Автор Петр Романов.
Атмосферу самых первых реформаторских лет эпохи Александра II прекрасно передал в своих воспоминаниях генерал-фельдмаршал граф Дмитрий Милютин, он отбыл для прохождения службы на Кавказ еще при Николае I, а вернулся в Петербург уже при царе-реформаторе.
«Прибыв в Петербург в конце 1860 года, и на досуге прислушиваясь к общественному говору, я был поражен глубокою переменой, - пишет Милютин. - Мертвенная инерция, в которой Россия покоилась до Крымской войны, а затем безнадежное разочарование, навеянное Севастопольским погромом, сменилось теперь юношеским одушевлением, розовыми надеждами на возрождение, на обновление всего государственного строя. Прежний строгий запрет на устное, письменное и паче печатное обнаружение правды был снят, и повсюду слышалось свободное, беспощадное осуждение существующих порядков. Печать сделалась орудием обличения зла. Правительство принялось за коренные преобразования; во всех ведомствах, во всех отделах управления разрабатывались новые законы и положения. В губерниях открывались комитеты для совещания по разным возбуждаемым правительством вопросам. Со дня на день ожидалось самое крупное, великое событие - упразднение крепостного состояния, освобождение миллионов людей от позорившего Россию рабства».
Как и любого реформатора, Александра II современники хвалили недолго, а потом с каждым годом все больше ругали. Герцен, узнав о том, что царь подписал манифест об освобождении крестьян, поначалу воскликнул: «Ты победил, галилеянин!», но довольно быстро это громогласное признание в собственном поражении дезавуировал. Так произошло со многими людьми, поначалу радостно приветствовавшими реформы. Одни отказали реформатору в доверии, потому что, с их точки зрения, он зашел слишком далеко, другие, наоборот, потому что, на их взгляд, он действовал слишком медленно и нерешительно.
Сегодня, зная всю дальнейшую русскую историю, судить о царе-реформаторе и его тогдашних оппонентах, естественно, легче, чем современникам тех сложнейших преобразований. Русский интеллигент, вплоть до польского восстания безоговорочно веривший каждому слову, напечатанному в «Колоколе», не мог предположить, что социалистические увлечения Герцена, сочетавшиеся у него с подчеркнутым уважением к свободе личности («Свобода лица - величайшее дело; на ней и только на ней может вырасти действительная воля народа»), постепенно трансформируются в России в большевизм. Учение, которое во главу угла поставит обезличенную человеческую массу.
Не менее сложно было тогда предвидеть, что индивидуальный терроризм студентов-народовольцев закончится массовым сталинским террором.
Лидерам сочувствуют редко. Между тем политика переходного периода схожа с родео, здесь редко кому удается усидеть в седле, не свалившись пару раз в грязь на радость публике. Перелистывая публикации тех времен, волей-неволей начинаешь испытывать сочувствие к царю-реформатору. Если бы острые на язык русские либералы обладали даром предвидения, то наверняка были бы гораздо лояльнее в своих оценках Александра II, а его попытки остановить в России террор и хаос, не исключено, оценивали бы уже не как меры карательные, а лишь как охранительные, обеспечивающие поступательный характер реформ.
Чтобы верно оценить фон, на котором разворачивались события, приведу две цитаты. Первая - из книги советских времен «Безумство храбрых», где речь идет о зарождении народовольческого терроризма. Анализируя эпоху тогдашних реформ с принятых в истории марксизма-ленинизма позиций, автор - Н. Троицкий пишет: «Страна пережила тогда две революционные ситуации, невиданный ранее подъем крестьянского движения, начало классовой борьбы пролетариата, развитие социализма от народнической утопии к марксистско-ленинской науке. Революционный натиск на самодержавие отличался небывалым до тех пор в России размахом и многообразием форм - от массового, общероссийского «хождения в народ», захватившего более 50 губерний, до индивидуального террора».
Вторая цитата уже из современного сборника, посвященного взаимоотношениям России и Запада, подготовленного российскими и зарубежными исследователями. Автор одной из статей А. Володин, пишет: «Наши нынешние условия куда хуже тех, в которых стартовал капитализм на Западе: там были естественные исторические условия и предпосылки его развития, мы же начинаем чуть ли не с чистого листа. Начало этому процессу - капитализации России - положило отнюдь не правительство Егора Гайдара в январе 1992 года и даже не «перестройка» Михаила Горбачева. Если не очень углубляться в историю и не беспокоить тень Петра Великого... начало нашей «вестернизации» связано с реформами Александра II. Известно, что эти реформы - серьезный ответ на назревшие потребности, но ответ - не оптимальный, не адекватный этим потребностям, половинчатый. И в этом случае, как и во многих других важных эпизодах отечественной истории, имела место столь характерная для России - при слабой развитости общественного движения - государственная инициативность. Это действительно были преобразования «сверху» - реформы Александра II. Одним из важнейших их последствий стало следующее: традиционные классы - дворянство и крестьянство - начали разлагаться (как классы, естественно), а классы новые - буржуазия и пролетариат - формировались с очень большим трудом; лишь примерно через полвека они стали превращаться в «классы для себя». Начатый реформой 1861 г. «переходный период» от феодализма к капитализму (значит, мы и сейчас в его границах) отмечен явлениями деклассирования общества».
Приведенные высказывания, хотя и выражают абсолютно разные позиции, свидетельствуют об одном и том же - с какими огромными проблемами столкнулся царь-освободитель, в каком сверхсложном «родео» пришлось принимать участие ему. Просто Троицкий говорит о «жестких горках» революционно-классовой борьбы, а Володин, наоборот, о «безвоздушных ямах» деклассированного общества. Всаднику от этого не легче.
История полна символических совпадений, поэтому тот факт, что начало великих реформ Александра II совпало с тысячелетием России, не удивляет. В этом проявилась некая закономерность, некий цикл. Дата была круглая, но в обществе тогда говорили больше не о юбилее, а о реформах.
Сегодня трудно поверить, насколько малыми силами удалось, наконец, решить застарелый, чуть ли не вечный вопрос о крепостном праве. Как уже отмечено, речь шла о реформе «сверху», но даже это определение не в полной мере отражает суть дела: последовательных сторонников отмены крепостного права и на самом верху властной пирамиды можно в буквальном смысле пересчитать по пальцам. В царской семье это были сам император, его брат великий князь Константин Николаевич, императрица и тетя императора великая княгиня Елена Павловна. В правительстве - директор хозяйственного департамента Николай Милютин, министр внутренних дел Ланской, да еще несколько человек, не более того.
В Негласном комитете, что готовил реформу конфиденциально, а затем и в официальном Главном Комитете по крестьянскому делу большинство членов думало о том, как торпедировать процесс освобождения крестьян, а не о том, как его ускорить. Когда император попросил взять на себя руководство Главным Комитетом Константина Николаевича, на Великого Князя, несмотря на его принадлежность к царской семье, тут же обрушился поток жалоб со стороны других членов. Формально - за резкость высказываемых им суждений, на самом деле - потому что великий князь, преодолевая сопротивление, твердо отстаивал реформаторскую позицию. Лишь твердая воля, проявленная братьями, не позволила чиновникам вновь заболтать важнейший вопрос.
Будучи убежденным либералом, Великий Князь стал одним из лучших помощников императора. Константин Николаевич являлся, например, горячим сторонником гласности в обществе. Это слово в русском политическом лексиконе в действительности появилось задолго до Горбачева. Известный русский адвокат Анатолий Кони отмечал, что под покровительством Великого Князя журнал «Морской сборник» стал «инициатором гласности в русской печати и открыл свои страницы для смелого изобличения всех язв, недостатков и злоупотреблений». В одном из своих циркуляров по морскому министерству, которое Константин Николаевич возглавлял, требуя от подчиненных правдивых отчетов, он писал: «Если отделить сущность от бумажной оболочки, - то, что есть, от того, что кажется, - правду от неправды и полуправды, то всюду окажется сверху блеск - внизу гнилье».
Знаменитый царский манифест от 19 февраля 1861 года вызвал немало восторженных отзывов и в самой России, и на Западе, где документ, естественно, горячо приветствовали. Поздравления императору прозвучали и в английском парламенте, и в берлинском ландтаге, и в итальянском собрании.
Манифест, однако, поставил точку лишь в вопросе освобождения крестьян от рабства, но не решил в полной мере сложнейшего вопроса о землевладении. В результате реформы возникла новая потенциально взрывоопасная ситуация, когда небольшое число помещиков сохранило за собой львиную долю земли, а крестьянам досталась личная свобода, убогие земельные наделы и довольно иллюзорная надежда прикупить земли за счет государственной ссуды. Считать это ошибкой реформаторов не верно. Проблему прекрасно видели изначально, просто сделать в тот момент больше не представлялось возможным. Речь все же шла не о крестьянской революции, а о реформе, так что компромисс с дворянским сословием являлся неизбежным.
Крайне мешало более радикальному решению крестьянского вопроса и то, что российское общество относительно личного и общинного землевладения оказалось тогда расколото как минимум на четыре части, что хорошо видно даже из анализа тогдашней прессы. Журнал «Землевладелец», защищавший дворянские интересы, настаивал на том, что все нужно оставить как есть. Журнал «Экономический указатель» рекомендовал властям последовать западному опыту, то есть стоял на стороне личного землевладения. Влиятельные журналы «Современник» и «Русская беседа» выступали за общинное землевладение, но по совершенно разным причинам. «Современник» видел в русской общине нечто вроде западной коммуны, которая, возможно, позволит России перескочить в социализм, минуя фазу «дикого капитализма». А славянофилы из «Русской беседы» усматривали в общине некую священную пуповину, что связывает русский народ с его древним славянским прошлым. Удовлетворить всех было трудно.
Позиция самого царя-реформатора по этому ключевому вопросу, не решенному в полной мере в России до сих пор, хорошо видна из переписки (1871 года) князя Барятинского, бывшего наместника на Кавказе, с государем. «Последнее слово реформы, - отмечал князь в письме на имя Александра II, - будет сказано, когда полное освобождение русского народа дойдет до отдельной личности. Поощрите частную собственность крестьян, и вы задушите зародыши коммунизма, упрочите семейную нравственность и поведете страну по пути прогресса. Нет прочнее гарантии для законного преуспеяния, как собственность и свобода личности».
За самого государя, находившегося в это время в поездке, по его поручению ответил граф Шувалов, написавший князю: «Я счастлив, что могу с настоящей минуты предсказать серьезную будущность великой, полезной идее... упразднению второго рабства, быть может худшего, чем крепостное, - общинного пользования землею. Его величество, сочувствуя содержанию вашего письма, повелел написать министру внутренних дел, что он во время своего путешествия, выслушав несколько жалоб по этому поводу, желает, чтоб дело было подвергнуто обсуждению Комитета министров... тотчас по возвращении его в Петербург... Я не сомневаюсь, что значительное большинство... выскажется в смысле ваших взглядов, и тогда дело будет выиграно, вопреки всем петербургским «красным», которые при этом случае не преминут дать большое сражение, так как все их будущие надежды погибнут с уничтожением этой социальной и социалистической язвы».
К сожалению, реализовать и эту сложнейшую реформу за те десять лет, что оставались ему до гибели от руки «красных», царь-реформатор не успел.
(продолжение следует...)
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
Блог Петра Романова
