"Все будет квэйс!" Судьбы беженцев из Сирии, оказавшихся в Подмосковье

МОСКВА, 18 дек — РИА Новости, Мариам Кочарян. В подмосковном Ногинске живет большая община сирийских беженцев. Здесь работает интеграционный центр для детей вынужденных переселенцев, где несовершеннолетние проходят первичный курс адаптации и готовятся к школе. Но зачастую они остаются за бортом образовательной системы: нет мест, прописки, не знают языка. Корреспондент РИА Новости побывала в центре и познакомилась с выходцами из Сирийской Арабской Республики. Истории потерявших все семей — в материале к Международному дню мигранта.

Арабески

Въезжаем в Ногинск. Справа — пятиэтажный кирпичный дом. Заходим, спускаемся вниз по лестнице, доходим до середины и открываем тяжелую железную дверь. На пороге пахнет корицей, пряные запахи мускуса и ванилина будто переносят на восточный базар. В небольшом классе нас встречает учительница арабского языка с мелодичным именем Сафаа. Она радушно улыбается, волнуется, то и дело поправляя волосы расческой. Урок еще не начался, но самые прилежные ученики уже на месте. Пока ждем остальных детей, Сафаа готовится к занятиям: расстилает разноцветные платки на задней парте, достает платья с блестящими пайетками, вынимает из пакета красную ленту, бусы, браслеты, серьги. Такое ощущение, что класс скоро превратится в цирковую арену, где каждому отведена особая роль.

— Яла, яла! — зовет Сафаа опоздавших на урок.

Дети рассаживаются вокруг круглого стола. На стене — плакаты с кириллицей, таблицей умножения, падежами на русском языке. В глаза бросается карта желаний. Если внимательно приглядеться, в правом нижнем углу можно прочесть: "Я хочу работать на фабрике", "Я хочу шить".

Сафаа садится вместе с подопечными в кружок и начинает занятие с тренинга по артикуляции. Учит правильно произносить слова на родном наречии.

© РИА Новости / Григорий Сысоев

Учительница арабского языка Сафаа с детьми

— Киф аль-халь? — спрашивает она медленно, буквально по слогам.

Это значит: "Как дела?" Дети хором отвечают: "Квэйс!" — "Хорошо". Затем поют обучающие песни, пишут в прописях, аккуратно выводя изящные арабские буквы — загогулины с точками. На моих глазах урок, напоминающий мастер-класс по актерскому мастерству, плавно перетекает в перемену. Чтобы удержать внимание школьников, Сафаа играет с ними в салки, догонялки, перетягивание каната. И достает из желтого пакета, как из волшебного бездонного мешка, сладкую кукурузу, колу, вафли и пряники. Пока греется вода для чая, все хрустят воздушными палочками.

— На! — протягивает мне печенье Амир.

— Спасибо!

— На! — приносит горстку вафель Муса.

Перемена длится более получаса. Все это больше напоминает антракт в театре, чем школу. Разноцветные яркие палантины летят на головы учеников, блестящие гирлянды вьются вокруг шей, кто-то уже примерил платье с красными розами. Мальчики бьются за перетягивание красной ленточки. Кто сегодня сильнее всех — рассудят гости. Под конец дети садятся в круг и по очереди осаливают друг друга под считалочку на арабском.

© РИА Новости / Григорий Сысоев

Дети в интеграционном центре помощи сирийским беженцам в Ногинске

— Яла, яла! — подгоняет мальчишек и девчонок Сафаа и выходит из класса, уступив место волонтеру Наташе.

Интеграционный центр работает с 2016 года, его открыл и курирует комитет "Гражданское содействие". Здесь детям дают возможность не только выучить русский язык, но и сохранить свою культуру, адаптируют переселенцев к жизни в России и помогают справиться с миграционным кризисом. "Мы поняли, что коммуникативные барьеры мешают интеграции детей войны, — говорит координатор проекта Евгений Ястребов. — Слишком много зажимов, негативных воспоминаний. Поэтому мы прежде всего обращаем внимание на общение через игротерапию".

Однако лицензии на предоставление образовательных услуг у школы нет. И дети не проходят аттестацию.

© РИА Новости / Григорий Сысоев

Девочка в интеграционном центре помощи сирийским беженцам в Ногинске

Сафаа

Вместе с Сафаа мы удаляемся в дальнюю комнату. К нам присоединяется Самир, самый старший ученик. Он спасает ситуацию, помогая с переводом. Я вижу женщину на расстоянии вытянутой руки. Глаза у Сафаа — два кофейных зернышка. Она пахнет сандалом и мускатным орехом одновременно. Все в ней выдает восточную женщину: шелковая длинная шаль, черная юбка до щиколоток, длинная коса, золотые серьги. Ей 55 лет. Она — мать-одиночка. В 2014-м развелась с мужем и уехала из Сирии в Россию в поисках лучшей жизни. В Ногинске с помощью комитета ей удалось выбить временное убежище. Младший сын вместе с ней, а старшего и среднего призвали в сирийскую армию. В разговоре она еще не раз вспомнит своих детей, вытирая подступающие слезы.

© РИА Новости / Григорий Сысоев

Учительница арабского языка Сафаа во время урока в интеграционном центре помощи сирийским беженцам в Ногинске

Учительница арабского родилась в Дамаске, работала педагогом начальных классов, а в свободное время шила свадебные платья на заказ. Когда началась война, продала швейные машинки, чтобы выручить какие-то деньги. В итоге ей пришлось закрыть свое маленькое ткацкое предприятие. Ее голос резко обрывается, и я отчетливо слышу знакомые слова.

"Бомб! Бомб!" — кричит она.

Сафаа рассказывает, как пряталась вместе с детьми в бомбоубежище, как искала безопасное пристанище в других городах Сирии, как читала сыновьям сказки в бункере, чтобы отвлечь их внимание от обстрелов. С тех пор привычка играть, чтобы забыться, останется с ней навсегда. Она вспоминает, что долго не могла решиться на переезд, но другого выхода не было. Ни в Европу, ни в Америку Сафаа не тянуло. Она грезила советским прошлым. И на последние деньги уехала в Тверь, а затем окончательно осела в Ногинске.

"Аллаху акбар!" — причитает женщина, несколько раз повторяя самый известный такбир арабского мира.

Она берет длинную паузу, после чего признается: ей больше не нужен российский паспорт. Видя мое удивление, тут же добавляет, что на самом деле она просто устала от постоянных отказов и очередей в миграционной службе. Ее ожидание длится более пяти лет. Единственное, чего ей сейчас по-настоящему хочется, — найти небольшую комнату под ателье. В ближайшее время Сафаа с сыном надо пересечь границу для получения новой визы. В продлении временного убежища им отказано. По ее словам, все двери тут же закрываются, когда она достает сирийский паспорт. Перед тем как вернуться к подопечным, Сафаа шепотом признается мне в крохотном коридоре, что школа для нее — не работа, а служение во имя всех детей на свете. Через несколько дней в разговоре с координатором проекта я узнаю, что она не берет денег за занятия. Наоборот, откладывает заработанные шитьем средства для покупки сладких подарков ученикам под Новый год.

Самир и Бушра

Самир — классический герой сирийской драмы. Он выглядит намного старше своих лет, но на самом деле ему всего шестнадцать. За его спиной военное детство и три класса образования в Алеппо. Он уже и не надеется получить аттестат. Все просто: нет прописки — нет образования. При этом главная мечта его жизни — стать синхронным переводчиком с арабского.

— Я хорошо перевожу, быстро, четко. Только вот читать и писать не умею ни на родном, ни на русском, — смущенно улыбается он, натягивая шерстяную шапочку в душном классе. После пережитого стресса от бесконечных бомбардировок у него резко начали выпадать волосы. Самир стесняется наполовину облысевшей головы и прячет ее.

— Хочу сделать пересадку. Это недорого в Турции. Накоплю на билет и первым же рейсом к врачу, — планирует он.

© РИА Новости / Григорий Сысоев

Самир

Самир вспоминает: когда началась война, единственное, чем всерьез занимались дети, — поиск бункера. После того как снаряд чуть не прилетел ему в голову, отец принялся просматривать адреса лагерей для беженцев по всему миру. Так получилось, что члены семьи разлетелись в разные стороны. Мама и старшие братья в Европе. А Самир решил уехать в Россию вместе с отцом. Теперь они, как и большинство местных сирийцев, без постоянной прописки и жилья. Недавно им одобрили заявку на продление временного убежища. Значит, можно спокойно жить еще двенадцать месяцев.

Отец Самира больше пяти лет работает на местной текстильной фабрике. В середине 90-х в Ногинск из Алеппо приехали бизнесмены, арендовали пустующие помещения и открыли швейное производство. С началом военных действий в Сирии в 2011 году рабочие перевезли в Россию семьи. Так в Подмосковье разрослась сирийская диаспора.

«

— Я люблю Россию. Хочу здесь жить, — говорит Самир. — Турция тоже мне нравится. Там тепло.

К Самиру, как к старшему, тянется ребятня: виснет на шее, дразнится, громко смеясь. Он с удовольствием играет с ними в пятнашки и щекочет самых маленьких.

— Я хочу семью, работу. Раз уж в школу не берут, надо работать. Папа говорит: "Если не получится стать переводчиком, будешь портным на фабрике". А что мне еще делать?

У него белоснежная улыбка и оливковый цвет лица. Он показывает мне фотографии своей девушки. Я вижу длинноногую блондинку с голубыми глазами.

— Люблю ее. Мы скоро поженимся, — Самир настроен решительно.

В коридоре дети продолжают играть. Я поворачиваю голову и вижу, как на меня смотрит школьница в розовом. Ее зовут Бушра. Она носит платок недавно. Согласно предписаниям Корана, девочки обязаны надевать хиджаб с начала пубертата. Бушра с гордостью завязывает головной убор, подкрашивает ресницы и умело отводит глаза от пристальных мужских взглядов. Ее сатиновый платок по краям вышит золотыми нитками. У девушки черные глаза, густые брови и розовые щеки. Она родилась в Алеппо. В этом году должна была перейти в пятый класс, но по результатам предварительного теста школьные учителя определили ее в третий. Бушра с трудом изъясняется на русском.

© РИА Новости / Григорий Сысоев

В интеграционном центре помощи сирийским беженцам в Ногинске

— Я не снять хиджаб. Харам! — произносит она, запинаясь.

Однажды Бушра надела платок в школу. На следующий день директор пригласил ее родителей на прием и заявил, что это противозаконно. В учреждении светский этикет, а хиджаб в это никак не вписывается. Недолго думая, семья единогласно приняла решение, что дочь может обойтись и без образования. Главное — сохранить женскую честь, которая, по словам девушки, заключается в хиджабе и беспрекословном подчинении родительскому слову.

© РИА Новости / Григорий Сысоев

Самир и Бушра

Когда Бушра выходит из комнаты, Самир рассказывает, что до войны ее семья принадлежала к элите Ближнего Востока. Отца девушки знали все. У него был высокий социальный статус как в Сирии, так и за ее пределами. Он сделал состояние на ковроткачестве. После переезда долго кочевали по России. Сейчас живут в Ногинске. По сравнению с остальными беженцами семья Бушры устроилась лучше всех, но у них уже нет ни былой славы, ни изобилия. Война мигом смела все планы на будущее, оставив черное пепелище на месте большого частного особняка и текстильной фабрики.

Айша

За стенкой слышится громкая восточная музыка со свойственным ей протяжным мугамом и быстрыми меланхоличными мелизмами. Дети продолжают играть и грызть остатки кукурузных палочек. В дверную щелку украдкой смотрит пятилетняя Айша, тихонько подкрадывается к нам, но не может выговорить ни единого слова. У нее круглое лицо, фисташковые глаза и длинные русые волосы с ободком на косой пробор. Нестандартная внешность для сирийской девочки. Она упрямо молчит, озирается по сторонам и прячется маме под юбку, хитро улыбаясь.

© РИА Новости / Григорий Сысоев

Девочка в интеграционном центре помощи сирийским беженцам в Ногинске

— Айша, а ты знаешь, что означает твое имя? — спрашиваю я.

— Жизнь! — отвечает за нее мама в черном хиджабе.

Джуана стоит у порога класса и внимательно следит за дочерью. После обстрелов в Алеппо у Айши регулярные панические атаки. Девочка боится любого шороха и неожиданно для всех может заплакать.

Язык тела

Сафаа покрывает голову красным платком, берет тяжелые пакеты с тетрадками, мы выходим на улицу. Ветер обдает колючим холодком, нещадно кружа многослойными юбками учительницы. Я смотрю на нее и представляю монолитные мечети в центре Дамаска, слышу звуки семиструнного звонкого саза. Сафаа холод не к лицу. Ей бы больше подошел пейзаж ленивого восточного утра, спелых персиков на меду или пустынной песчаной Пальмиры между Дамаском и Евфратом. Но мы почему-то стоим в центре подмосковного Ногинска и просто молчим в ожидании автобуса. Нам в разные стороны. Вдруг она резко поворачивает голову и тихонько произносит, закрывая рот платком и еле сдерживая нахлынувшие слезы: "Мэрьям, шукран!" ("шукран" — "спасибо").

Я понимаю ее без перевода. Язык сострадания един. И нет у него ни цвета, ни расы, ни религии. Есть только принятие и утешение. Все остальное — условности.