Владимир Губарев: мой "ядерный" репортаж был одобрен аж Политбюро

В российский атомной отрасли, которой 20 августа исполнится 75 лет, создана, возможно, лучшая корпоративная информационная система в стране – об этом говорят как многие журналисты, так и сотрудники пресс-служб из других отраслей. Росатом доступен для прессы на всех уровнях – от самого верха до отдельных региональных предприятий, готовых снабжать СМИ качественной и интересной информацией.

Но первым человеком, который открыл отечественную атомную отрасль для общества, став ее доверенным "пером" и фактически первым историографом, был прославленный журналист и писатель Владимир Губарев. Впрочем, он и по сей день, вот уже почти шестьдесят лет, находит новые сюжеты для статей и книг. Увлекательных и подчас невероятных рассказов о личных встречах с великими атомщиками у него, наверное, хватило бы на нескольких человек. Некоторыми из таких историй, а также о том, что нужно молодым коллегам, берущимся за атомную тему, он поделился в интервью РИА Новости. Беседовал Владимир Сычев.

— Владимир Степанович, вы начинали работу в журналистике в газете "Комсомольская правда" с космической тематики, рассказывали о полете Гагарина – те ваши публикации стали образцом работы репортера. И одной только космической темы любому другому журналисту хватило бы с лихвой. Столько всего сразу началось – пилотируемые полеты, миссии по изучению планет. Но вдруг для вас возникла еще и атомная тема. Впрочем, все же не вдруг — случайно попасть в нее, как и в космонавтику, было тогда невозможно. Так как же это произошло, что в вашем творчестве появился атом?

— Действительно, я изначально был направлен в "Комсомольскую правду", как говорится, по партийной линии, когда понадобились молодые толковые журналисты для освещения полета Гагарина.

А к атомным делам меня привела вот какая вещь. "Комсомолка" очень любила дискуссии. Одной из первых дискуссий на рубеже шестидесятых годов в обществе, как известно, была дискуссия о физиках и лириках, где каждый доказывал, кто из них важнее. И вот получилось так, что у нас в газете в какой-то момент нарисовалась только одна сторона – лирики, а отсутствовала вторая сторона – физики. И тогда я написал пару статей на тему того, что и физики хорошие люди и занимаются серьезными делами.

И вдруг раздается звонок руководства: "Владимир Степанович, с тобой хочет встретиться один очень важный человек. У него к тебе есть поручение". Мне пояснили, как найти нужный дом, потому что номера этого здания не было ни в одном справочнике, как не было и никаких вывесок на фасаде.

Приехал в Замоскворечье к большому зданию с колоннами. Меня встретили. Прохожу через центральный подъезд, через который потом я все время проходил, и поднимаюсь на третий этаж в кабинет того самого человека. Им был Ефим Павлович Славский, легендарный министр среднего машиностроения СССР — так в целях секретности именовалась атомная отрасль. А то здание на Большой Ордынке было "штабом" Средмаша, сейчас Росатома. Познакомились. И Славский говорит: "Мне нравится, как ты пишешь".

— То есть министр был в курсе, что "Комсомольская правда" печатает о науке.

— Славский, разумеется, читал все, в том числе то, что так или иначе относилось к Средмашу. И вот он говорит: "Будь добр, напиши о самом достойном человеке – об Игоре Васильевиче Курчатове". А о Курчатове тогда еще ничего не было написано. Имелись только тексты его выступлений с трибун, в газетах, и все.

А шел 1961 год. Курчатова уже год как не стало. И я спрашиваю: "Как же я напишу, ведь самого Курчатова нет и о нем ничего нет". Славский говорит: "Поезжай в Институт атомной энергии к Анатолию Петровичу Александрову. Он поможет". При мне звонит Александрову, своему большому другу и соратнику: "Слушай, к тебе явится такой вот парень, надо его принять и рассказать все, что нужно".

О том, что есть Институт атомной энергии, я знал раньше, потому что писал про термоядерную установку "Огра", созданную при Курчатове. Но в самом институте еще не был. А это же бывшая "Лаборатория №2" Академии наук СССР, научный центр советского атомного проекта. Сейчас это "Курчатовский институт".

И вот я в назначенный день в девять утра оказался в Институте атомной энергии, в кабинете Александрова, познакомился с ним. Александров поочередно вызывал полтора десятка человек, работавших с Курчатовым, и те рассказывали об Игоре Васильевиче. Обратно я уехал в 10 часов вечера. И после этого появился материал, который я назвал "Прометей атомного огня". Он Славскому очень понравился. Конечно, там нельзя было говорить о главном – об атомной бомбе, но и написанного было достаточно для понимания масштаба личности Курчатова. И вышедший материал произвел сенсационное впечатление. С тех пор у меня установились прекрасные отношения со Славским. Как, впрочем, и с Александровым.

И потом Ефим Павлович нередко вот так же меня приглашал к себе и просил сделать тот или иной нужный для Средмаша материал.

— По-вашему, чем руководствовался Славский, таким вот образом постепенно открывая атомную отрасль для внешнего мира?

— Видите ли, Славский был не просто министром, возглавлявшим колоссальное направление. Он был человеком с очень мощным государственным мышлением, не замыкавшимся только в периметре своего министерства, а смотревший, чем отрасль еще может быть необходима стране. И вокруг него были такие же люди. Я знал всех заместителей Славского и могу сказать – среди них не было ни одного, кто занимал бы не свое место. Все они прошли великую школу жизни.

И если мы задумаемся над тем, что такое атомный проект СССР, то поймем, что это была без преувеличения основа государства. Все передовые технологии, обеспечившие развитие страны, так или иначе были связаны со Средмашем. Причем речь не только об атомной энергетике. Объемы добычи золота в атомной отрасли были не меньшими, чем у Минцветмета. Редкоземельные металлы – это Средмаш. Атомная промышленность выпускала даже удобрения, это был побочный продукт основных производств. И Славский прекрасно понимал, что это надо было показывать обществу.

Однажды он мне говорит: "Знаешь, мы сделали большую вещь – завод по выпуску циркония в Глазове". А цирконий – это очень важный металл, применяемый в атомной энергетике. И Славский попросил съездить в Глазов и написать об этом производстве.

— Ничего себе. Глазов же тогда был секретным городом.

— Совершенно секретным, да. И вот мы с полковником, работавшим по линии безопасности, на поезде добираемся до Глазова. Там у состава стоянка одна минута, как будто на мелкой, малозначащей станции. Поездам было запрещено там останавливаться дольше. Мы высаживаемся из вагона – вокруг грязь, пройти трудно. Заходим за старое деревянное здание вокзала, а там нас встречают элегантные черные "Волги". И все прошло по высшему классу. В итоге получился репортаж "Ниточка циркония". Но, естественно, без малейшего намека на место расположения завода. Ну вот где-то в стране он есть, и все. И настоящие фамилии сотрудников предприятия тоже нельзя было упоминать.

— В войну о работниках тыла из соображений секретности в газетах писали примерно так — "механик Н-ского завода К.". Но вам же ставить точки вместо фамилий было бы ни к чему: сразу становилось понятно, что тут какая-то тайна.

— Естественно. И я для текста взял фамилии своих соседей по дому. Это были довольно распространенные фамилии, так что никаких проблем не возникало. А в Минсредмаше за безопасность тогда отвечал сначала полковник, потом генерал Николай Лютов. Он не знал, что я сделал, и, увидев еще не опубликованный текст, возмутился: "Вы же раскрываете фамилии работников завода!". В итоге у него их вычеркнули и вписали другие, уж совсем простейшие – типа Иванова, Петрова, Сидорова. И получилось так, что "безопасники" при этом невольно угадали фамилию главного инженера завода. Совпадение.

Но я, как это увидел, не преминул подколоть Лютова. Звоню ему и с деланной невинностью в голосе осведомляюсь: "А что, уже стало можно рассекречивать людей?". Тот не понимает, в чем дело. Поясняю, что я сначала вписал фамилии своих соседей, а у потом у вас вместо них вставили другие, в том числе настоящую фамилию главного инженера. "Да? – говорит озадаченный Лютов. – Подожди". Минут через двадцать перезванивает: "Мы проверили, действительно, у нас там главный инженер случайно оказался. Ну ладно, восстанови обратно свои фамилии". Но, конечно, такая секретность была понятна и оправданна.

Я потом ездил на многие объекты, и когда отрасль была еще закрыта для других представителей прессы, для меня были доступны атомные станции, научные институты — потрясающие вещи. Я был на первых энергоблоках нашей большой атомной энергетики — на Белоярской, на Нововоронежской АЭС. Был и в Мелекессе, ныне Димитровграде – там, где создавался и сейчас работает крупнейший наш Институт атомных реакторов.

В отношении меня существовал, конечно, целый ряд ограничений. И прежде всего в том, что касалось ядерных зарядов, в том числе применявшихся для мирных ядерных взрывов, я был на нескольких из таких, как говорили сами атомщики, экспериментов. Славский мне однажды сказал: "Ты поедешь на испытание. Там будет серебристая палатка. Так вот, даже не вздумай подходить к ней. Там проходит сборка "изделия". "Изделиями" назывались ядерные заряды.

И я, будучи в таких командировках, в определенный момент сам просто уходил подальше. Например, однажды руководитель испытаний сказал: "Завтра привезут "изделие", будем его собирать". Я говорю: "Без проблем, пойду на охоту, как раз меня глухари дожидаются". И проохотился весь день, пока собирали "изделие". Потом принес добычу, ее приготовили, и мы все вместе сидели за столом и ужинали.

Другая вещь – газовые центрифуги для обогащения урана. Никто, кроме посвященных людей, не должен был знать, что в СССР они есть. У американцев-то их не было.

— И до сих пор у них своих центрифуг нет.

— Да. Так вот, тема центрифуг была одной из главных государственных тайн нашей страны. Лютов мне сказал: "Забудь даже это слово – центрифуга". Говорили нельзя – значит, нельзя. Хотя у меня от космонавтов была первая форма допуска к секретам. Но я никогда не злоупотреблял доверием и никогда никого не подставил.

Секретность, связанная с атомной отраслью, распространялась даже на высшее руководство Советского Союза. Мне сам Славский рассказывал, как поступали в том случае, если главе государства надо было знать точное число советских ядерных зарядов на текущий момент, например, для переговоров по ядерным вооружениям. Из Кремля приезжал фельдъегерь. Славский от руки на отдельной бумажке писал только цифры – число зарядов. Записка надлежащим образом упаковывалась и фельдсвязью отправлялась адресату. Генеральный секретарь прочитывал содержимое записки, звонил Славскому, сообщал, что информацию получил, и бумажка уничтожалась.

— Помните свой первый ядерный взрыв?

— Еще бы. 15 января 1965 года. Это был эксперимент в целях создания в Казахстане искусственного озера Чаган с помощью подземного ядерного взрыва. И вот представьте, то, что только что было землей, вдруг перед тобой встает в виде гигантской черной стены, а потом в ней появляются красные языки пламени. Это самый настоящий дантов ад, очень страшно. Я ничего не знаю страшнее ядерного взрыва. Но я скажу, что это вместе с тем и красота, но красота специфическая.

После Чагана потом была серия мирных подземных ядерных взрывов, на которых я присутствовал, в том числе при гашении огненных факелов на месторождениях газа в Уртабулаке и Памуке.

Славский сказал: "Печатать про это ничего сейчас нельзя, но ты все же напиши, и материал будет лежать у меня. Когда можно будет, мы дадим добро на публикацию". Я написал репортаж "В двух шагах от эпицентра". И в один прекрасный день Ефим Павлович пригласил меня к себе в министерство, где велел подождать его, а сам с моим текстом поехал не куда-нибудь, а на заседание Политбюро. Возвращается через три часа и говорит: "Все хорошо, всем понравилось, все расписались, вот подпись Брежнева, вот остальные".

— То есть Славский возил ваш текст в Кремль, чтобы его прочитало и одобрило все руководство страны?

— Совершенно верно. Но Славский тут же огорошивает меня — печатать все-таки нельзя!

— А в чем дело?

— Оказалось, наш министр иностранных дел Андрей Громыко в эти дни выступал в ООН на тему запрещения ядерных испытаний. А у нас, получается, проводятся ядерные взрывы, пусть и мирные, поэтому, объясняет Славский, надо дождаться, когда Громыко вернется в Москву и уже он даст окончательное добро.

Ну ладно. Наступает полное молчание, растянувшееся на год. Но ровно через год в кабинете главного редактора "Комсомольской правды" раздается звонок помощника Громыко, который просит к трубке меня и сообщает: "Андрей Андреевич ждет вас у себя, выслал за вами свою машину".

И вот к подъезду редакции подкатил черный "членовоз", лимузин Громыко. У нас люди высыпали на улицу, прилипли к окнам – все просто обалдели от такой картины. Приезжаю я в МИД на Смоленскую площадь, меня проводят в кабинет министра. Громыко говорит: "Все в порядке, теперь можно печатать". Я в ответ: "Андрей Андреевич, я год назад пятнадцать виз собирал, текст утверждали на Политбюро, а сейчас?". "Я же вам говорю – можно печатать", — повторил Громыко.

Возвращаюсь в редакцию, сообщаю, что есть разрешение на публикацию. Тут же в пожарном порядке снимают уже готовую последнюю полосу и заменяют ее моим текстом. Но четыре последние строки не умещаются. Ну никак. А если их убрать? Но в этот момент входит главлитчик и в приказном порядке говорит: "Ни слова не менять, не сокращать, давать только в том виде, в котором текст утвержден".

— Цензор из Главлита, пожалуй, для газеты тех лет был не слабее Политбюро. Какой же выход удалось найти?

— Пришлось выкинуть адрес и телефоны редакции, которые печатаются в самом низу. По-другому не получилось. Так единственный раз в истории "Комсомолка" оказалась безадресной.

Репортаж вышел на следующий день, а как раз шло заседание правления Союза журналистов, где решалось, кому дать премию Союзжура. Думали долго. Но вдруг кто-то сказал: "Да вот же сегодня в "Комсомолке" вышел вот такой материал. Уильяму Лоуренсу дали Пулитцеровскую премию за рассказ о бомбардировках Хиросимы и Нагасаки, а мы давайте дадим премию за мирные ядерные взрывы". Так я получил свою первую премию Союза журналистов. Вторая потом была за репортажи из Чернобыля.

— Со временем у вас стали выходить и материалы с рассказами уже не только об атомных предприятиях и институтах, но и о конкретных людях.

— Я был знаком и со многими "издельщиками" – создателями ядерных зарядов. Был такой случай. Отмечалось 50-летие Ленинградского физико-технического института – легендарного Физтеха, созданного Абрамом Федоровичем Иоффе, и в стенах которого, по сути, создавалась советская физика. Наша атомная наука рождалась там же. Так вот, в Ленинграде организовали большие торжества. Делегация академиков во главе с президентом Академии наук СССР Мстиславом Всеволодовичем Келдышем поехала из Москвы на юбилей. Келдыш для этого снял целый вагон СВ в "Красной стреле". И пригласил меня с собой.

Первое, что мне сказал Келдыш, как только сели в поезд: "Пошли с нами играть в преферанс". Оказалось, что уже подобралась компания – он, Михаил Миллионщиков и Борис Константинов. Им не хватало четвертого, поэтому пригласили вашего покорного слугу.

— Кстати, все они имели отношение к атомному проекту. Келдыш, например, руководил математическими расчетами наших первых термоядерных зарядов.

— Верно, и за это он получил свою первую из трех звезд Героя Соцтруда – за участие в создании ракетно-ядерного щита. Так вот, резались мы тогда в карты азартно, долго, полпути – практически до Бологого. Но надо же было в конце концов ложиться спать, и я ушел в свое купе.

А утром просыпаюсь и вижу, что со мной едет совсем невысокого роста, щупленький, очень скромный человек, но мне лично не знакомый. Но когда он надел свой пиджак, на лацкане которого сияли три звезды Героя Социалистического Труда, то я догадался, что передо мной не кто иной, как академик Юлий Борисович Харитон, главный конструктор наших первых ядерных и термоядерных бомб, научный руководитель ядерного центра в Арзамасе-16, сейчас это Саров. Тогда мы с ним познакомились, а потом очень сблизились. Я не раз бывал у него и в Арзамасе-16, и в московской квартире рядом с Кремлем на улице Горького, ныне Тверской.

Я очень хотел написать о нем, потому что получалась странная картина для внешнего мира – человек сделал выдающиеся открытия до войны, а после нее как бы вдруг стал академиком, трижды Героем. То есть он сделал что-то очень важное, но что? Мы с ним несколько раз говорили на эту тему. Юлий Борисович пообещал: "Когда станет можно, я сам расскажу". И вот однажды раздается звонок: "Владимир Степанович, это Харитон. Можно ли мне к вам подъехать?".

— В редакцию?

— Домой. И вот он приезжает и говорит: "Я могу рассказать, как все начиналось". Он долго у меня сидел. И в итоге вышла первая публикация с Харитоном о тех веща

— Наверняка же не со всеми вам удавалось завести контакты так, как с Харитоном.

— Понятно, что для многих людей, привыкших надежно хранить секреты, журналист был сродни инопланетянину. Хотя встретить инопланетянина это же очень интересно, верно?

— Еще бы. Только все же, наверное, до тех пор, пока этот "марсианин" не задаст такой вопрос, после которого "землянин"-атомщик поспешит отойти подальше.

— А со мной так и произошло. Был вот какой случай. Как-то раз, в конце семидесятых годов, а я уже работал в "Правде", Ефим Павлович попросил написать материал о том, как Советский Союз получал свой первый плутоний для атомной бомбы.

— Простите, но производство плутония это святая святых ядерного оружейного комплекса. И доступ к этой теме посторонним, тем паче журналисту, был заказан. Как же Славский пошел на такой шаг?

— Дело в том, что американцы у себя заявили, что СССР якобы по линии разведки в сороковых годах раздобыл у них металлический плутоний. Что было неправдой. На самом деле был получен образец чистого урана, не плутония, это принципиальная разница.

— Во всяком случае, для нашей страны речь шла о том, что называется репутационной составляющей.

— Да. И надо было американцам показать, что все на самом деле было не так, что свой плутоний мы получили на основе собственных разработок. Славский хотел, чтобы об этом написала именно "Правда", главная газета страны. По его задумке все, что надо, в общих чертах, в рамках возможного, должен был рассказать академик Андрей Анатольевич Бочвар. Он в атомном проекте возглавлял работы по металлургии плутония.

И вот я звоню Бочвару из редакции по "кремлевке" – телефонной линии правительственной связи, которая не прослушивалась: "Андрей Анатольевич, я такой-то, меня Ефим Павлович Славский попросил написать о плутонии и посоветовал обратиться к вам. Можно ли с вами встретиться?". "О чем вы хотите написать?" – переспросил Бочвар. "О плутонии". "Я не знаю, что это такое. Славский ошибся", — отрезал Бочвар.

— Вот это поворот.

— Перезваниваю Славскому: "Так и так, Бочвар говорит, что не знает о плутонии". "Понятно, — хмыкнул Славский. – Тогда тебе поможет Решетников". Федор Григорьевич Решетников был разработчиком технологии получения металлического плутония и соратником Бочвара. И он был в курсе задания Славского. Но, говорит Решетников, мы с Бочваром улетаем в Алушту на конференцию по материаловедению, и если хотите, приезжайте туда.

Я прилетаю в Крым, на море, в санаторий, на базе которого проходила конференция. Ищу Бочвара – говорят, он на пляже. Иду туда. Вижу, в одиночестве отдыхает сухощавый мужичок. Я к нему: "Не знаете ли, где академик Бочвар?". Тот внимательно смотрит на меня и в ответ спрашивает: "А зачем он вам?" Поясняю: "Я из газеты "Правда", мне надо с ним поговорить". "Нет, я с ним не знаком и вообще не знаю, кто это такой", — сказал тот человек, почему-то быстро собрал вещи и ушел.

Возвращаюсь в санаторный корпус, ко мне подходит Решетников: "Ну как, договорились о встрече?". Развожу руками: "А Бочвара на пляже не было". "Так это же вы с ним беседовали, я видел!", — отвечает Решетников. И я понимаю, что с Бочваром мне поговорить так и не удастся. Потом мы с Решетниковым играли на бильярде, а Бочвар ходил невдалеке — делал вид, что занят чем-то другим, а сам внимательно посматривал на меня.

— Как в итоге собрали фактуру для текста?

— Решетников рассказал все, что нужно. И я написал материал "Королек плутония". Королек – это такой крохотный блестящий металлический шарик размером с булавочную головку. Помню, Славский завизировал текст 31 декабря. И материал вышел в первом же после Нового года номере "Правды". Звоню Бочвару поинтересоваться, читал ли он? "Я ничего не читал", — сухо ответил тот.

Я потом Решетникову говорю – ну вот, Бочвар-то не читал. Решетников рассмеялся: "Не читал? Да ему материал так понравился, что он первым делом послал секретаршу скупить все номера "Правды" в ближайших киосках, и потом дарил их своим сотрудникам".

Но на этом история не кончилась. Спустя какое-то время я был у Харитона в гостях на улице Горького. Сидим, пьем чай, беседуем. И вдруг звонок в дверь — пришел Бочвар. Они с Харитоном жили на одной лестничной клетке.

— Они и сейчас там рядом – на мемориальных досках на фасаде того дома.

— Да. Так вот, в комнате появляется Бочвар. Немая сцена.

— Сам Харитон захвачен тем пришельцем!

— Конечно! Но Харитон объяснил Бочвару, что мне можно доверять. Разговорились. И я напомнил Андрею Анатольевичу, как он тогда избегал встреч со мной. Бочвар оправдывался: "Поймите меня правильно, мы же слово "плутоний" не имели право не то, что в телефонном разговоре называть, мы его даже в моем кабинете не могли произносить". В годы атомного проекта был выработан специальный птичий язык для обозначения тех вещей, которые должны были знать только посвященные. Например, плутоний именовался как "эка-осмий", "продукт Z", "аметил", "теллур-120".

— И все же, несмотря на специфику и сложность темы, в ваших книгах и статьях за многие годы получилась целая галерея персонажей, которые не предстали в виде отдельных функций, не отделывались односложными ответами на вопросы — "да, нет, так точно", а оказались очень яркими, не похожими друга на друга личностями.

— Когда я попал в атомную отрасль, то сразу увидел, что этот мир состоит из абсолютно разных людей по своему мировоззрению, по своим вкусам, увлечениям.

Но было одно и самое главное, что этих людей объединяло: они все были на редкость талантливы. Для атомной отрасли не имели значение ни возраст, ни национальность. Главным был талант. И даже совсем молодые люди, предложившие ту или иную оригинальную идею, немедленно получали поддержку, что, конечно, окрыляло. Их жизнь сама выбирала и поднимала наверх.

Например, наш великий ученый Евгений Забабахин. Он участвовал в создании нашей атомной бомбы, работал в Конструкторском бюро-11, сейчас это ядерный центр в Сарове. Конструкция нашего первого атомного заряда, как известно, во многом повторяла американскую схему. Но Забабахин предложил собственные оригинальные идеи, которые были поддержаны и легли в основу второго советского ядерного заряда. Потом Забабахин был научным руководителем другого нашего ядерного центра в Снежинске.

— Кстати, на должность главного конструктора в Снежинск из Сарова в свое время откомандировали и Бориса Литвинова, которому тогда было чуть за 30.

— Вот именно. Для такой должности практически мальчишка. И еще в связи со Снежинском мне на тему молодежи вспоминается рассказ не так давно ушедшего из жизни Евгения Николаевича Аврорина, который после Забабахина был научным руководителем Снежинского центра. Так вот, он вспоминал, как его по одному вопросу командировали из Снежинска в Москву и как в министерстве, поняв существо дела, его тут же отвели на прием к замминистра, который столь же стремительно решил вопрос. Аврорин потом вспоминал, что не понял, как это так оперативно произошло. На что ему в министерстве сказали: "Поймите, мы и существуем для того, чтобы работать ради вас, обеспечивать вашу работу". Аврорин мне признавался, что он это запомнил на всю жизнь.

Что касается увлечений, разумеется, у всех этих людей были пристрастия, которые естественным образом дополняли их личности и которым они предавались на досуге. Вот Самвел Григорьевич Кочарянц, еще один наш великий главный конструктор ядерных боеприпасов из Сарова, он был заядлым игроком в нарды. И, признаюсь, я этим воспользовался, когда захотел взять у него интервью. Кочарянц поначалу не собирался со мной беседовать. Но я сказал: "Хочу выиграть у вас в нарды". Это его раззадорило, к тому же я действительно взял и обыграл Самвела Григорьевича. Тот жаждал отыграться. Слово за слово, и наша беседа в итоге состоялась. Кочарянц был страшно доволен, когда материал вышел.

У Евгения Аркадьевича Негина, академика, генерала, бывшего в свое время директором Саровского ядерного центра, рядом в мордовских лесах были две делянки, где он обожал собирать грибы. Я тоже туда приезжал, ходил по грибы рядышком.

Один великий теоретик, академик, обладатель высоких наград, был, скажем так, большим ценителем женских красот, и это все знали.

— Ну а сам Славский? Его вы видели в минуты азарта?

— А как же! Вот вам самый яркий эпизод. Как-то раз были мы с Ефим Павловичем в поездке на Аральском море. И вышли мы с ним и его помощником на лодке-плоскодонке туда на рыбалку. А там были громадные сазаны, я никогда не видел ничего подобного. И прожорливые зверюги — только насаживай червяка на крючок, держи леску над водой и тягай добычу. Так вот, минут через десять после начала, я не преувеличиваю, все дно лодки было покрыто этими сазанами. Пора бы и прекратить, ведь лодка постепенно перегружается. Но Ефим Павлович этого не видел, так увлекся! И тогда я начал пойманных сазанов потихоньку выбрасывать в воду. И вот представьте картину: вошедший в раж Славский с одного борта тащит очередную рыбину, а мы с его помощником с другого борта ее выкидываем обратно.

— Не обиделся министр?

— Ну, конечно, нет. Когда на берегу рыбу пожарили, было сумасшедше вкусно. Славский и охоту обожал. Во всем был настоящим мужиком. Он был первым, кто переплыл озеро Чаган, когда оно возникло после ядерного взрыва.

— Ему же тогда было около 70 лет.

— Ну и что? Славский обладал поистине могучим здоровьем. Известно, что он в разные годы, в том числе работая на Урале, когда там вводились в строй наши первые "боевые" реакторы, в разных нештатных ситуациях получил в совокупности полторы тысячи рентген – это несколько смертельных доз радиации. Но богатырский организм устоял. Во главе Средмаша Славский проработал до 88 лет, сохранив огромную работоспособность. Каждый год объезжал атомные предприятия по всему Советскому Союзу. Сняли его почти сразу после Чернобыля.

— И это при том, что Чернобыльская АЭС не входила в состав атомной отрасли, а относилась к министерству, ведавшему энергетикой, и которое отвечало за эксплуатацию станции. Но зато сооружением саркофага над аварийным энергоблоком пришлось заниматься строителям Минсредмаша. Ветераны отрасли считали, что Горбачев уволил Славского, потому что тот позволял себе открыто критиковать перестройку и не хотел переносить ее принципы на атомную промышленность. А Чернобыль стал очень подходящим поводом.

— Ефим Павлович всегда имел свое мнение и не скрывал его. Так получилось, что в тот день, когда Политбюро принимало решение о его отставке, я по какому-то поводу оказался у него в кабинете. И Славский сказал: "Я не поеду туда. Не хочу испытывать там позор".

Ему же не хватило нескольких месяцев до юбилея – 30-летия во главе атомной отрасли. Небывалый срок. И Ефим Павлович ждал этого события. Но Горбачев не дал ему этих месяцев. Ну не угоден тебе человек, ладно, но дайте ему доработать хотя бы из уважения ко всей атомной отрасли. Но нет. И это было просто подло. Выглядит символичным, что Ефим Павлович ушел из жизни в конце 1991 года фактически вместе со страной, для которой он так много сделал.

— Владимир Степанович, а вы сами чувствовали, что ваши материалы помогают отрасли?

— Скажу так. Я общался со многими людьми, причем в очень необычных, нестандартных ситуациях. У меня были налажены связи прежде всего с оружейниками, с ядерными центрами. Я им даже подсказывал, как, на мой взгляд, было бы лучше рассказать об их работе. Те же закрытые музеи ядерного оружия — я в свое время говорил, что это надо по возможности показывать, чтобы власть имущие воочию видели, чем заняты специалисты в Сарове, в Снежинске. Почему американцы показывали свои разработки, чтобы обеспечить поддержку от своего государства, а мы нет? И сейчас в наши музеи в ядерных центрах приезжают разные делегации, в том числе правительственные. Это очень важно. В конце концов, даже в Москву на 70-летие атомной отрасли в 2015 году привезли макет "Царь-бомбы" – самой мощной в мире термоядерной бомбы, испытанной у нас в 1961 году. Демонстрировали тот макет на выставке в Манеже .

Что же касается главного… После распада СССР для всех отраслей, и атомная не исключение, наступили тяжелые времена. Денег не было. Из бюджета что-то выделялось, но какие-то сущие крохи. Но как тем же "издельщикам" в таких условиях не то что разрабатывать что-то новое, а элементарно обеспечивать безопасность ядерных зарядов?

Мне глава Минатома Виктор Михайлов в какой-то момент признался, что не может достучаться до Ельцина и объяснить тяжесть ситуации и все те риски, которые с ней связаны. Это казалось невероятным – в СССР атомные министры напрямую обращались к руководству страны, но вот так было в то время. И я предложил Михайлову собрать пресс-конференцию с его участием и с участием главных конструкторов. И они рассказали о происходящем, о том, в каком положении оказалась отрасль, что российские атомщики вынуждены едва ли не собирать картошку, чтобы обеспечить себя. Зарубежные журналисты, бывшие на пресс-конференции, об этом написали. Те публикации, как говорится, вызвали резонанс. Ельцину о них сообщили. И он распорядился выделить деньги на атомную отрасль.

В той ситуации надо было помогать людям, во многом на которых держалась страна. Я знаю, что они потом были мне благодарны. И, честно говоря, вот этим я горжусь.

— Вы не перестаете писать о людях атомной отрасли. Что вас сейчас цепляет в этой теме?

— Я имел счастье встречаться с "первачами" – с теми, кто создавал нашу атомную отрасль. И я считаю своим долгом по сей день рассказывать о тех, о ком до сих пор еще написано мало, показывать ту эпоху и через них, и сквозь мои собственные ощущения – ведь я рос в те годы. Это было совсем не примитивное время, как об этом иной раз стереотипно пишут.

Например, у меня недавно вышел очерк о трижды Герое Соцтруда Павле Михайловиче Зернове – первом директоре Саровского ядерного центра, создававшемся сразу после войны как Конструкторское бюро-11. Я с Зерновым лично не успел познакомиться, его не стало в 1964 году. Но впервые о Зернове я услышал от Георгия Александровича Цыркова – замечательного человека, он в Средмаше руководил главным управлением по разработке и испытанию ядерных боеприпасов. Собственно, Цыркову Славский поручал меня в поездках на испытания, на ядерные объекты, и именно Цырков предварительно давал добро на мои тексты по итогам тех командировок, прежде чем они ложились на стол Славскому.

Так вот, Цырков как-то раз меня спрашивает: "Ты читал книгу генерала Гровса?". Это был куратор Манхэттенского проекта, программы по созданию атомной бомбы в США. "Читал, — говорю, — и название у книги, что надо: "Теперь об этом можно рассказать". Ее в СССР в свое время перевели и издали. "А у нас был свой Гровс, — улыбнулся Цырков, — мы так шутливо называли Павла Михайловича Зернова". Ага, думаю, значит, тоже генерал. Но один из них думал, как угробить Хиросиму и Нагасаки, а другой – как спасти от подобного свою страну.

И Цырков мне передал сохранившиеся автобиографические записки Зернова – несколько листков. Про атомную бомбу, впрочем, там не было ни слова. Но я потом встречался с людьми, знавшими Зернова еще по его работе в танковой промышленности в войну, и у меня в итоге накопилась фактура, которую я смог дополнить и документами из истории атомного проекта. И сейчас я попытался представить картину жизни Зернова, показав его через все те дела, которые ему были поручены и которые в тяжелейших условиях были сделаны.

Я вам скажу, что и о Курчатове еще есть, что писать.

— Но уж о нем-то, казалось бы, после вашего первого очерка было затем рассказано все, что можно?

— Есть его опубликованные письма разных лет к родным, к жене. Почему бы здесь не отыскать новые сюжетные линии?

— На ваш взгляд, что должны уметь "атомные" журналисты?

— Молодым ребятам, которые пробуют себя в научной журналистике, я всегда говорю: "Чтобы полететь в будущее, нужны два крыла. Первое крыло – это большое искусство и большая классическая литература. Второе крыло – наука". А наука это прежде всего передовые области: познание космоса, Вселенной и изучение микромира. А составные части микромира – это атомная наука и биологические науки, проникновение в тайны жизни. Впрочем, они сейчас не просто пересекаются, но и дополняют друг друга.

Далее. Человек должен не просто знать и понимать основы предмета, о котором он пишет, но и постоянно развивать свои знания, впитывая в себя все новое, что создается по той же атомной теме. Но для этого тему надо любить.

Я и сам, как журналист, рос вместе с атомной отраслью. Например, я в свое время писал об одном из ее первопроходцев академике Георгии Флерове, об открытиях им в Дубне новых химических элементов. А сейчас ученик Флерова и мой хороший товарищ, академик Юрий Оганесян там же, в Объединенном институте ядерных исследований синтезирует новые элементы. И мне это по-прежнему очень интересно.

Замечательные вещи за последние годы сделаны, например, на легендарном "Горно-химическом комбинате" под Красноярском. Фантастический объект под землей, в скалах на берегу Енисея. В прошлом веке там горел ядерный "огонь" в реакторах, нарабатывавших плутоний. После того, как те реакторы навсегда остановили, возникли сомнения в будущем "Горы", как называют это предприятие. Но удалось найти решение, и в XXI веке в "Горе" работают новые установки, необходимые для развития атомной энергетики.

Я бывал там, делал серию телезарисовок. И однажды сотрудник охраны меня узнал: "О, вы же у нас уже были, снимали программу. — Да, это я" — Очень приятно. Но все равно документы предъявите!". Забавно. Но порядок есть порядок.

В общем, я уверен, что в атомной теме будет, о чем писать. Но пусть это сделает уже новое поколение журналистов.

— На ваш взгляд, у нас сейчас есть те из молодых "перьев", кто этим сможет заняться, как вы тогда, в начале шестидесятых?

— Есть. И я об этом говорю уверенно. "Комсомольская правда" совместно с факультетом журналистики МГУ недавно издала серию книг "Великие умы России" о выдающихся наших ученых, инженерах, конструкторах, всего около 30 таких очерков. Там есть книги и об участниках атомного проекта – Анатолии Александрове, Мстиславе Келдыше, Игоре Тамме, Виталии Гинзбурге. Эти книжки написаны студентами журфака, причем на совершенно добровольной основе. Я им помогал и должен сказать, что среди них есть не просто способные, но и очень талантливые ребята.