Уже через несколько суток после отречения царя "восьмое чудо света" (так в эйфории назвали Февральскую революцию газетчики) выглядело непрезентабельно. Очевидец так описывал обстановку в Таврическом: "Дворец невозможно узнать. Вместо чистенького, щеголеватого помещения законодательного учреждения дворец представлял собой какой-то бедлам или сумасшедший дом". Впрочем, впечатление зависело, конечно, от политического восприятия тогдашних событий. Еще один очевидец тех дней, известный позже советский журналист Михаил Кольцов, замечал, что Таврический в те дни стал "казармой, военным плацем, митинговой аудиторией, больницей, спальней, театром, колыбелью новой страны".
А "бедлам" неизбежно сопровождает любую революцию.
Подарив людям долгожданную свободу шествовать (куда угодно), митинговать (сколько вздумается) и говорить все, что накипело еще с допетровских времен, революция должна была теперь приступить к решению других, не менее важных вопросов: о власти и конституции, о войне и мире, о земле и хлебе. Как возвышенно, но наивно писала тогда Зинаида Гиппиус: "Печать богоприсутствия на всех лицах. Никогда люди не были так вместе". Ошибалась. И крепко. Политики Февраля — случайные попутчики — не имели единого мнения. Следовательно, борьба только начиналась.
Единственное, что подразумевалось как нечто разумное и компромиссное, это передать решение всех основных проблем Учредительному собранию. Идея выглядела демократически непорочной, но весьма хрупкой. Для успеха предприятия требовалось впервые в истории России организовать подлинно свободные выборы. Учитывая, что государство воюет, часть территории оккупирована, народ в своей массе безграмотен, а большинство никогда не участвовало в голосовании, предстоящие выборы были, конечно, крайне сложным делом.
Впрочем, даже успех выборов гражданского мира не гарантировал, он лишь давал стране шанс на цивилизованный выход из кризиса. Чтобы демократия в России выжила, требовалось много больше. А главное, нужно было заставить всех уважать решения Учредительного собрания. Между тем об этом в ту пору мало кто думал. Как-то само собой подразумевалось, что против авторитета столь представительного демократического форума не посмеет выступить никто. Эту мысль, родившуюся в рядах русской интеллигенции задолго до революции, позже никто так и не подкорректировал, несмотря на нарастающий максимализм масс.
Как самоуверенно заявлял Керенский: "Народ, в три дня сбросивший династию, правившую триста лет, может ничего не опасаться!"
Правда, и додумать что-либо до конца Временному правительству было сложно. Имея в своем составе немало талантливых людей, единой командой правительство так и не стало. Страстные министерские монологи ("Россия становится вровень с передовыми странами Европы!") в диалог, а тем более серьезный разговор о деле, складывались, увы, не часто. Между тем министрам, еще вчера язвительно критиковавшим царских чиновников за некомпетентность, приходилось теперь самим кормить страну, удерживать фронт, готовить выборы и отбиваться от оппозиционеров.
Какое-то время правительству помогала относительная умеренность Петросовета. Эту умеренность демонстрировали даже большевики, находившиеся в России. Ленин, предвидя это "преступное непротивленчество и соглашательство", посылал из Швейцарии отчаянные телеграммы: "Наша тактика: полное недоверие, никакой поддержки Временному правительству… Вооружение пролетариата — единственная гарантия… Никакого сближения с другими партиями". Наконец, кроме министров и Петросовета была еще и беспокойная "улица", далеко не во всем согласная ни с первыми, ни со вторыми, ни (часто) сама с собой.
Март для новой власти выдался хлопотным. Решать приходилось многое и срочно.
К тому же распространяя свое влияние из Питера на всю страну. В этом смысле правительству было чуть легче, чем Петросовету. Министры нашли опору в земстве, поэтому, переименовав часть земских органов в правительственные комиссариаты, им и поручили продвигать решения центра в глубинке. Идеологически разномастные Советы тоже стихийно возникали повсюду, но на решения Петросовета ориентировались по собственному желанию. Левая Центральная рада на Украине вообще тут же взяла курс на независимость от России. Польшу в свободный полет новая власть отпустила по собственной инициативе.
С легитимностью новой власти дело обстояло не просто. Спасал новых правителей России вакуум власти, создавшийся после отречения, — именно он принуждал принимать Временное правительство даже тех, кому оно было далеко не симпатично. Свою роль здесь сыграла и церковь: 9 марта Синод признал Временное правительство в своем воззвании "К верным чадам Православной Российской Церкви по поводу переживаемых ныне событий". Наконец, армия, если не считать уже революционных частей, расквартированных в столице, пребывала в растерянности. Все-таки в последнем обращении к войскам царь призвал "повиноваться Временному правительству". И пожелал: "Да поможет ему Бог вести Россию!"
Крайне важной в те дни оказалась символика. Цветом революции стал красный: знамена на улицах, банты на пальто и шинелях, ленты на папахах – все красное. Царская символика уничтожалась под корень: города и корабли меняли название, композитор Глазунов начал писать новый гимн на слова поэта Бальмонта, а пока он трудился, граждане пели "Марсельезу". Обращение "товарищ" (это уже, скорее, Октябрь) в моду еще не вошло, зато ушли в прошлое всяческие "высокоблагородия", которые быстро заменило слово "господин".
Лозунг дня: "Свобода, равенство, братство!"
Девятого марта арестован Николай II. Судьба "бывших" для любой новой власти — обуза. Временное правительство с удовольствием выслало бы царскую семью, скажем, в Великобританию (такие переговоры велись), однако был еще Петросовет, который предупредил: если не арестует правительство, то Советы произведут арест своими силами. Так что охрана Царского села, где находились "полковник Романов" с семьей, на тот момент не столько мешала их побегу, сколько защищала: мало ли что…
В марте создана и Чрезвычайная следственная комиссия, которая должна была изучить деятельность бывших царских чиновников. В результате комиссия, правда, обвинила лишь одного военного министра Сухомлинова — в дурной подготовке к войне. В том же марте вместо царского департамента полиции появилась новая общественная полиция, но с ее возникновением порядка в России не прибавилось. Зато, как это обычно случается у нас в смутные времена, власть начала борьбу за трезвость: запрещалась продажа любых напитков, содержащих более 1,5% спирта.
В экономическом плане власть продолжила начатую еще при самодержавии продразверстку.
Крестьянину оставляли хлебный паек семье и семена на посев. Позже эту эстафету, но уже забирая, как правило, все, подхватили большевики. Вдобавок правительство организовало "заем свободы". Наличности, а расчет был именно на это, заем дал мало, поэтому безумный приток бумажных денег на рынок он не остановил.
Постепенно (еще не из эмиграции, а из ссылки) начали в столицу подтягиваться большевики. В марте возобновила свой выход "Правда". Немалую роль в ее возрождении сыграл и Иосиф Сталин. Впрочем, ни крупным идеологом, ни самостоятельным лидером в марте 1917 года он еще не был, поэтому газета и при нем осталась столь же умеренной и соглашательской, как и Петросовет. Чтобы начать подготовку к новой революции, нужен был не Сталин.
А Ильич еще только обустраивался в купе пломбированного вагона.
