Эхо празднования 150-летия великого реформатора сцены Константина Сергеевича Станиславского оказалось не столь звонким и раскатистым, как случившееся в эти же дни убийство криминального авторитета по прозвищу Дед Хасан.
Такова специфика сегодняшних реалий.
Криминальный мир по идее — отдельный мир, частный случай общественного бытия. Это как болезнь по отношению к здоровью. Как исключение — к правилу.
Но в такие дни, читая газеты, отслеживая новости по радио и ТВ, ловишь себя на мысли: а не перевернулся ли мир? Не вывернулся ли он наизнанку? И не является ли наша российская цивилизация со своими моральными заповедями, этическими проповедями всего лишь частным случаем той действительности, где царь и бог, и воинский начальник — дедушка Усоян Аслан Рашидович?
В таком разе, кто такой родившийся полтора столетия назад и скончавшийся через семь с половиной десятков некий реформатор театра Станиславский Константин Сергеевич?
***
О Деде еще будут написаны книги в формате "non-fiction", сняты документальные фильмы и сложены легенды, которые со временем, возможно, будут экранизированы и принесут ТВ весомые рейтинговые очки.
Станиславский канонизирован и иконизирован давно. Для просвещенной публики его судьба вместе с его "Жизнью в искусстве", вкупе с системой его имени сегодня представляет сугубо академический интерес. Что тогда говорить об аудитории, скажем, Первого канала?.. Вообще отстой и, если брэнд, то замшелый.
И не буду о ней и с ней говорить. Скажу только завсегдатаям телеканала "Культура". Нам повезло: мы получили возможность увидеть цикл программ Анатолия Смелянского о Станиславском "После "Моей жизни в искусстве".
Цикл был приурочен к юбилейной дате Станиславского. Понятно, сколь труден такой стандарт для творческого человека — слишком узки и строги его рамки. Шаг вправо — олеография; шаг влево — пошлая фамильярность. Прямо пойдешь — никуда не придешь.
Есть один беспроигрышный путь, но он — самый сложный. Это путь в глубины личности художника, в толщу эпохи его породившей. Чтобы пойти им, от исследователя требуется, помимо решимости и отваги, еще одна вещь. Это патологическое отвращение к общему месту и к заштампованным суждениям.
У Смелянского оно есть, в чем мы уже не однажды убеждались. Довольно вспомнить его циклы о Михаиле Булгакове, о Михаиле Чехове, об Олеге Ефремове…
***
Его общедоступный и тотально достоверный МХТ — своего рода альтернатива той действительности, что оставалась за стенами театра.
В Октябре многим интеллигентам, и Станиславскому в их числе, могло показаться, что вот, наконец, альтернатива победила, что бескомпромиссная правда стала безальтернативной, что правда в выражениях чувств, в социальных отношениях, в политических реалиях заняла командную высоту, и что теперь не реальности надо будет равняться на выстроенные на сцене декорации, на вымышленные сюжетные положения, на органику сценического существования на подмостках великих актеров, а как раз наоборот: театр должен будет поспевать за новью революционно преобразившейся действительности.
То было святое обольщение. Как сказал бы Остап Бендер: "Сбылась мечта идиота". Идиота в том смысле, какой вкладывал в свой роман Федор Михайлович Достоевский.
А ведь и правда, Константин Сергеевич в предложенных советской властью обстоятельствах очень похож на князя Мышкина, недюжинного каллиграфа.
Он пытается как-то совместить новую действительность с театром. Но каждый раз дело кончается компромиссом. Действительность, как показывает Смелянский, неуклонно раздваивается.
На глазах у Станиславского мир снова раздваивается, а его сознание этому сопротивляется. Невольно он пытается сохранить МХТ как последнюю цитадель эстетической этики. И делает это с переменным успехом.
Увы, большевики и не такие крепости брали. И не такие характеры обламывали…
Они это делали по-разному. Кого-то забивали насмерть в подвалах Лубянки. Кого-то расстреливали за Уралом в порядке социалистического соревнования в борьбе с врагами народа. Только что (опять же по "Культуре") показали цикл программ о философе Густаве Шпете, который по протекции Луначарского и на свою беду "откосил" от депортации на "философском пароходе". Он был соседом и другом великих комедиантов МХТ. Они за него хлопотали, когда он уже оказался в ссылке, но этим только ускорили его гибель.
Со Станиславским случилась другая беда: его большевики обняли, приласкали, задарили…
Сталин предпочел его иметь орденом на своем мундире, а не скелетом в своем шкафу. Как Мейерхольда, Михоэлса и др.
Реформатор сцены пытался найти спасение если не в практике артистической работы, то в ее теории. Труд его жизни — "Моя жизнь в искусстве".
Большевики и тут нашлись: они обняли эту книгу, канонизировали ее, превознесли ее как священное писание, как последнюю теоретическую истину и сделали все, чтобы лишить великое учение возможности развития.
Смелянский в своем цикле рассказал то, о чем не рискнул прямо сказать Михаил Булгаков в своем "Театральном романе".
В последние годы КС напоминал другого героя Достоевского. Не князя Мышкина, а князя К… из "Дядюшкиного сна" жалкого, несчастного, утратившего реальное представление о реальной жизни. Хотя и сравнение с Мышкиным не утратило силы, но с Мышкиным на персональной пенсии.
В своем особняке на улице своего имени он жил в абсолютной изоляции от внешнего мира и от своего театра.
Вот тут-то и понимаешь, что его жизнь в искусстве была искусством. А искусство — жизнью. То и другое — трагедия, которая длится и длится. Сегодня стараемся интерпретировать ее как оптимистическую. Не очень это получается на фоне острого интереса общественности к жизни и смерти Деда Хасана.
Такая вот рокировочка.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции