Григорий Чхартишвили, известный под псевдонимом Борис Акунин, уже несколько лет живет и работает в Лондоне. В беседе с корреспондентом РИА Новости писатель рассказал, почему уехал из России, из-за чего в Италии совершенно невозможно работать, и как, по его мнению, могло бы выглядеть современное СМИ на русском языке. В разговоре принимал участие переводчик Акунина Эндрю Бромфилд — правда, скорее как слушатель. Бромфилд перевел на английский язык детектив "Весь мир театр" из серии "Приключения Эраста Фандорина", перевод в 2018 году был номинирован на новую литературную премию Европейского банка реконструкции и развития (ЕБРР). Беседовала Татьяна Фирсова.
— Григорий Шалвович, вы относительно поздно начали заниматься художественной литературой — по меркам русской классики, конечно. Расскажите, пожалуйста, как вы к этому пришли, как такой переход произошел, сложно ли вам было из переводчика и автора литературных эссе стать писателем?
— Да нет, я думаю, что ничего сложного в этом не было, было очень приятно. Это было какое-то постепенное движение в сторону самого себя. Потому что когда ты молодой, ты не очень понимаешь, что ты такое. И начинаешь совершать какие-то движения. Потом постепенно ты начинаешь чувствовать: теплее, теплее, теплее. Движение в сторону литературы — это было "теплее ", я занимался литературным переводом, но мне казалось, что это все-таки не совсем то. Постепенно я стал писать сам, ничего сложного в этом не было, просто должно было, видимо, пройти какое-то время. Нужно было для этого созреть, вот и все.
— Первое апреля 1998 года — это что за дата? Если я правильно понимаю, это день рождения Эраста Фандорина.
— Если быть точным, 1997. Первое апреля 1997 года — это день дураков, в который я вдруг понял, что буду писать роман. Я сейчас почти дословно цитирую "Театральный роман" Булгакова, только он понял, что будет писать пьесу, а я понял, что буду писать роман. Я хорошо запомнил этот день, потому что в тот момент я расстался с серьезной профессией литературного переводчика и перешел в несерьезную профессию писателя.
— Мне кажется, что писатель это серьезная профессия.
— Дело в том, что у нас в русском языке одним и тем же словом — писатель — обозначаются две совершенно разные литературные профессии. Есть писатель, который занимается литературой как искусством. Это так называемая чистая литература, или серьезная литература. Или экспериментальная литература, назовите ее как угодно. А есть другой вид литературы, который относится к области культуры, он не изобретает ничего нового. Это как в музыке — есть музыка классическая, симфоническая, есть музыка эстрадная. Это совершенно разные профессии, как мы знаем, и это не означает, что одна выше, а другая ниже. У них просто разные задачи, они занимаются разными вещами. Поэтому я обычно употребляю для обозначения вот этой второй профессии слово беллетрист. Потому что, скажем так: Платонов — это писатель, а Марк Алданов, которого я очень люблю, это беллетрист. И ничего ругательного в этом слове нет, просто другая профессия.
— Вы себя причисляете к этой профессии? Вы не обижаетесь, когда некоторые историки, Данилевский например, говорят, что вы пишете для дилетантов?
— Игорь Данилевский писал не про мою беллетристику, он писал про мою "Историю российского государства", non-fiction (ред. — документальная проза). Он написал что-то критическое про мой первый том, не поняв с первого хода, что это за проект. Поэтому начиная, по-моему, со второго тома я его привлек к этой работе в качестве рецензента, и он отлично мне помогал после этого. Дело в том, что профессиональные историки, им кажется — и мы сейчас перешли на другую тему, у меня есть многотомная работа "История российского государства", это такая история, написанная писателем. И некоторые профессиональные историки решили, что я покушаюсь на их профессию. На самом деле это совершенно не так. Совершенно не так, это история, написанная для людей, которые в принципе не интересуются историей. Я хочу их историей заинтересовать и, вообще-то, профессиональное историческое сообщество должно быть мне, по-моему, благодарно. Потому что я, так сказать, большое количество людей приобщаю к истории, и после этого они начинают интересоваться ей более глубоко и серьезно и читают книги тех самых историков, которых читаю я. Но это не про беллетристику, это про другое.
— Я бы хотела вернуться к Фандорину. Как вы объясняете его успех? Серия этих книг была очень большая, а люди сегодня читают меньше.
— У меня только одно объяснение — просто повезло. Никаким другим образом я этого объяснить не могу. Как-то что-то там совпало. Совпало то, что интересно мне, и то, что интересно публике в какой-то момент.
— Вы, насколько я знаю, собираетесь заканчивать работу над серией книг о нем.
— Уже.
— Есть ли вероятность, что он появится снова?
— Если только в каких-то других жанрах. Он может появиться, например, в качестве героя детективной пьесы. Или если, допустим, я буду писать сценарий фильма. Но в качестве литературного произведения — нет. Это закончилось.
— Предложения о новых фильмах с участием Фандорина у вас есть?
— У меня есть контракт с Би-би-си на телесериал по Фандорину, но там, в первом сезоне пока речь идет об экранизации первых произведений, уже существующих. Дальше, если сериал окажется удачным и будет продолжаться — если он вообще сначала будет снят и окажется удачным — тогда у нас был разговор о том, что, может быть, мы будем писать и оригинальные истории с этим персонажем.
— Это новый договор и новый проект?
— Договор уже не новый. Договору уже три года. Но просто все киношные и все телевизионные люди во всех странах работают так странно и так медленно, что…
— Даже до съемок первой серии не дошло?
— Еще даже — есть такое понятие green light (зеленый свет — ред.) — даже его еще нет. Переписывали четыре раза сценарий. Впрочем, я к этому привык — в России было то же самое. Самый быстрый проект в России, по-моему, занял пять лет.
— Это какой, "Азазель"?
— По-моему, самый быстрый был "Статский советник". "Турецкий гамбит" был очень медленный.
— То есть получается, что переговоры и подготовительный процесс длятся гораздо больше, чем сама работа над фильмом?
— Конечно. Вообще обычная практика такая: ты заключаешь договор, который называется опционным договором. Это значит, что у тебя покупают право начать предпродакшн (процесс подготовки к созданию фильма — ред.). Они собирают деньги и так далее. Если они собрали деньги, то они заключают нормальный договор, и это тоже совершенно не значит, что кино будет снято. С 90% вероятности кино снято только тогда, когда оно запускается в производство. У меня есть контракты, которым лет пятнадцать.
— Я прочла в одном из ваших интервью, что вы работаете по 2-3 часа в день. Это так?
— Ну не больше. Наверное, меньше.
— Как так получается, что вы работаете по 2-3 часа в день, а у вас вышло уже более 70 книг?
— Потому что в моей профессии можно работать только с удовольствием. Можно работать, только если ты не воспринимаешь этот процесс как работу. Когда я был литературным переводчиком, у меня была задача перевести столько-то страниц в день, и хоть ты там чего, надо это переводить. Сейчас так мне работать нельзя, это должно заряжать меня энергией. Как только я чувствую, что энергия из меня начала, наоборот, выходить, я немедленно останавливаюсь. Я работаю с утра, работаю до тех пор, пока не начну чувствовать, что вот-вот подступает усталость. Тогда я останавливаюсь. Это обычно происходит через час, ну полтора. За это время я успеваю сделать много, потому что когда ты в этом настроении, и все у тебя идет, ты просто молотишь, и оно идет как-то само собой. А так быстро я успеваю потому, что я давным-давно обнаружил, что отдых в этом деле — это переключение на какой-то другой участок мозга. Поэтому я всегда пишу три книги одновременно. И как только я чувствую, что начинаю от этой книги уставать — обычно это происходит, у меня уже выработалась эта периодизация, обычно это происходит через две недели — я эту книгу отодвигаю. Переезжаю в другой кабинет, где меня ждет другая книга, с ней работаю, потом переезжаю в третий. Вот в этом треугольнике я и живу, поэтому простоев у меня не бывает. Мне не нужны выходные дни, мне не нужны отпуска. Я не буду знать, что с собой делать.
— Спрашивает Эндрю Бромфилд: То есть что, у каждой книги есть свое физическое пространство?
— Да, и я пишу их в трех разных странах, в трех разных специальных местах. Это уже давно у меня отработано, потому что каждая сторона, каждое место хорошо для определенного типа работы. Я открыл это когда-то, когда собирался писать книгу и решил, что поеду в абсолютно прекрасное место и там прекрасно поработаю, никто меня не будет дергать. И я снял дом в Италии на озерах, совершенно фантастический, дом на горе. Озеро, остров, на острове монастырь, тут Альпы. Я сел и не мог написать ни строчки. Потому что Италия — это неправильное место для работы, там нельзя работать. Там так все прекрасно, что ничего делать не хочется. Поэтому я давно понял, для какого жанра где лучше работать. В Лондоне я пишу non-fiction, идеальное место для этого, дисциплинированное, организованное. Во Франции пишу серьезную литературу, а еще в Испании я пишу литературу развлекательную.
— А Германия никак не подходит вам для места работы?
— Германия не подходит для меня. Наверное, там можно писать серьезную литературу, но я никогда не пробовал работать в Германии, мне в Германии нравится только Берлин, пожалуй.
— Я прожила там почти восемь лет, и мне там очень нравится.
— Я тоже очень люблю Берлин, но у меня нет ощущения, что я смог бы там работать. Может быть, если бы я жил где-нибудь в районе Ванзее, в этих местах. Если живешь в каком-нибудь Кройцберге или, не дай бог, в центре… Какой-то он очень тусовочный, подталкивает к нездоровому образу жизни.
— Вы следите за русским книжным рынком и за русским литературным процессом?
— Нет, я не читаю художественную литературу уже очень давно. С тех пор, как я стал писать, я перестал читать, поэтому я не знаю на самом деле, что сейчас происходит в литературе. Я читаю для себя только non-fiction. Для меня просто вредно читать книжки других авторов, это сбивает.
— Даже для того, чтобы узнать, что появилось нового?
— У меня все жена читает и все мне рассказывает.
— То есть просить вас выделить какого-то современного автора бесполезно?
— Я, правда, читаю только нехудожественную литературу. Мне не нужны чужие фантазии, я не знаю, что со своими делать.
— Вы не планируете написать книгу о современной истории России?
— Современной? В смысле о современной политике? Нет, наверное, не получится, потому что я не могу к ней относиться не эмоциональным образом. У меня есть определенная система взглядов, она будет на меня влиять, и это получится не спокойный разговор, а полемический, публицистический задор. Это неправильно.
— У меня осталось два маленьких блока вопросов. Первый — это вопросы, связанные с интернетом и соцсетями, а второй — политический. Хотя я и не очень хочу вопросы второго блока задавать, но нужно. С чего мне начать: с соцсетей или с политики?
— Видите ли, в чем дело, что касается политики: поскольку вы работаете в РИА Новости, то я с вами на политические темы лучше не буду говорить. Потому что потом ваше начальство возьмет и что-нибудь из моих ответов вырежет или отредактирует.
— Вопрос не острый политический. Давайте я задам, а вы скажете, будете отвечать или нет.
— Давайте, ради бога.
— Я прочла заметку 2012 года в The New Yorker про вас, она называлась так: "Boris Akunin: Russia's Dissident Detective Novelist" ("Борис Акунин: российский писатель-диссидент, автор детективных романов"). Многие в России, как мне кажется, вас в первую очередь так и воспринимают. Вы с этим согласны? Какую роль в вашей жизни занимает политика?
— К сожалению, в моей жизни политика занимает большую роль, потому что, собственно говоря, из-за политики я не живу в собственной стране. Это для меня вопрос больной.
— Хорошо, тогда перейдем к соцсетям. Вы очень активно пользуетесь Facebook и много там пишете, но в основном на политические темы.
— Нет, я редко пишу что-то политическое, только если меня что-то уж очень сильно раздражает.
— Вы не планируете открыть свой Youtube — канал?
— Я с большим интересом смотрю за тем, что сейчас происходит в российском Youtube, там происходят очень интересные вещи. Я, например, очень доволен тем, что там сейчас делает Леонид Парфенов, и мне кажется вообще, что эта форма творчества будет развиваться и будет востребована. Могут появиться новые талантливые люди, это ничего не стоит в смысле денег, для этого требуется только талант и определенная настойчивость — и все. Я, конечно, этим заниматься не буду, потому что это не моя сфера, я не из визуального мира, я из мира текстового, мира словесного. Мне это не нужно.
— Что вы вообще думаете о соцсетях? Сейчас многие руководители газет и журналов говорят и настаивают на том, что за ними будущее в смысле распространения любой медийной продукции.
— Я думаю, что массмедиа приспособятся к этой новой ситуации, и те, которые быстрее и лучше приспособятся, те и окажутся в выигрыше. Мы, конечно, видим, как умирает бумажная пресса, но я все жду, когда у нас на русском языке появится такое средство массовой информации, которое будет удовлетворять моим запросам. Для этого мне нужно, чтобы там была оперативная и абсолютно беспартийная новостная лента, меня совершенно устроит, если это будет просто агрегатор новостей со всего мира, я хочу узнавать в режиме реального времени, где что произошло, и я хочу доверять этой информации. Она не должна быть окрашена никакой пропагандой ни с той ни с другой стороны. Этого пока я не вижу. Я хочу, чтобы там был раздел "мнения", где были бы интересные мне колумнисты, которые объясняли бы мне эти сведения или что-то другое, говорили мне, что они об этом думают. И еще я хотел бы, поскольку у нас очень большая страна, я хотел бы, чтобы там был портал, куда из разных мест страны поступают интересные видеоролики и сообщения. В стране постоянно что-то происходит, у каждого человека сейчас есть в кармане видеокамера или фотокамера, все все снимают. По сути, вся страна — в ней 100 миллионов корреспондентов. И тот аккумулятор, который научится с этим работать, получит в руки совершенно невероятный ресурс.
— А вы свое СМИ организовать не хотите? Вы сейчас фактически его концепцию описали.
— Это не моя работа. Я своей работой совершенно доволен. Я, во-первых, не люблю и не хочу работать с людьми. Писатель — это прекрасная профессия, потому что ты сам по себе. Никто тебя не подведет, никого не надо подгонять, и никто от тебя ничего не требует. Это лучшая профессия на свете.
— Последний вопрос: что вы посоветуете молодым русским писателям, которые тоже хотят работать дома, мало общаться с людьми и быть при этом успешными?
— Я хочу им сказать: молодые русские писатели, вы сначала для себя решите, чего вы хотите. Вы хотите быть писателями, то есть заниматься искусством? Вы хотите делать литературу, которой раньше никогда не было? Вы хотите быть ледоколом, который взламывает это ледяное поле? Вы хотите лететь через звезды? Или вы хотите денег, славы и успеха? Потому что одно и другое вместе у вас работать не будет. Если ты хочешь быть писателем — все зависит от твоего таланта, очень вероятно, что если ты гений, то тебя оценят после того, как ты уже помрешь. Очень вероятно, что при жизни тебя будет ценить очень небольшой круг людей. Это удовольствия совершенно разного плана. Если же ты хочешь стать автором массовой литературы, то это ремесло, которое надо хорошо понимать, к нему тоже надо, безусловно, иметь способности, но кроме способностей там есть набор некоторых инженерных навыков. Надо понимать эти механизмы, этому надо учиться. Прежде всего, и в первом и во втором случае, научись работать со словом, научись работать с фразой. Научись играть на этой флейте так, чтобы она могла издавать совершенно любые звуки. Самый простой тренинг для начинающего писателя — сядь и напиши страницу, которая заставит меня: а) засмеяться, б) заплакать, в) задуматься о высоком, г) захотеть повеситься. То есть научись манипулировать чувствами читателя при помощи алфавита.