного и прекрасного, есть та сугубо крымовская тональность, которой сегодня владеют немногие.
И в спектакле «Opus №7» слышна та же трепетная интонация нежности к миру, как слышна и тревога за этот самый мир, усиленная, правда, намеренной детскостью театральной игры. И Шостакович здесь остается ребенком, превращенным столь страшно в куклу, которую качает другая огромная кукла, зловещая баба. Но есть и образы, просто леденящие душу… Ниши сцены в «Школе драматического искусства» Крымов превратит в печи концлагеря, в окна бездны. Они откроются, и на нас обрушатся из той пасти вьюга, мировой холод и вечная зима. Из них же посыплются на сцену детские ботиночки, пинетки, помеченные именами «Лева», «Давид», «Нет имени». Хочется закрыть глаза, но нельзя… Пара детской обувки, окрашенная в кроваво-красный цвет, заживет под управлением кукловода как марионетка - возникнет щемяще-страшный образ, который заставит вас вспомнить, что в тех печах сжигали детей. Эти окровавленные ножки идут неуверенно по сцене: дитя было убито до того, как научилось ходить.
Со смертью Жирафа мир потеряет другое: все меньше и меньше становится красоты, меньше нежности и прекрасной хрупкости. У Дмитрия Крымова и его актеров человечеству задается один вопрос: освободится ли оно когда-нибудь от жестокости? И когда же наступит это «когда-нибудь»? Но пока этот вопрос придется задавать без устали.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
