Замри — умри — воскресни

Преддверие

Сегодня мир вокруг радикально меняется, и людям искусства необходимо осознать себя и свое дело в новых исторических и цивилизационных контекстах.

Без этого мы будем бесконечно барахтаться в давно протухших дискурсах, в исчерпавших себя терминах.

Модерн, авангард и постмодерн, царствовавшие в искусстве XX века, дали миру невероятное количество шедевров, осуществили массу формальных прорывов, расширили представление о возможностях мозга и чувств, возможностях познания и прозрения. Но идти дальше на том топливе, что двигало вперед искусство XX века, невозможно. Не работают сегодня искусствоведческие подходы прошлого, изношены и ломаются технологии творчества, порождая повторы, вертясь вхолостую, сбоит восприятие искусства зрителем, читателем, слушателем.

Искусство потеряло самое важное — чувство времени. Потеря его в любые эпохи была проклятием для художника. Потеря чувства времени подобна инсульту — она проявлялась в онемении, вызванном не нищетой, цензурой или самоцензурой, а растерянностью художника перед историей, отмиранием нерва, соединявшего его с публикой и обществом. Именно об этом восстановлении связи искусства и времени, искусства и цивилизации я попытаюсь рассуждать.

Неизбежно мои рассуждения будут тезисными и снова и снова манифестирующими, эмоциональными. Но, может быть, именно манифест и нужен нам сегодня, когда мы заново формулируем мир и себя в мире. Манифест — это не попытка научно доказать и фактологически обосновать. Это не защита диссертации. Это интуитивное формулирование, интуитивное определение пути — единственно возможное, когда сломаны навигационные приборы, а звезды закрыты тучами.

Атака на жизнь

Двадцатый век и отчасти век XIX были временем, когда искусство, словно укушенное Дракулой, обратилось из невинного ангела в демона. Оно внезапно сорвалось с резьбы. Закатило истерику. Предъявило счет жизни, христианству и Богу.

Мы не знаем, какие силы и какая тьма копятся в человеке, исправно платящем налоги, посещающем церковь, воспитывающем детей и проявляющем себя добропорядочно и общеполезно, а затем внезапно разделывающем человеческую плоть на части и с рыданиями рассказывающем, мол, жена и дети пропали без вести, ушли погулять и не вернулись… Так и европейское искусство, прожив долгую и добропорядочную жизнь, внезапно и на внешний взгляд немотивированно оскалилось и словно возненавидело человека и жизнь, принявшись рвать его на куски, разрезать на части, копаться в кишках, деструктурируя сложную и цельную религиозную реальность.

Двадцатый век — век модерна, авангарда и постмодерна — стал временем бунта искусства. Массового, одухотворенного и яростного восстания. Временем атаки на Бога и на саму жизнь. И конечно, это была месть. Месть за непостижимость мира. Месть за обреченность на боль и смерть. Месть за невозможность Царства Божия на земле. Месть за бессилие. Месть самоубийцы, не могущего дотянуться до Бога и накладывающего руки на себя. Эта месть выразилась в дискредитации божественного замысла.

От "тетрадочки" Ивана Карамазова, в которой тот тщательно фиксировал преступления против детей — пересказывая их, он надеялся поколебать веру Алеши, до триерского "Догвилля" — всего лишь один шаг. И то и то — гениальные в своей парадоксальной убедительности и глубоком отчаянии произведения. И то и то — манипуляция и атака на цельное сознание. И то и то — модель и образ воздействия нового искусства на человека.

Помните ли вы, как среагировал Алеша на долгий "спич" Ивана? "Расстрелять". Монах Алеша, нарушая свои принципы и веру под влиянием эмоции, вызванной страшным манипулятивным концентратом ужаса, шепчет вместе с читателем слово, несовместимое с христианской идеей.

Помните ли вы эмоции, вызванные финалом "Догвилля"? Конечно, радость. Соединение с героиней в ее гневе и ярости, в ее решении стереть с лица земли людей, причинивших ей зло. И наше зрительское почти катарсическое состояние в момент расстрела — смесь наслаждения и торжества.

И то и то — атака искусства на двухтысячелетнего человека христианской культуры. Атака на его душу. Сознание. На стремление к совершенствованию. На идею восхождения к небу.

Это приведение человека в тупик.

А вслед — провокация всего самого первобытного и животного.

Именно так: гиперсложное искусство нового времени, как ни парадоксально, оказалось обращено к самому примитивному в человеке — к инстинкту.

Искусство обратилось в триерского Джека, построившего свой Дом. Дом из тел жертв. В маньяка, чьей целью стало расчленение, вдохновением — разрушение, наслаждением — боль жертвы. Демонстрация низменной и звериной природы человека. Его порочности. Его гниения. Его безнадежности. Его мертвенности.

И бешеный успех нового искусства у публики объяснялся довольно просто. С одной стороны, оно оперлось на эффект зевак: зеваки ведь сбегаются смотреть не на рассветы и закаты, а на кровь. Их манит увечье, уродство, несчастье и смерть. Вокруг этих "событий" всегда толпа, всегда ажиотаж, всегда рейтинг. И всегда удовлетворение от того, что мир вокруг хуже или не лучше, чем я. А с другой стороны, искусство авангарда и модерна апеллировало к присущему каждому человеку глубинному, темному, возбуждающему нервы и просто возбуждающему влечению к смерти. Это "смертельное либидо" было им легитимизировано, драматизировано и опоэтизировано, обрело язык и формы, завоевало право выйти на свет божий.

Впрочем, влечение к смерти — лишь красивое описание страха. Простого страха смерти.

В этом смысле страх смерти подобен страху высоты. Вы знаете, что это, страх высоты? Это на самом деле головокружительное влечение к бездне, когда теряешь баланс и контроль и тебя буквально затягивает в пропасть. Как любой страх, его можно преодолеть, а можно отдаться ему. Но если отдаться страху высоты означает неизбежную гибель при ударе о неизбежное дно, то отдаться страху смерти означает потерять разум и человеческий облик. И точно так же: если от края обрыва можно отойти, то экзистенциальная бездна — всегда под ногами. И требует от человека и мужества, и цельности, и веры.

Христианство давало человеку силу смотреть в эту бездну и не падать. Но человек слаб. А художник особенно. Притом именно художник — вечное поле битвы добра и зла. В этом смысле ему предъявлены особые требования. И когда художник устал выдерживать ужас, непостижимость и неотвратимость смерти, он отдался бездне. Он решил обняться со смертью, покориться злу. Решил упасть. Устав бояться ада, художник полюбил ад. Устав искать смысл, бросился в хаос бессмысленности.

И показалось ему, что он летит. Потому что эта бездна — бездна, в которую решил упасть человек, — оказалась коварна. В ней нет границ и пределов. Нет, не так: в этой бездне предел должен поставить себе сам человек. Но если он уже упал туда, ему страшно поставить себе предел — ведь он разобьется. И он продолжает падать, все больше погружаясь во зло. Он падает, полагая, что летит. И захватывает дух. И кажется, что всесилен.

Упав в эту бездну, искусство потянуло за собой социум.

Доселе проживавшее боль жизни с сознанием цели, жертвы и будущего воскресения искусство надорвалось. Оно сказало Каифе: отрекаюсь. И слезло с креста. И стало проповедовать новое Евангелие: Евангелие разочарованных. Оно стало искать вдохновения в подтверждении бессмысленности и бесцельности жизни. Самозабвенно деконструировать цельность и гармонию — и в звуке, и в слове, и в изображении, и в скульптуре, и в способе построения нарратива, являя человечеству образ мира распадающегося, разъятого, словно разрезанного скальпелем патологоанатома.

Препарируя живую реальность как мертвую ткань, искусство модерна предложило обществу концепцию человека как живого мертвеца. Человек есть урод, и дóлжно полюбить урода. Не физического, нет. Морального. А христианское всепрощение стало из подвига — благочинным прикрытием порочного влечения к подонству.

Федор Михайлович — русский Фауст, живший в XIX главный писатель века XX — стал бескрайним полем битвы не только добра и зла, но и двух концепций искусства — старой и новой. Разрываемый внутренними противоречиями, он в равной степени казался очарован и злом, и добром, пробуждая сочувствие и к Мышкину, и к Ставрогину.

Примеры можно приводить бесконечно. Моя задача — не научное обоснование, а формулирование посыла. Интуитивная идея, ставшая убеждением.

Для меня нет сомнения, что обожаемое мной и вдохновлявшее меня всегда искусство нового времени исчерпало свою силу и энергию.

Когда я начинал работать, успех в творчестве был связан со способностью найти в себе или мире темное и, бесстыдно вытащив его на свет, заставить зрителя или читателя вдыхать запах разложения и смерти. Запах гниения. Заставить смотреть на дисгармонию.

Это была по-своему увлекательная задача. Ты — тьма, и пусть твои глаза привыкают к тьме, привыкают видеть во тьме, ибо света нет — говорило искусство нового времени. Или: ты — тьма, и это прекрасно.

Разъятие реальности на части, отказ от восприятия ее цельности позволял отказаться от сложности и пересобрать реальность по своему усмотрению. Ведь чтобы пересобрать мир, надо сначала разъять его на части. Это, кстати, стало существенной подмогой в деле новой западной этики. Пересобирание реальности и человека стало задачей социальных практик и искусства. Они взаимно поддерживали друг друга в стремлении объявить двухтысячелетнего человека и социум "неудавшимся проектом". Десакрализировать человеческое тело и унизить, обанкротить душу.

В этом смысле искусственный интеллект есть не вершина развития, а процедура внешнего управления.

Десакрализация тела

Десакрализация тела. Так я именую те процессы, что происходят сегодня в западном мире. Они в существенной степени оказались спровоцированы искусством модерна.

Это процессы, в результате которых человек легитимно и с одобрения общества, государства берет на себя право исправлять божественный замысел, превращая мужчин в женщин и наоборот, выращивая уродливых Франкенштейнов, ломая сознание детям, растущим в странном зоопарке-заповеднике небинарных мутантов.

Осознаем ли мы, что прародителем этого процесса стал нацизм и опыты доктора Менгеле с их отношением к человеку как к подопытному животному. А они, в свою очередь, вдохновлялись искусством и философией модерна. И именно нацизм впервые на уровне государственной политики осмыслил человека не как тайну Божию, а как конструктор.

Дитя XX века, дитя промышленной революции, века техники, утилизации и оптимизации, нацизм соединил в себе религиозный экстаз по форме и технологический практицизм по сути. Геббельса и Круппа. Он возвел евгенику в ранг Евангелия, создав новую религию и провозгласив осознанный и последовательный отказ от идеи непостижимости воплощенного в человеке божественного замысла.

Пережив нацизм, осудив его деяния, англосаксонская Европа, как рачительный хозяин, решила использовать его технологии в области не только материальной, но и духовной. Был совершен гениальный кульбит: если нацистский элитизм был элитизмом здоровых и сильных (на самом деле психически больных, конечно, но декларация была такова), то поствоенная Европа официально стала апологетом элитизма нездоровых. Опять же — морально и психически.

И правда, какая разница?! Главное — сохранялась идея кастовости, избранности отдельных, ведь эта идея была и остается средством подчинения народа как внутри этих стран, так и внутри тех стран и народов, что были колонизированы Западной империей за многие столетия.

Теперь девиация любого рода была провозглашена стигматом и, по сути, обожествлена.

Прежний Христос получил отставку. Он страдал за веру и человека, а не за свою "девиантность". Он страдал по своей воле, он сам выбирал путь боли. В этой боли было слишком много воли и смысла. И готовности умереть за идею и правду. Новой Европе не нужен был такой "опасный", "бунтующий" против миропорядка Христос. Но нужен был новый символ страдания, удобный для продвижения новых идей. И тогда Христос был заменен на гея/небинарную персону/лесбиянку (нет сомнений, что скоро сбудется предсказание Виктора Пелевина в "Айфаке" и педофилия будет маркирована как драматическая "нестандартность", приносящая в силу запрета страдание не жертве, не объекту домогательств, а вынужденному скрывать свою страсть насильнику-субъекту).

Дальнейшее стало делом идеологических техник.

Кажется, Достоевский, назвавший подонка и деграданта Ставрогина Христом (stauros — по-гречески "крест"), провидел не только прошлое, но и будущее: девиация как крест.

Теперь общества должны молиться на новых стигматизированных, умиляться им, нести им дары, уступать им места не только в общественном транспорте, но и на работе, на соревнованиях и кинофестивалях.

А все "нормальные" объявлены виновными перед новыми стигматизированными за годы и годы, когда последние прятали от общества свои девиации, — так преобразилась ветхозаветная идея имманентной вины.

В свою очередь, осуществленная нацистами десакрализация тела и связанные с ней технологии "улучшения" человеческой природы стали обслуживать новых стигматизированных, периодически желающих то отрезать себе половые признаки, то пришить. И уже неважно, кто эти несчастные — взрослые или дети, психопаты или просто идиоты, несчастные или пресытившиеся, — главное, что Бога нет и тело есть просто собрание мяса, органов и костей.

Так возникает новое братство — рукотворные мутанты, которые "право имеют". Более того, мутация стала последовательно маркироваться как нормальность.

Фокус был прост — следите за руками: нормален тот, кто освобождает свое внутреннее "я" от тайных и прежде запретных желаний, а если не открываешь в себе прежде запретных желаний, значит, дело не в том, что их нет, а в том, что ты просто не имеешь достаточно свободы, чтобы их открыть, и пока ты их не откроешь, не можешь называться свободным. Дешевая схема соблазнения, масштабированная до идеологии общества. Общества, в котором нормой становится девиантное, а нормальное и привычное маркируется как рудиментарное, пережитое.

Вдумаемся: никого не смущает то, что яростная борьба экологов за природу, за попытки сохранить ее нетронутой или вернуть мать-природу к исходному состоянию никак не проецируется на человека. Тело не только можно, но и нужно кромсать и переиначивать. Потому что тело обращено в материал. Вот вам и модернизированная нацистская цивилизация.

Она не стала ни насиловать, ни убеждать. Она осуществила блистательный психологический трюк, дав людям самое важное право — право чувствовать себя хозяевами своих тел, своих половых ориентаций, а заодно и своих сексуальных девиаций и комплексов, право объявить девиации и комплексы стигматами. Она позволила своим гражданам не слушать мамино "не тереби пипиську" — и европеец решил, что сексуальная и моральная свобода — это и есть подлинная свобода, а право выбрать модель сексуального поведения — это и есть те самые права человека, за которые якобы нужно бороться и которым можно посвятить свою жизнь.

Довоенный католик смиренно смотрел в землю, боясь поднять глаза. Довоенный протестант сосредоточенно смотрел в землю, ожидая, когда прорастут посеянные семена. Западный человек нового времени тоже не смотрит вдаль. И тоже смотрит вниз — но не смиренно и не в землю, а радостно смотрит на свое причинное место. И такого человека легко вести куда угодно. Его горизонт — лобок.

Много сотен лет ни человек, ни искусство не знали того отчаянного кризиса, к которому пришло сегодня. Сегодня мысль художника мертва. Она питается только наукой, только за счет новых и новых научных достижений художник сегодня осуществляет "прорывы". Но эти прорывы не имеют отношения к свершениям духа. Исчерпаны залежи дерьма. Святость дискредитирована. Есть только новые и новые технологии. И если искусство хочет жить, а не разлагаться, оно должно обрести новое вдохновение. Новую силу. И новую ярость.

Но двигаться дальше нельзя, не осознав смысл, структуру и метод мертвого искусства. Не препарировав его бездыханное тело так же, как оно препарировало живую реальность.

Не отрефлексировав, как религиозное искусство переплавлялось в светскую притчу, притча — в реализм, реализм — в натурализм, а тот — в бесстыдство. Не признав, что бесстыдство стало сначала способом, а потом и сутью, и единственным товаром. Что бесстыдство подменило искренность, притворившись исповедью. И если есть сила увидеть это и признать, значит, придет сила и поставить предел "полету", и разбиться, и воскреснуть. Был когда-то прекрасный фильм, снятый режиссером Каневским.

"Замри — умри — воскресни!". Эти слова как заклинание должен повторять современный художник. Эти слова — ключ к новому дыханию и новой жизни.

Продолжение следует.