Анхель Гутьеррес: из всех, кого я знал близко, Тарковский – самый сложный

Недавно президент РФ Владимир Путин подписал указ о приеме в гражданство России ряда иностранцев, в том числе Анхеля Гутьерреса, известного советского и испанского режиссера. Гутьеррес оказался в СССР в 1937 году, вместе с еще тремя тысячами испанских детей, которых вывезли в Советский Союз во время Гражданской войны (1936-1939). Здесь он, пастух из Астурии, жил в детском доме, потом закончил ГИТИС, преподавал там, ставил спектакли в ведущих театрах, стоял у истоков создания Театра на Таганке. О своей дружбе с Андреем Тарковским, о том, как он познакомил Владимира Высоцкого и Марину Влади, и о том, почему вернулся в Испанию, Гутьеррес рассказал корреспонденту РИА Новости Елене Шестерниной.

– Вы оказались в СССР в шесть лет, пережили здесь Великую отечественную войну. Вы рассказывали, что в детском доме вы и рисовали, и пели, и играли на музыкальных инструментах. Почему в итоге вы стали театральным режиссером?

– В нашем детском доме училось много художников, я с ними дружил, сам рисовал. Был руководителем оркестра, играл на разных инструментах. К нам в детский дом в Болшево приезжал дирижер балета Большого театра (Арнольд – ред.) Ройтман. Он мне всегда говорил: только музыкантом. Потому что у меня абсолютный слух. Я уже заканчивал десятый класс и очень мучился: все выбрали профессию, а я не знал, что делать.

Рядом с нашим детским домом был Дом творчества кинематографистов, они к нам часто приезжали, мы им показывали концерты, они нам пели, очень нас любили. Там были прекрасные режиссеры, Герасимов, например. Пригласили нас как-то в гости и спрашивали каждого, кто кем будет. Меня спросили. Я говорю, что сомневаюсь. Сказал, что люблю и музыку, и живопись и не знаю, что делать. А мне говорят: кинорежиссер, он должен быть и художником, и музыкантом, и литератором. Не то Ромм сказал, не то Трауберг, не то Герасимов. Они все там были. Я обрадовался, подумал, как здорово. Взял свои документы, рисунки, партитуры, инструмент. Приезжаю во ВГИК. Меня спрашивают фотографии. Говорят, нужен пейзаж, городская съемка и портреты. А я никогда не видел фотоаппарата. Мне говорят, научитесь и приезжайте в следующем году. Там еще шли уроки Эйзенштейна. Мой друг Карлос и его друг Виталий Мельников, которые там учились, предложили походить на уроки Эйзенштейна. Я побыл там два дня, записывал что-то для себя.

Как-то Карлос и Мельников пригласили меня пива попить. Я пошел, не понравилось – я тогда впервые попробовал пиво. На этой встрече Мельников и рассказал, что есть театральный институт, и чтобы год не терять, можно туда на режиссерский факультет.

© РИА Новости / Елена Шестернина

Советский и испанский режиссер Анхель Гутьеррес

– Фотографии не нужны…

– Фотографии не нужны. Меня проводили в Собиновский переулок, 4, в ГИТИС. Там мне говорят, что не примут документы: 17 лет, нет режиссерской практики, на актера не учился. Я им говорю: я не уйду. Я каждый день приезжал из Болшево, садился у кабинета ректора и не уходил. На меня смотрели как на странного человека.

Художественным руководителем ГИТИС был Тарханов, гениальный актер МХАТ. Ему рассказали, что приходит каждый день испанец и не уходит. Что с ним делать? Он спросил меня, что я приготовил. "Басни, на русском и испанском, отрывок "Знаете ли вы украинскую ночь?"Гоголя", – отвечаю. Начал читать. С диким акцентом. На испанском басню и монолог Лауренсии из "Овечьего источника" Лопе де Вега. Тарханов мне говорит: "Это же женский монолог". Я говорю: "Ну и что? Мне нравится". Начал читать. Стараюсь, бью себя в грудь: "Por muchas razones, y sean las principales…" ("По многим причинам, и главные..." – исп.) Тарханов хохочет. Потом басню "Волк и ягненок". Помню наизусть, читать сейчас не буду. Он говорит: "Пусть сдает документы на общих основаниях". В приемной комиссии были Лобанов, Попов, Кнебель, Завадский, все мастера русского театра. Дрожат колени, я держусь. Они слушают, переглядываются. Я помню ребята, которые уже в ГИТИСе учились, в конце зала смотрят. Шапиро кричит: "No pasarán!" ("Они не пройдут!" – исп.). Потом коллоквиум, это обязательно для режиссеров. Спрашивают меня про Испанию. Я говорю: "Я пастухом был". "А что читаете?" – "Гоголя, Чехова, Пушкина". – "А Шекспира?" – "Нет, не знаю." – "Ну ничего, прочитаете." – "А композиторы?" – "Чайковский". – "Помните какую-нибудь мелодию?" – "Да." – "Ну сыграйте как будто на виолончели". Я сыграл "Сентиментальный вальс". Пропустили меня в ГИТИС. А закончил я его с отличием.

– Кто был вашим любимым педагогом?

– Лобанов Андрей Михайлович, гениальный человек. Когда я уже заканчивал, он говорит: "Вы поедете работать в театр, как вас будут называть? Товарищ Анхель? Нехорошо". С хорошим юмором был. Я ему говорю: "У меня есть второе имя – Ángel Jorge". Так я стал в театре Анхелем Георгиевичем. До сих пор ученики меня так называют.

– Расскажите о своих отношениях с Андреем Тарковским. Как вы познакомились?

– Я преподавал в ГИТИСе, вел курс музыкальной комедии – там учились Золотухин, Шацкая. Работал режиссером в театре "Ромэн", уже поставил два спектакля. Был у меня друг Артур Макаров, приемный сын Сергея Герасимова. И он как-то говорит, что Тарковский хочет со мной познакомиться. Тогда только вышел фильм "Иваново детство". Договорились в ресторане "Арарат". Я пришел – компания уже сидит, все немного подшофе. Андрюша спрашивает: "Какой твой любимый художник?" Я говорю: "Вопрос непростой. Испанские – Веласкес, Гойя, Греко". "А итальянцы?", – спрашивает. "Их так много – Рафаэль, Тициан, Джотто", – говорю. "А делла Франческа?". "Тоже", – говорю, – "но не мой любимый". "Как же так?", – возмутился. Так и познакомились. С того времени стали встречаться чуть ли не каждый день по вечерам в компании. Мы с Дионисио (мой большой друг с детского дома еще, гениально играл на гитаре, на мандолине, философ), Артуром Макаровым и Володей Высоцким собирались. Песни пели, пили водку. Очень дружили.

© РИА Новости / Елена Шестернина

Советский и испанский режиссер Анхель Гутьеррес

– Тарковский – сложный он был человек?

– Так много написано о нем, я много думаю о нем. Он очень сложный. Из людей, которых я знал близко, самый сложный. И разный. У него моментально менялось настроение. Мог моментально перейти от нежности к ненависти. То, что его душе близко, он любил, ценил, а когда что-то не так – моментально морщился (все лицо у него морщинистое стало), мог встать и уйти. Я знаю его в хороших моментах. Он как дикий зверь реагировал на все. Мне он почему-то напоминает барса. Глаза, взгляд, его реакции.

– После отъезда в Испанию ваше имя убрали из титров "Зеркала"…

– Эпизод в порту, как детишки уезжают в Россию, он взял из моего сценария, попросил подарить. Я организовал группу для эпизода. Монтировался он до последнего дня, потому что испанский язык он без меня не мог монтировать, не давался монтаж. Сюжета нет, нет истории.

– Как вы познакомились с Высоцким?

– Я работал в театре "Ромэн", ставил "Кармен" Мериме. Володя приходил на репетиции. Я думал посмотреть, а он приходил к гениальным цыганским гитаристам – Ром-Лебедеву и Полякову. Гениальные гитаристы. Тогда он учился в школе-студии МХАТ, недалеко от нашего театра "Ромэн". Я услышал как-то шум за кулисами и вышел посмотреть. Володя смутился. Очень приятный в общении. Я о нем много написал. Я не знаю более чистого человека, чем Володя. И скромный. Никогда я не чувствовал его звездной болезни. Он был молчаливый, никогда не влезал ни в какие политические споры. Всегда тихо слушал, улыбался и пел. Его дело было петь и сочинять. Не спорщик, чудный, милый, добрый, душевный, удивительный человек. Среди деятелей искусств, которых мне довелось знать, (такими были – ред.) Шостакович, Андрей Михайлович Лобанов и Володя. Даже стеснительный. В конце жизни уже не очень, уже была слава. А в начале – парень из московского двора. Пригласил меня на дипломный спектакль в МХАТ, играл в "На дне" рабочего. Очень талантливо, хорошо, реалистично, вдумчиво. Мне очень понравился. Володю никто не знал тогда, молодой. Пел свои песни и не свои тоже – блатные. Пел песню "Товарищ Сталин, вы большой ученый", это не он сочинил. Потом выступать стал в нашем кругу – встречались на Большой Каретной. Бывал у меня дома.

– Ведь вы его познакомили с Мариной Влади…

– Макс Леон был корреспондентом L' Humanite в Москве, у него была жена Светлана, русская. Я часто у них бывал, пел под гитару, ел сыр. Почти каждые выходные приглашали. Приходили корреспонденты, режиссеры. Однажды звонит и говорит: "Можешь срочно прийти, приезжает Марина Влади на кинофестиваль. Мы хотим ее встретить, приезжай договоримся". Я приехал. Говорю: не поеду встречать. Зачем мне Марину Влади встречать? Я большим скептиком был. Ни у Дионисио, ни у Тарковского, ни у меня не было телевизора, мы были против. Один наш друг купил, мы решили, что погиб человек. Мы к этим звездам-красавицам относились прохладно.

– Не интересовала вас Марина Влади…

– Нас интересовало другое. Философские проблемы, будущее мира, искусства. Смысл жизни. Вот о чем мы думали и спорили постоянно. Как сформулировать смысл жизни. Дионисио сформулировал, и мы приняли: ежедневное постоянное самоусовершенствование. Мы приняли это как нашу программу. Так и жили.

Я говорю Леону: "Встречайте, я не поеду. Зачем мне встречать?" Пусть она меня встречает. Кто такая Марина Влади? Ну "Колдунья", ну длинные ноги, ну так у нас много знакомых с длинными ногами и красивее Марины Влади – подумал, не сказал. Леон тогда попросил заказать стол в ресторане и пригласить цыган. Они хотели Сличенко и Раду Волшанинову. Заказал стол в ВТО и сразу понял, что цыган приглашать не буду. Позвонил Золотухину в театр, уже вечер, шел спектакль. Это был мой театр, мы дружили с Любимовым еще до "Таганки". Юра, Алексей Глазырин и я часто встречались. Я привел Золотухина на "Таганку". Он мой ученик. Спросил Валеру, что делает. Предложил посидеть в ВТО после спектакля. "И спроси Володю, свободен или нет, пусть приходит", – говорю.

Привезли Марину из аэропорта. Потом приехал Золотухин, я ему ничего не говорил, люблю сюрпризы. Золотухин увидел, кто сидит, потерял дар речи. А он вообще болтун, говорун, веселый парень. Смотрит на меня как на предателя. "Почему не предупредил?" – во взгляде. Поздоровался, познакомились. Потом приходит Володя. Говорю, я с компанией, тебя познакомлю. Он подходит, и что тут с ним происходит! Бледный. Как сейчас вижу. Пауза. "Здравствуйте", – говорит. Он невзрачный, волосы рыжеватые, светлые, одет просто, бедно. Макс Леон смотрит на меня, во взгляде: "Кого ты привел? Я же сказал цыган". Сел Володя, целый вечер молчал, ничего не ел почти, зажат. Валера более разговорчивый, пьет. Поехали к Максу. Сели за стол. Володя молчит, Валера шутит, любит первым быть. Валера начал петь. Марина слушает русские песни. Хорошо сидим. Я предлагаю спеть Володе. Он взял гитару и начал петь. Я сейчас вижу, как это было. Все обалдевают. И Марина как-то изменилась, смотрит на него, слушает. Он старается изо всех сил.

– Помните, что пел?

– Обычный своей репертуар тогда. "А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты!", про аэропорт. Я говорю: "Спой песню, где про Марину". И он спел. Марина, когда услышала… Он только для нее пел.

– Любовь с первое взгляда?

– Любовь, не любовь. Но с первого взгляда вонзилась стрела. Он еще по фильму "Колдунья" ее обожал. Она была для него символом женской красоты. Золотухин больше гитару не взял. Я уехал. Это была первая встреча. Были другие эпизоды, связанные с Мариной, с Володей. Это я как-нибудь в другой раз расскажу.

– Вы в 1974 году уехали в Испанию. Почему?

– Я никогда не собирался уезжать. Я настолько русским человеком стал. Я поступил на Высшие курсы кинорежиссеров. Меня Герасимов, Ромм спрашивали, почему я, театральный режиссер (у меня в тот момент шли три спектакля – в Станиславского, в "Ромэн" и в театре Ермоловой) решил поступать. Я объяснил, что хотел поставить два фильма – "Дон Кихот" и одиссею испанских детей в России, моя мечта. Я закончил курсы, написал сценарий, но десять лет мне не давали снимать.

– Что в этом сценарии было? Почему не давали?

– Они уезжают в Испанию в конце. Как это они в Испанию? Я объяснял: вы же нас воспитывали с детства, готовили ехать в Испанию и там отдать все прекрасное, что мы получили здесь, испанскому народу. И потом это родина – родители у многих остались там, запах земли родной. Я несколько раз переписывал сценарий. У меня много вариантов есть.

Как-то мне позвонил товарищ по детскому дому, который закончил ВГИК, документалист, и рассказал, что ему звонили из ЦК испанской компартии и просили сделать фильм об испанских детях, как они уезжают в Испанию. (Председатель компартии Испании, жившая в эмиграции в СССР – ред.) Долорес Ибаррури мой сценарий ему отдала и сказала, что он может брать, что захочет. Меня даже не спросили. Он оттуда в результате ничего не взял. В общем, десять лет не давали снять.

Я уже снялся в "Салют, Мария!", большой успех, меня любили в госкомитете кино. Я спрашивал: "Что такое? Не нравится?" Тайна какая-то. Я отдал Герасимову сценарий. Я читал, он плакал, говорил, что ни эпизод – живой кусок мяса с кровью. Сценарий в тот момент был на Мосфильме. Он предложил отдать на студию Горького и пообещал сделать. Время шло. За несколько дней до моего отъезда звонит Володя Перцов, заведующий испанским отделом ЦК партии, он меня очень любил. И рассказал, что сценарий запретила Долорес Ибаррури.

Запретили мои шесть спектаклей последних. "Дом Бернарды Альбы" в Станиславского, который шел с огромным успехом. Вышла статья в "Известиях", что это антисоветский спектакль. Запретили "Мадрид ночью не спит" в театре Ермоловой. Запретили музыкальный спектакль "Человек из Ла Манчи", очень хороший спектакль, сделал со студентами ГИТИСа. Запретили "Шесть персонажей в поисках автора" Пиранделло, который я сделал со студентами и выпускниками ГИТИСа. Какой скандал. Меня на кафедру вызвали, сказали, что я враг народа! Стучали по столу. В Сибирь! В ГИТИСе мне все двери закрыли. Потом узнали, что я собираюсь в Испанию, и со мной вообще перестали здороваться.

Поставил последний спектакль "День отдыха" Катаева, Амаяк Акопян там играл. Запретили мне репетировать в ГИТИСе, прихожу – дверь в аудиторию закрыта, ключ потерян. Или говорили – все студенты уехали на картошку. Или хотите – репетируйте ночью в спортивном зале. И мы ночью репетировали. На сдачу спектакля пришла комиссия. Много незнакомых из райкома компартии. Как ребята сыграли! Потом обсуждение. Собрался полный зал. Я принес гитару, хотел спеть испанские песни, попрощаться с ГИТИСом. Сел около выхода. Начинают выступать. Местечкин, режиссер цирка говорит: как могли допустить врага народа в ГИТИС, как допустили к нашим студентам антисоветчика! Другая выступает: это кошмар, антисоветчина, как это дали репетировать! Третья… Я вышел, в коридоре студенты ждали. Я им говорю: вы скажите, что я как режиссер вас заставил это сделать, что вы не согласны. Потом пришли бывшие студенты – привели меня обратно. Все это устроил один завкафедры – Шароев. Я говорю: "Я уезжаю в Испанию, принес гитару, хотел спеть любимым моим людям песни, спеть моим студентам и ГИТИСу. Но по тому, что я вижу и слышу, я понимаю, что не смогу спеть эти песни. Вы продолжайте обсуждать это. Представьте, что на этом столе лежит труп Анхеля Гутьерреса, и трупу и говорите. А я несколько слов на прощание скажу и уйду. Ты, Шароев, подлец, ты предатель и подлец. Я только что подготовил твоего сына для поступления, и ты приехал с подарками ко мне домой меня благодарить. Но я помню одно выражение, ты сказал: "Запомни, Анхель, мать меня научила: Недобитого врага добей". Это твоя идея, которую мать тебе внушила. Так меня не убьешь. Ким, никогда не поздно стать человеком. Я надеюсь, что я до конца жизни буду человеком. А ты живи, как хочешь". Я взял гитару и ушел. Студенты ждали меня на выходе из двора ГИТИСа. Выходит Местечкин и говорит: "Анхель, вы гений. Я ничего подобного в жизни не видел, вы гениальный человек: из пустой пьесы сделали потрясающий спектакль. Простите меня – вы уезжаете, а я здесь остаюсь, поймите меня".