Петр Романов, политический обозреватель РИА Новости.
Мало кто из политиков предреволюционной поры так горячо мечтал сделать Россию цивилизованной европейской державой, как конституционный демократ, историк и интеллигент Павел Милюков. У мечты были вполне конкретные очертания. Лидер кадетов искренне восхищался Великобританией, потому именно английскую модель хотел привить на русской земле.
Широко известное в обществе англофильство Милюкова никогда, впрочем, не мешало ему быть русским патриотом, стойко отстаивая интересы России (как он сам их, естественно, понимал) перед теми же британцами. Именно он, страстный борец за российский контроль над средиземноморскими проливами, за что получил в прессе прозвище «Милюкова-Дарданелльского», заставил союзников публично признать свои обязательства перед Россией в этом вопросе. Хотя делать этого им совсем не хотелось.
Милюков был одним из наиболее ярких политиков, которые приветствовали вступление России в первую мировую войну в союзе с англичанами и французами. Двигало им убеждение, что, сражаясь в одном ряду с самыми передовыми демократиями против архаичных империй, Россия не только непременно победит, а, значит, при раздаче трофеев получит и свою долю в виде Дарданелл, но самое главное (по принципу сообщающихся сосудов) - неизбежно сама демократизируется на западный манер.
После февральских событий лидер кадетов стал едва ли не сильнейшим министром в кабинете князя Львова. Кажется, никто в стране не был тогда так блестяще подготовлен к исполнению обязанностей министра иностранных дел демократической России, как Павел Милюков. Его уважали в Лондоне и Париже, признавая вслух не только крупным политиком, но и просто своим - европейцем!
И, тем не менее, мало кто ошибался в ту пору так часто, и так фатально, как Милюков, каждой своей ошибкой, приближая Октябрь. Историк Милюков оказался значительно мудрее политика Милюкова.
Проблемы кадета начались сразу же после отречения Николая II. Как ему казалось, мечта о конституционной монархии на английский лад вполне реальна и для России, особенно учитывая (как он сам говорил о царевиче Алексее и Михаиле Романове), что «один - больной ребенок, а другой - совсем глупый человек». Однако первое же публичное выступление Милюкова в Таврическом дворце стало барометром, предсказавшим все дальнейшие бури. Сначала - под аплодисменты зала - Милюков объявил об отречении Николая. А затем - под свист и топот - сообщил, что власть будет передана регенту, брату царя, при наследнике престола царевиче Алексее. Таким образом, неприятие любимой идеи Милюкова было продемонстрировано однозначно. Если и не всем русским народом, то его достаточно представительной фокус-группой.
Окончательно же похоронил мечту кадета о конституционной монархии отказ «глупого» Михаила Романова. Лев Троцкий по поводу затеи Милюкова высказался в присущей ему манере, то есть очень ярко и предельно ядовито: «Дантон провозгласил в якобинском клубе, что, раз человек слабоумен, он не может быть королем. Русские либералы считали, наоборот, что слабоумие монарха служит лучшим украшением конституционного режима». И еще: «Страну так радикально вырвало монархией, что она никак не могла снова пролезть народу в глотку».
За республику Павел Милюков стал выступать много позже уже в эмиграции, поняв, что другого пути у России нет. А до того еще летом 1918 года в Киеве вел переговоры с командованием германской армии, оккупировавшей украинскую территорию, о том, чтобы совместными усилиями «освобождать Москву под знаменем конституционной монархии». Аргументация: «Провозглашенная (в Феврале) республиканская форма правления не отвечает пониманию и степени государственного развития подавляющего большинства населения».
Главная и фатальная ошибка Павла Милюкова заключалась, понятно, не в его выборе (английская модель не так уж плоха), а в убеждении, что свое личное представление о народном благе он имеет право навязывать России силой. Самое любопытное, что историк Милюков именно по этому поводу (за попытку осчастливить силой) крепко ругал Петра I. Выходит, что даже профессиональное знание истории не избавляет от крупных политических просчетов.
Характерно, что Великая русская интеллигентская революция уже в своей начальной - либерально-демократической фазе - демонстрировала очевидное стремление облагодетельствовать народ насильно, многие народные желания, интерпретируя не как волю, а как прихоть и недомыслие масс, которые можно и даже должно игнорировать.
Может быть, ярче всего этот грех проявился в самом главном на тот момент вопросе - о войне. Мнение российского общества и уж тем более мнение фронтовиков-окопников (война осточертела!), было кадетам известно, но вполне сознательно не принималось в расчет. Как недвусмысленно высказался по этому поводу известный в ту пору кадет Кроль: «Если широкая народная масса не понимает необходимости в ее собственных интересах довести войну до конца, то это надо сделать, не считаясь с ее волей».
В оправдание кадетов можно заметить, пожалуй, лишь одно: на алтарь будущей победы они готовы были положить не только чужие, но и свои собственные жизни. Многие их них, уйдя добровольцами на фронт, сложили там головы. В первом же бою в Галиции погиб и простой пехотинец Сергей Милюков, младший сын лидера конституционных демократов.
Февраль, с которым связывали столько надежд, в вопросе о войне существенных перемен не принес. Правда, Россия в своем заявлении от 27 марта первой из стран-участниц мирового побоища отказалась от империалистических целей войны, что было, конечно, важно.
«Временное правительство, - говорилось в Декларации, - считает своим правом и долгом ныне же заявить, что цель свободной России не господство над другими народами, не отнятие у них национального их достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов. Русский народ не добивается усиления внешней мощи своей за счет других народов, он не ставит своей целью ничьего порабощения и унижения».
В подтверждение серьезности своих намерений демократическая Россия там же объявляла, что «во имя высших начал справедливости им сняты оковы, лежавшие на польском народе».
В сжатом виде позиция, изложенная в Декларации, уже как политический лозунг, в то время обычно формулировалась так: «за мир без аннексий и контрибуций!» Это был первый шаг к окончанию кровопролития, договориться о мире все же проще, если ты не требуешь от противника ни его земли, ни его кошелька.
В то же время в заявлении не было и намека на капитуляцию. «Русский народ, - говорилось в документе, - не допустит, чтобы родина его вышла из великой борьбы униженной и подорванной в жизненных своих силах».
Беда заключалась в том, что подобный подход абсолютно не вписывался во внешнеполитическую концепцию Министерства иностранных дел. Позиция Милюкова после того, как он занял кресло министра, не изменилась совершенно. Принять идею «мира без аннексий» означало для него лишь одно - публично отказаться от будущих военных трофеев, то есть от проливов. А уступить здесь «Милюков-Дарданелльский» был не в состоянии.
Не изменилось, кстати, и само министерство. Милюков оставил на своих постах всех царских дипломатов, включая послов во всех крупнейших странах. «Нет царской дипломатии и дипломатии Временного правительства, а есть одна дипломатия - союзническая», - утверждал новый министр. Иначе говоря, несмотря на принятую Декларацию, Временное правительство во времена Милюкова, реально пыталось проводить не столько национальную, сколько «союзническую» внешнюю политику, не учитывая внутреннее положение в стране, реальное двоевластие и общественное мнение.
Конституционные демократы, формально выступая за эволюцию, в противовес дальнейшим революционным потрясениям, на деле не эволюционировали.
Британская «Таймс» награждала в эти дни русского министра иностранных дел комплиментами: «Милюков замечательным образом сочетает в себе глубокие знания истории конституционализма и парламентаризма и природный дар руководителя с инстинктивной склонностью к компромиссу, являющемуся квинтэссенцией английской политики».
Что касается «конституционализма и парламентаризма», то здесь все верно, а вот что касается «инстинктивной склонности к компромиссу», то этого лидер кадетов не продемонстрировал ни в малейшей степени. Прилежно учась у британских парламентариев, интеллигент Милюков почему-то совершенно обошел вниманием «квинтэссенцию» английской политики.
Сейчас уже мало кто помнит, но после первой русской революции пресса окрестила отечественных максималистов «левыми ослами». Речь шла не об умственных способностях большевиков, пресса лишь ухватилась за слова Милюкова, сказанные им после 1905 года о левых радикалах-революционерах: «Мы в глазах правых несем тяжелую ответственность за мнимое соучастие... У нас - и у всей России - есть враги слева... и мы сами себе враги, если по каким бы то ни было соображениям, захотим непременно, по выражению известной немецкой сказки, тащить осла на собственной спине».
Дело давнее, но слова Милюкова о «мнимом соучастии», конечно же, лукавство. До революции 1905 года многие либералы, видя в левых экстремистах возможных союзников в борьбе против самодержавия, сочувственно относились к их деятельности, нелегально помогая им деньгами, предоставляя укрытие от полиции, добывая для них новые паспорта и т.д. То есть, на самом деле довольно долго «тащили осла на собственной спине».
В 1917 году Милюков, хотя к этому, естественно, не стремился, снова поработал носильщиком ослов, серьезно облегчив большевикам путь к победе. Бескомпромиссность министра не только привела к его отставке, но, что гораздо важнее, спровоцировала первый для Временного правительства тяжелый кризис, когда в апреле 1917 года на улицы Петрограда вышли люди, возмущенные внешнеполитическим курсом новой власти. Кризис серьезно подорвал доверие к правительству. И виновен в этом не большевик Ленин, а либерал Милюков.
Роль большевиков в апрельских манифестациях была еще мизерной. К тому же, не обладая пока контрольным пакетом голосов в Советах, Ленин и не стремился свалить Временное правительство, чтобы передать власть в другие, пусть и социалистические руки. Не имела на тот момент, несмотря на германскую финансовую помощь, широкой поддержки и пораженческая позиция большевиков. Сепаратный мир тогда нередко называли «похабным». За Дарданеллы русский солдат воевать не хотел с самого начала войны, а уж после Февраля тем более, но и просто плюнуть на все, в том числе на смерть своих окопных товарищей, пока не мог. Русский фронтовик апреля 1917 года был готов еще какое-то время посидеть в окопе, при условии, если новая власть будет честно работать, добиваясь справедливого мира.
По мысли ленинцев, солдат должен был еще дозреть, в чем ему обязаны помочь с одной стороны немецкие обстрелы, а с другой большевистские агитаторы. Политика Милюкова была сродни немецким обстрелам, она окопника раздражала, угнетала и не могла не провоцировать солдат, вызывая у них глубочайшее недоверие к правительству. «Налицо величайшее недовольство, брожение и озлобление масс, - писал Ленин. - На усиление этого потока должны направить все свои силы революционные социал-демократы».
Вместе с тем бурные апрельские манифестации показали большевикам, с какой легкостью рабочие и солдатские массы можно двинуть на улицу. Апрельские манифестации начались с того, что из казарм в город вышел Финляндский полк, который поднял всего лишь один человек, некто Линде, простой солдат. Как вспоминает Церетели, «Линде, математик по образованию и идеалист по духу, мобилизованный, как и миллионы других, был настолько возмущен позицией Милюкова, что по собственной инициативе призвал сослуживцев к протесту, на что те с энтузиазмом и откликнулись. А уж за финляндцами на манифестации потянулись и другие».
Если на такое оказался способен беспартийный одиночка, то понятно, что могла сделать сплоченная железной дисциплиной партия большевиков. Нужно было только в нужный момент сказать нужные слова. Ну, а для этого у большевиков был Ленин.
Любопытно, что в сложившейся в апреле кризисной ситуации французские и английские союзники, а их слово для Временного правительства значило много, от поддержки своего друга, «европейца» и англофила Милюкова прагматично отказались.
Как пишет друг Милюкова кадет Набоков (отец писателя Набокова), Альберт Тома (французский министр вооружений, находившийся в апреле-июне 1917 года в России, чтобы активизировать ее действия на фронте) играл в этот сложный для Милюкова период «двусмысленную роль и отзывался о нем пренебрежительно и враждебно». Что же касается личных друзей Павла Милюкова - послов союзных держав, то они предпочли промолчать.
Сдержанность обычно столь красноречивых послов Англии - Бьюкенена и Франции - Палеолога объяснялась просто. Конституционный демократ Милюков был Лондону и Парижу, конечно, дорог, но Дарданеллы еще дороже. А мир «без аннексий» как раз и означал, что русские отказываются от проливов.
С апреля 1917 года, то есть, после того, как союзники обменяли Милюкова на Дарданеллы, в их отношениях с русскими либералами образовалась трещина. Кадеты, столь много сделавшие для союзников в годы войны, стойко защищавшие французов и англичан в России от любой критики даже в ущерб собственной репутации, сочли поведение Парижа и Лондона предательством. Годы гражданской войны и интервенции западных стран в Россию, раскол только усилили.
Уже после Октябрьской революции в марте 1919 года обиженные кадеты (так называемый «Национальный центр») писали английскому генералу Хольмену: «Уже давно некоторые русские люди высказывали горькое предположение, что Антанта победила не только Германию, но и Россию. Союзникам не нужна великая единая Россия, им выгоднее иметь Россию раздробленную и ослабленную... Лучше иметь Россию, которую можно на все склонить, чем Россию могущественную, с которою придется считаться как с фактором мировой политики».
Вывод напрашивается сам собой: если кадеты правы на этот раз, значит, они были не правы в прошлом.
И, следовательно, их долгая, беззаветная, но безответная (в конечном счете) любовь к Западу была еще одной фатальной ошибкой русского либерализма.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
