Даже сейчас, в «пересменок», это не улеглось. Феерия слов, а подчас и поступков продолжается. Но значительная их часть продолжает быть похожей на плохую копию, а не оригинальное творение; это реакция, а не прогресс.
Почему произошло, казалось бы, повсеместное возвращение - да еще в столь удручающем виде - к тезисам, лозунгам и даже ценностям советских времен?
Одно из объяснений дают социологи и культурологи: они говорят, мобилизационно-советское восприятие российскими гражданами своей, а главное, социальной жизни никуда не уходило. В 90-е оно было лишь «припорошено» иными подходами, а как только сменилась «идеология», тут же вернулось из латентного состояния в открытое и зацвело пышным цветом. Это верно.
Но ведь эта советская, постсоветская, модифицировано-советская идеология пришла не из масс. Масса ее лишь поддержала. Она вообще не умеет (до критической поры, но это уже другое) конструировать действительность, а лишь откликается или отворачивается (чаще откликается) от того/на то, что ей предлагается свыше. Свыше было предложено имперское осознание собственной силы, самости и превосходства, основанное во многом на уничижительном отношении к иным странам, системам и ценностям. Но отчего же это так стремительно распространилось в истеблишменте?
Речь в данном случае идет не только о технологии убеждения, которая известна и давно изучена социальными науками; это и боязнь остаться в меньшинстве с вытекающей отсюда потерей роли и участия; и самоуговаривание после того, как «единственно верное» слово было произнесено, потому что если сам не начнешь верить в сказанное, так недолго и умом тронуться от раздвоения сознания. Но это, что называется, психология распространения массовости. Тут же разговор, скорее, не о стремительном проникновении, а именно об изменении воззрений, что обычно с элитой проделать не так просто. То есть можно достичь этого через смену элиты, но когда она во многом та же...
В российском случае имеют место, пожалуй, еще два объяснения. Первое также лежит, скорее, в области социально-психологических аспектов. Многим просто комфортнее находиться в сетке «советских взаимоотношений». Там прошло их детство и юность. А, между прочим, самые яркие воспоминания остаются от событий, произошедших с человеком (или вокруг) в возрасте от 16 до 24 лет. Таким образом, получается, что те, кто встретил 1990-е уже сформировавшимся человеком, могут «вынуть» историческую память.
Это, конечно, не значит, что всем, кому сегодня от 40 и больше, доставляет неизмеримое удовольствие возвращаться в отношения прошлого. Многих воротит и от подходов, и от лицемерия, и от необходимости иметь гибкий позвоночник - практически неизменных атрибутов выживания и карьерного роста в советской (впрочем, не только) системе. Но для многих эти отношения понятнее и в чем-то даже комфортнее жесткого рыночного разнообразия. Они позволяют не оглядываться поминутно на конкурентов, способных произвести качественный мыслительный продукт; не думать о потребителе; не оборачиваться даже на мировые тренды. Почему? Поскольку шансы увековечить себя в мировом масштабе ничтожны, нужно «ставить перед собой реальные цели» и думать о том, как утвердиться на национальном Олимпе. Причем не посмертно, а здесь и сейчас.
Из этого факта вытекает другая базовая причина скорости и масштабов изменения воззрений, которая затрагивает уже не только зрелое поколение, но и отчасти объясняет, почему «вирусу» советского единомыслия оказались столь подвержены многие представители поколения, вообще не жившего в Союзе. (Не жившего в период юности и последующей социализации.) Этот Олимп дает уважение и позицию, из которых, в свою очередь, вытекает материальная обеспеченность.
Вот она вторая и, возможно, главная причина - конъюнктурность. Идеология - доходное дело. И в нынешние времена она открывает доступ к неизмеримо большим (и в чем-то намного более стабильным) благам, нежели советская система. Потому что лишиться спецраспределителя и загранпоездок можно было быстро и безвозвратно. А вот квартира-машина-дача, как правило, остаются навечно. Благодаря «несоветскому» институту частной собственности...
И при этом, даже оказавшись наверху, многие не забывают об этой самой конъюнктурности, которая стремительно вознесла, но стремительно может и сбросить. А потому - нужно успеть. Оттого все занимаются сотней дел одновременно: за год издают собрание собственных сочинений, за день успевают побывать на десяти мероприятиях, отметиться на всех важных «участках работы», подготовить тонну бумаг. Именно поэтому ни один из этих продуктов не выдержит испытания даже пятилетием, не говоря уже о том, чтобы войти в века. Это не творчество, это конвейерное производство, ориентированное на мгновенную прибыль и мгновенную же радость одного заказчика.
За несколько лет ситуация стала такова, что единственным заказчиком на мысль (или ее суррогаты) осталось лишь государство. Оно монополизировало (в том числе потому, что ему добровольно много что вручили) право собственности на «нематериальные активы». И одновременно оно не выставило никакого иного запроса, кроме как на реплики советской мысли. Как заметил один из вовлеченных в нынешнее «безмыслие», «наши технологии кройки и шитья крайне примитивны. Все что у нас есть, - журналы 1986 года». Отсюда и получилось, как заметил один чиновник, господство «тормозящего мышления». И его носителей, которые «воспроизводят прошлое, основываясь лишь на нем».
Однако иного и быть не могло. Государство как единственный и неоспоримый «подрядчик» стало, по сути, единственным источником и гарантом карьеры, положения, имени, а, следовательно, и вытекающих отсюда доходов. Которые, в свою очередь, обеспечивают социальный статус.
Что следует из сложившейся ситуации? До тех пор, пока зарабатывать деньги (и положение) будет выгодно на «господствующей идеологии», ее будут разделять 99% представителей российского истеблишмента и, в свою очередь, транслировать это в массы в виде ли праздничных концертов, «интеллектуальных» комментариев или «наших» митингов. До тех пор, пока основные карьеры в общественном секторе можно будет делать лишь на поддержке «руководящего и направляющего курса», счет его сторонникам будет огромным.
Едва же высшая политическая конъюнктура изменится (вынужденно или спонтанно), не исключено, что идеологическая монолитность окажется не такой уж монолитной. Нужно помнить то, о чем Фромм писал более полувека назад: политические игроки часто видели, что воззвания и призывы распространились широко, но не замечали, сколько «поверхностно эти идеи усвоены».
Означает ли это, что ожидаемое «двоевластие» станет возможной причиной для изменения конъюнктурной монолитности? Не факт. Потому что в данном случае главенствующим фактором представляются все же не два центра как таковых, а выгода, зависящая от количества «заказчиков». А их может быть десяток при одном центре и один при десяти.
Недавно один весьма неглупый человек заметил: «За последние годы мы научились сами думать». Но когда его спросили, что же мы такое за эти годы придумали, он грустно вдохнул и покачал головой...
Потому неизбежно рано или поздно (лучше рано) придется вылезать из того состояния мысли, в котором ныне пребывает российский общественный сегмент. Во-первых, он разучился вести дискуссию, потому что практически утерял навыки слушать и прислушиваться, что, в свою очередь, лишает способности к познанию и последующему синтезу. Во-вторых, он разучился думать не по заказу, а просто потому, что это есть одно из свойств цивилизованного человека. В-третьих, в условиях, когда отсутствуют навыки производить смелую и оригинальную мысль, в принципе трудно говорить о каком-либо технологическом, социальном и ментальном прорыве общества.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
