Дина Рубина отмечает 65-летие 19 сентября. В этот день на полках книжных магазинов появится ее новый роман "Рябиновый клин" (издательство "Эксмо"), который станет первой частью трилогии "Наполеонов обоз". Вторая книга, работа над которой почти завершилась, будет называться "Белые лошади", а третья — "Ангельский рожок". В интервью РИА Новости Рубина рассказала о том, какое время дня пугает ее особенно, перед кем автор несет самую большую ответственность и почему история сама решает, насколько подробно писателю придется ее рассказать. Беседовала Валерия Высокосова.
— Я читала многие ваши интервью, и все они чрезвычайно поэтичны, словно продолжение вашего творчества. Похожие образы возникают. Как вы разделяете будничную жизнь и художественное высказывание?
— Я никогда как-то специально не разделяю свои тексты и свою устную речь, просто не концентрируюсь на том, что вот должна сейчас произнести нечто возвышенно прекрасное. Это органика речи, органика мышления. Писатель — человек вообще письменной культуры, и очень часто какие-то стилевые особенности своих текстов переносит, даже не замечая этого, в устную речь. И если я мыслю образами за письменным столом, в процессе работы, то почему я должна как-то иначе относиться к вопросу журналиста? Образы — это не то, к чему мы обращаемся в отдельных случаях, это манера формулировать жизнь. И если я вижу мужчину в очень тесном костюме, я сразу же скажу, что втиснулся он в этот костюм при помощи обувной ложки.
— Нет ли у вас впечатления, что вы сами живете в романе?
— Иногда накатывает, особенно когда идет работа, роман подходит к концу и герои — уже во всем сложившиеся люди, со своими сложившимися судьбами. Тогда, конечно, большую часть дня и большую часть своих мыслей я проживаю в романе. И называюсь Автор; нечто вроде греческого Хора.
— Правильно ли я понимаю, что образ писательницы Нины из нового романа это отчасти образ автобиографичный?
— Отчасти. Весьма скользящий образ. Это человек, живущий в письмах. То есть — отражение человека. Удобный прием для более полного раскрытия образа главной героини, которая в письмах обращается к некой писательнице за кадром. Жанр писем — штука вообще полезная, часто используемая авторами.
— Вы поместили себя в роман, чтобы стать ближе к героям?
— Куда уж ближе: я этих героев создаю. Это связь кровная, я бы даже сказала, интимная. Для того чтобы чувствовать эту натянутую струну, вовсе не обязательно помещать себя в роман. Достаточно его написать.
— Есть ли вообще в романе реальные истории, герои, которых можно встретить в жизни?
— Да на черта ж вам сдалась эта жизнь и эти занудные типы! Что вы в ней такого увидели, что вам непременно нужно засвидетельствовать: да, вот это БЫЛО. Литературный мир, художественный мир — совершенно иная материя. Даже если автор описывает жизнь своей бабушки, уверяю вас, это не та жизнь и не та бабка, какой ее помнят соседи и родственники. Это гораздо более крупная личность, каждая реплика которой достойна появиться на странице художественного текста.
— Как продвигается работа над остальными романами трилогии?
— Второй том пишется вовсю, надеюсь скоро его завершить. Третий — в кусках; история еще только продолжается, обдумывается, пишется. В любом произведении всегда есть линии сюжета, какие-то эпизоды, повороты, диалоги, которые нащупываются вслепую, по наитию. Они вырастают из уже написанной массы текста, то есть часто написанный текст сам проецирует выхлест дальнейших ходов. Так что порой совершаются и пишутся совершенно неожиданные сцены, которые полностью преображают вроде бы устойчивую и уже прописанную конструкцию романа.
— Трилогия "Наполеонов обоз" и трилогия "Русская канарейка". Почему вы решили мыслить именно циклами?
— Невозможно "решить мыслить". Невозможно сказать себе: "А давай-ка я теперь напишу трехтомник, будет прикольно!" Ведь идея произведения зарождается спонтанно: вдруг какая-то мелькнувшая мысль возвращается и занимает тебя достаточно долго; потом какой-то характер, который цепляет тебя больше, чем другие, вдруг оказывается вовлеченным в эту самую мысль, оказывается внутри этой мысли, этой истории… Становится проводником каких-то важных идей и построений. Ты двигаешься наощупь, чуть ли не с ужасом понимая, что имеешь дело с весьма размашистой историей, которая, как тесто из кастрюли, выползает за рамки, намеченные прежде. И понимаешь обреченно, что деваться-то некуда. Придется рассказать все, и подробно.
— В книге вы описываете русский быт и реалии, но сами давно живете в Израиле. Сложно ли вам описывать ту обстановку, от которой вы далеки?
— В любой теме и в любой фабуле вас озадачат свои сложности. Любые реалии надо не только знать вот сейчас и сегодня, надо чуть ли не ежедневно их проверять и обновлять, так как они находятся в постоянном броуновском движении, в мощном потоке современности, в потоке куда более плотно несущемся, чем еще лет десять назад. Сложно ли описывать? Сложно, да, но писать книги вообще сложно. И работа эта включает самые разные стороны деятельности. Что касается того, где я живу или чего давно не видела… Знаете, я давно живу в Израиле, но, описывая израильскую разведку в "Русской канарейке" или описывая израильские тюрьмы в новом романе, я непременно обращаюсь к людям, доподлинно знающим историю и реалии предмета.
— Вы однажды сказали, что привыкли к тяжелой ежедневной работе, не можете представить себя просто лежащей на диване без дела. Не бывает ли у вас чувства, что вы уже все сказали и больше не хотите писать? Или так называемого страха белого листа?
— Бывает, конечно. Ежедневно. Часа в три ночи, примерно — тяжелое время. Что касается страха белого листа, от него избавляешься, в тысячный раз обкатывая в уме и на языке первую фразу рассказа, повести, романа. Первая фраза, как и последняя — это тональность вещи. Если взята верная нота, дальше уже работа покатится и страх не то что уйдет, но перекочует в другие области мыслей.
— Стандартный тираж новых книг в России составляет около 5 тысяч экземпляров. А ваша новая книга выходит тиражом 80 тысяч экземпляров. Осознание того, что вас сразу прочитают многие тысячи людей, налагает на вас какую-то ответственность?
— Знаете, когда я пишу письмо единственному адресату, уверяю вас, я пишу его с той же ответственностью. Нет — с большей, так как представить себе одного адресата можно, а вообразить восемьдесят тысяч читателей нельзя. И почему, собственно, восемьдесят тысяч? Совокупный тираж моих книг давно составляет несколько миллионов. Что теперь, стоять навытяжку перед столь внушительной аудиторией? Понимаете, читатель все равно всегда один: тот, кто в данный момент читает твою книгу. Только читает он ее без меня, и тоже — в одиночестве. И я пишу ее в одиночестве. Одинокий пишущий человек. В конечном счете эту самую ответственность ты несешь перед одним только человеком: перед самим собой.
— Находите ли время читать?
— Разумеется, ведь я родилась еще в те годы, когда навык чтения вырабатывался с трех-четырех лет, а этот навык никуда не девается. Думаю, лет через двадцать-тридцать миром управлять будут люди, умеющие читать книги.
— Что происходит, на ваш взгляд, с молодой литературой сейчас? Можете ли отметить кого-то из современных авторов?
— Отметить, то есть называть поименно я не буду, никогда этого не делаю, скажу только, что, как и в прошлые времена, талантливых людей много. Они рождаются приблизительно с одинаковой периодичностью. Так что с литературой происходит ровно то, что и должно происходить: появляются новые имена, догоняют литературных зубров. А дальше уже как история рассудит: либо остаются в читательской памяти, либо сметает их следующим десятилетием.
— Будут ли еще экранизации произведений?
— Возможно. Я человек суеверный, говорить об экранизациях своих книг готова обычно после премьеры фильма.
