Петр Романов, политический обозреватель РИА Новости.
До сих пор многие убеждены, что едва ли не главной причиной поражения Временного правительства было злополучное желание «министров-капиталистов» заставить обессиленный народ воевать до победного конца, чему Ленин мудро (или хитроумно) противопоставил мирную альтернативу.
Мысль эта в разных вариациях постоянно обыгрывалась в учебниках советского периода, а сам ленинский Декрет о мире, провозглашенный сразу же после октябрьского триумфа, считался отправной точкой советского миролюбия. Именно этот документ в обязательном порядке открывал все хрестоматии, посвященные внешней политике Советского Союза - политике мирного сосуществования.
В основе мифа, а это, конечно, очередной миф, лежит непреодолимое отвращение рядового читателя к первоисточникам. Если бы читатель дал себе труд внимательно прочесть хотя бы пару ленинских статей, посвященных вопросам войны и мира, то старые иллюзии испарились. Зато, не исключаю, их место занял бы недоуменный вопрос: почему же в 1917 году солдатские массы все-таки пошли за большевиками?
Если говорить о Временном правительстве, то лозунг «войны до победного конца» был связан в основном с Милюковым. Своей политикой кадет действительно нанес огромный ущерб репутации Временного правительства, о чем уже говорилось, однако могильщиком русской демократии он быть не мог, поскольку министром оставался лишь до апреля 1917 года. К тому же свою позицию Милюкову-Дарданелльскому приходилось отстаивать в горячих спорах с остальными членами кабинета (не кадетами), чье мнение отражено в Декларации от 27 марта, где Россия отказывается от империалистических целей войны.
После отставки Павла Милюкова позиция Временного правительства, ставшего уже коалиционным (в его составе прибавилось социалистов), в военном вопросе ничем не отличалась от позиции второй политической власти в стране - Советов.
Свои задачи коалиция формулировала следующим образом: «Во внешней политике Временное правительство, отвергая, в согласии со всем народом, всякую мысль о сепаратном мире, открыто ставит своей целью скорейшее достижение всеобщего мира, не имеющего своей задачей ни господства над другими народами, ни отнятия у них национального их достояния, ни насильственного захвата чужих территорий, - мира без аннексий и контрибуций, на началах самоопределения народов... Временное правительство предпринимает подготовительные шаги к соглашению с союзниками».
Политическая линия нового министра иностранных дел банкира и сахарозаводчика Терещенко всех остальных членов кабинета, в том числе и министров-социалистов, вполне устраивала.
«Я не социалист, - говорил Терещенко, - и к программе внешней политики подхожу со своей, национальной точки зрения. С Милюковым я разошелся потому, что он, не считаясь ни с состоянием страны, ни с настроением армии, хотел вести внешнюю политику, вызывавшую конфликт правительства с теми силами, без которых нельзя управлять страной. В нашей борьбе за общий демократический мир для меня ценно то, что вы (социалисты) говорите солдатам: вот наша программа, мы сделаем все, чтобы она была принята всеми воюющими странами, но пока этого нет, и внешний враг грозит нашей стране, мы должны защищать ее всеми силами... Формула мира без аннексий и контрибуций, на основе самоопределения народов вполне может обеспечить национальные интересы России... Интернациональный статут, обеспечивающий пользование проливами всем прибрежным странам, откроет ей выход в Средиземное море. А принцип свободного самоопределения народов будет благоприятствовать России... балканские народы, имея свободу выбора, будут гораздо больше стремиться к сближению с Россией, чем с Германией».
Кстати, даже Ленин в этот период уже не обвинял Временное правительство в желании вести войну до победного конца, он лишь категорически настаивал, что русское предложение - «мир без аннексий и контрибуций» из уст сахарозаводчика Терещенко народы других стран не воспримут. Установим в России власть пролетариата, утверждал Ленин, тогда совершенно другое дело: «Полное доверие рабочих воюющих стран друг к другу... неизбежно привело бы к восстаниям пролетариата против тех империалистических правительств, которые воспротивились бы предложенному миру».
Это о первой части мифа.
Проблема заключалась в другом. Воевать Временное правительство не хотело, однако совершенно не представляло, как завершить дело быстро, достойно и без ущерба для российских интересов. Впрочем, как это сделать не знал тогда в России никто.
От идеи сепаратного мира с Германией открещивались все крупные российские политики, в том числе публично и Ленин, уж очень это смахивало на предательство. Да и формально существовала Лондонская декларация 1914 года, где Россия, Франция и Великобритания клятвенно заверили друг друга, что не пойдут на сепаратные сделки с противником. А других мыслей, практически подкрепляющих стремление к миру, и не было. Все остальные предложения, вроде идеи «воткнуть штык в землю и все!», были криком измученной души, не более того.
Остановить вселенскую драку в одиночку или потихоньку выбраться из общей свалки, Россия действительно не могла. Поджигали мировой пожар с нескольких концов, только сообща его можно было и потушить. Поскольку призыв к справедливому миру русской демократии не был услышан ни в Лондоне, ни в Париже, ни в Берлине, оставалось только одно: терпеливо ждать, когда горючий материал выгорит и у остальных, по мере сил стараясь выжить.
Собственно говоря, это и пыталось вплоть до Октября делать Временное правительство, отчаянно отмахиваясь на фронте от изрядно измученного, но все еще агрессивно наседавшего германца. Единственное наступление русских войск, предпринятое под нажимом союзников в июне-июле 1917 года, закончилось, неудачей. Сначала, потеряв 60 тысяч человек, русские на Юго-Западном фронте с трудом взяли несколько городов, а затем, потеряв еще 150 тысяч, откатились назад.
Как и следовало ожидать, союзникам Временное правительство чем-то помогло, зато нанесло еще один удар по собственному престижу. Все последующие перестроения в рядах обессиленного и дезорганизованного революцией русского воинства, иначе как имитацией боевых действий назвать нельзя. Вялые передвижения у линии фронта солдат-дистрофиков под руководством деморализованных офицеров и говорливых, но безответственных солдатских комитетов являлись лишь неким сигналом к чрезмерно требовательным союзникам: делаем, что можем!
Временное правительство оказалось в западне: оно не могло воевать, оно не могло и не воевать. Потенциально опасен был даже мир, если бы такое чудо вдруг случилось. На совещании командующих фронтами и Временного правительства 4 мая 1917 года главнокомандующий генерал Алексеев откровенно предупреждал: «Как только война закончится, все захотят хлынуть домой; захотят одновременно двинуться в тыл несколько миллионов человек». К тому же, не исключено, добавлял генерал, все эти миллионы будут вооружены, поскольку каждый прихватит домой свою винтовку.
Получалось, что мир мог сразу же перерасти в новую войну, но уже в собственном тылу. Не удивительно в подобной ситуации, что решение откладывалось до созыва Учредительного собрания: оно определит новую власть и уже эта власть, опираясь на свой авторитет, организованно проведет, когда будет необходимо, демобилизацию.
Принципиально иной взгляд на войну в России имели только большевики, поскольку с самого начала боевых действий их позиция являлась пораженческой. Февраль только укрепил Ленина в правильности своих выводов: «Нет в мире страны, где бы сейчас была такая свобода, как в России. Воспользуемся этой свободой... Превращение современной империалистической войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг, указываемый опытом Коммуны».
Идея не новая. На этой позиции стоял Маркс. Об этом в Крымскую войну, то есть еще во времена Николая I, мечтали русские политэмигранты в Лондоне, распространяя зажигательные прокламации среди своих соотечественников - пленных солдат во Франции и Англии. Маркс под свою доктрину подводил теорию классовой борьбы, русские лондонцы легко обходились без нее, но сути это не меняет. Главная мысль - использовать человека с ружьем против вооружившей его власти - оставалась неизменной.
Большевики здесь не были первооткрывателями, они первые, у кого это получилось. Что, по правде говоря, понять совсем не просто. Пораженческая позиция в разгар войны редко бывает популярной. Недаром практически все европейские социалисты с началом первой мировой войны тут же предпочли забыть о лозунге пролетарского интернационализма и поддержали свои страны в противостоянии с противником. За что и получили от Ленина обидную кличку «оппортунистов». А те немногие западные социалисты, что твердо заняли пораженческую позицию, вроде Карла Либкнехта в Германии, быстро оказались в полной изоляции.
Наконец, сложная марксистская система, на основе которой определяется «прогрессивный» или «реакционный» характер каждой конкретной войны для большинства населения малопонятна и не очень убедительна. У народа свои критерии и оценки. Как бы повел себя марксист Ленин, окажись он в России 1812 года где-нибудь под Бородино? Как бы к его призывам отнеслись фельдмаршал Кутузов и русская армия? Не говоря уже о простом мужике с его «дубиной народной войны»?
Пораженческая позиция непопулярна во все времена, при всех режимах и при любой аргументации. В конце XX века в России это на себе испытали некоторые демократы, занявшие пораженческую позицию в чеченском конфликте. Славы не снискали и они, хотя первая (ельцинская) война в Чечне была не менее коррумпированной, бездарной, гнилой и непопулярной, чем первая мировая война. При этом Россия была также экономически, политически и психологически надломлена, а власть, мягко говоря, нелюбима народом.
Никак не объясняет успех большевиков и их собственный «мирный план». Может быть, внешняя политика Временного правительства и наводила народ на мрачные подозрения, но даже на таком фоне большевистская альтернатива выглядела (для любого здравомыслящего человека) просто ужасающе. Вчитаемся в ленинские строки, они того стоят: «Социальные» попы и оппортунисты всегда готовы мечтать о будущем мирном социализме, но они как раз тем и отличаются от революционных социал-демократов, что не хотят думать и помышлять об ожесточенной классовой борьбе и классовых войнах для осуществления этого прекрасного будущего... Если теперешняя война вызывает у реакционных христианских социалистов, у плаксивых мелких буржуа только ужас и запуганность, только отвращение ко всякому употреблению оружия, к крови, смерти и пр., то мы должны сказать: капиталистическое общество было и всегда является ужасом без конца. И если теперь этому обществу настоящая реакционнейшая из всех войн подготовляет конец с ужасом, то мы не имеем никаких оснований приходить в отчаяние».
Лев Троцкий повторял примерно ту же мысль: «Перманентная революция против перманентной бойни!»
Редкий проповедник привлекает к себе паству, обещая конец с ужасом. Столь экстремальные предложения, как правило, соблазняют немногих, формируя не течения, а лишь немногочисленные фанатичные секты.
Если не мудрствовать, а рассуждать по-житейски, входя в положение рядового фронтовика, мечтавшего поскорее вернуться к жене и детям, то и тогда ленинский взгляд на будущее не мог, казалось бы, внушать солдату ни малейшего оптимизма. Наоборот, вождь беспощадно разрушал всяческие иллюзии по поводу скорого мира. «Войну нельзя кончить «по желанию», - подчеркивал Ленин. - Ее нельзя кончить решением одной стороны. Ее нельзя кончить, «воткнув штык в землю»... Войну нельзя кончить «соглашением» социалистов разных стран, «выступлением» пролетариев всех стран, «волей» народов и т.п. - все фразы этого рода, наполняющие статьи оборонческих и полуоборонческих, полуинтернационалистских газет, а также бесчисленные резолюции, воззвания, манифесты, резолюции Совета солдатских и рабочих депутатов, - все эти фразы не что иное, как пустые, невинные, добренькие пожелания мелких буржуа. Нет ничего вреднее таких фраз о «выявлении воли народов к миру», об очереди революционных выступлений пролетариата (после русского «очередь» за германским) и т. п. Все это... сладенькие мечты... Русская революция февраля-марта 1917 г. была началом превращения империалистской войны в войну гражданскую. Эта революция сделала первый шаг к прекращению войны. Только второй шаг может обеспечить прекращение ее, именно: переход государственной власти к пролетариату. Это будет началом всемирного «прорыва фронта» - фронта интересов капитала, и только прорвав этот фронт, пролетариат может избавить человечество от ужасов войны, дать ему блага прочного мира».
Коротко говоря, «мирный план» большевиков, как непременное условие успеха, предусматривал сначала тяжелейшую гражданскую войну в России, а затем, после победоносного уничтожения изрядного процента сограждан непролетарского происхождения, череду революционных войн. Только после триумфа мировой революции и могло, по Ленину, воцариться на земле спокойствие. Т.е., вождь большевиков предлагал фронтовику очень долгий, безмерно долгий путь домой, своего рода революционную кругосветку!
«Милитарист» Милюков-Дарданелльский по сравнению с «пацифистом» Ульяновым-Лениным выглядит, пожалуй, предпочтительнее. Победить (вкупе с союзниками) ослабевшую Германию было для России все же проще, чем перекроить на пролетарский лад весь Запад.
Отсюда и недоумение. Почему именно большевики добились успеха. В чем фокус?
В Октябре 1917 года большинству русских революционеров казалось, что мировая революция начнется если не завтра, то послезавтра. Декрет, провозглашенный в ночь переворота, предлагал всем участникам вселенского побоища перемирие и срочные переговоры, причем за основу брал вариант Временного правительства - справедливый мир без аннексий и контрибуций. Переполненный зал, где выступал Ленин, встретил Декрет долгими и восторженными овациями, у многих на глазах блестели слезы. Спрашивается: чему аплодировали, концу с ужасом? Вопрос, впрочем, риторический, редкий митинг понимает, чему аплодирует.
Впрочем, разгадать фокус не сложно, тем более, что он довольно стар. Успех большевиков, как это водится в политике испокон веков, покоился на двух китах: обмане и самообмане - решительность большевиков объяснялась почти религиозной верой в «революционный авось» международного масштаба. Иначе говоря, одни слепые, но истово верующие, повели за собой других слепых, потерявших прежнюю веру.
При этом слепота стратегическая или, что точнее, историческая, не отменяла, естественно, сиюминутной политической изворотливости большевиков. В этот короткий исторический период большевизм продемонстрировал выдающийся талант агитатора и пропагандиста. От широких масс ленинский радикализм вроде бы не скрывался, но и всерьез до масс не доходил. Скажем, все приведенные автором выше ленинские цитаты, доказывающие, что большевики хотели революционной войны, а не мира, взяты из открытых работ, их никто не скрывал, но реально они предназначались для своих, уже подготовленных бойцов, а вовсе не для крестьянина в солдатской шинели.
Самые первые речи Ленина о войне, мире и революции, произнесенные им сразу же после прибытия в Россию (Суханов в «Записках о революции», называет их «беспардонными», лишенными самой элементарной дипломатии, всякого учета конкретной обстановки и солдатской психологии»), подверглись серьезной корректировке. «Очень скоро, - пишет Суханов - сориентировавшись в обстановке, Ленин... приспособился и пошел по дипломатическому пути, щедро уснащая свои речи оговорками и фиговыми листками».
Поймать большевистских агитаторов на политическом «наперсточничестве» не сложно, достаточно положить рядом листовки и ленинские труды одного и того же периода. Или процитировать прямые указания Ленина, вроде следующего: «Развитие этой войны одно только может нас привести к власти и говорить в агитации об этом поменьше надо. По-моему, это бы следовало в письме к агитаторам (не в печати) сообщить коллегиям агитаторов и пропагандистов, вообще членам партии».
Впрочем, трудно обвинять в мошенничестве людей, слепо убежденных в своей правоте и даже готовых отдать за нее жизнь. Это уже почти не мошенничество, это уже почти проповедь, иногда они схожи. Ленин, с первых своих шагов на русской земле говоривший людям неправду о том, что «заря всемирной социалистической революции уже загорелась», искренне верил в то, что если пожар еще и не загорелся пока он ехал в своем пломбированном вагоне, то завтра, уж точно, полыхнет. Он верил, что на Финском вокзале его встречает «передовой отряд всемирной пролетарской армии!»
Именно потому, что толпой манипулировали искренне и истово, большевистская агитация и получалась столь доходчивой и эффективной. И уж особенно удачно выходило, когда в строгом соответствии с рекомендациями марксизма, агитатор нажимал на своем пропагандистском аккордеоне клавиши социальной ненависти. Труднопроизносимые иностранные слова «экспроприация экспроприаторов» в России выучили самыми первыми, с легкостью уловив суть: «Грабь награбленное!»
Кстати, в знаменитом Декрете о мире можно легко обнаружить все то, за что Ленин так долго, язвительно и страстно ругал всех своих оппонентов. Декрет обращался к народам, призывая их проявить свою волю. К рабочим Англии, Франции и Германии, чтобы они вспомнили о своем социалистическом прошлом. Наконец, к буржуазным правительствам. Хотя сам же Ленин утверждал: с капиталистами о мире говорить бессмысленно, а «войну нельзя кончить «соглашением» социалистов разных стран, «выступлением» пролетариев всех стран, «волей» народов и тому подобное».
Еще недавно Ленин был твердо убежден, что все эти «сладенькие фразы» не что иное, «как пустые, невинные, добренькие пожелания мелких буржуа».
Мелким буржуа в ночь октябрьского переворота пролетарский вождь, естественно, не стал, он лишь перестал быть оппозиционером, а сам стал властью.
Ну, а какая власть без «сладеньких, добреньких и пустых» пожеланий?
