Дмитрий Косырев, политический обозреватель МИА "Россия сегодня"
Когда прославленный на весь мир художник вдруг выпускает литературное произведение (сам он обозначает его как роман), что думаешь, беря его в руки? Наверное, следующее: это уже чересчур, не может быть, чтобы человек, поразительно пишущий цветом и светом, умеет вдобавок хорошо писать словом. Но в том-то и дело, что Юрий Купер еще и это умеет.
Эффект пустого кресла
Сначала о живописи, конечно. Знаменитые (великие и проч.) художники бывают двух видов, в зависимости от типа характера. Одни — это публичные фигуры национального масштаба, деятели искусств. В России это Никас Сафронов, Илья Глазунов, Зураб Церетели. Других чаще называют коммерческими художниками. Это, например, Михаил Шемякин, Рустам Хамдамов, Юрий Купер. Широкой публике они известны меньше, зато галерист в любой точке земного шара заглядывает в файлы и видит: вот эти люди могут продать свою работу за полмиллиона долларов (это неслучайная цифра) где угодно, в Нью-Йорке или Гонконге, а через год стоимость ее вырастет минимум на пять процентов.
Нормальному обществу необходимы и такие мастера, и такие, они часть единой экосистемы. В каких-то случаях (может быть, Сафронов и Шемякин) происходит что-то похожее на совмещение двух упомянутых ролей художника, но это сложный разговор.
Работы 75-летнего Юрия Купера — это, к примеру, такое: полотно два на три метра. На нем только один предмет — громадное кресло, чуть наклоненное вперед так, что оно, чего доброго, сейчас упадет на тебя. Пустое. Мрачные тона чуть размытого фона, багровые искры, непонятным образом промелькивающие то ли в бархатной обивке, то ли в бешено дрожащем, заряженном, пыльном воздухе вокруг кресла. Невозможно оторваться: смотришь, смотришь…
И в голове — вихрь мыслей. Человек, сидевший в этом кресле годами, умер. Нет, он сейчас придет, сядет на привычное место, и тебе это не понравится. Может, он царь Иван Васильевич. Может, это именно кресло сделало из него грозного царя. Или: он умер и не придет, но кресло живет так, как людям и не снилось. Или: здесь сидел не царь, а человек вроде совсем незначительный, но вот его здесь нет, и ты понимаешь, как его не хватает: порвалась связь времен, возникла дыра в пространстве… И так можно у этого полотна стоять долго.
Как он (Купер) это делает? Загадка. А еще интересно, что происходит с человеком, который каждый день видит такое кресло. Или опять же один — но громадный — тюльпан, действующий на подсознание примерно так же.
Осталось сказать, где я эту работу видел. Во внутренних помещениях крупного российского банка, который держит это полотно в качестве финансового актива.
И вот человек, который делает такие картины, написал книгу. Она называется "Сфумато". Сам Купер расшифровывает этот чисто искусствоведческий термин следующим образом: "исчезнувший как дым". Хотя, вообще-то, можно и так: речь о размытости фона, а то и переднего плана, о дымке, хорошо известной тем, кто знаком с творчеством Леонардо да Винчи.
Искусство писать дымом
Эта книга — не совсем роман, может быть. Что-то среднее между "Это я, Эдичка" Лимонова и "Таинственной страстью" Аксенова. То есть наполовину мемуары, слегка приглаженные вымыслом. Лимонов — потому что рассказы об эмигрантской жизни все похожи, чуть горькие, чуть смешные, чуть гордые: выдержал, выжил, кем-то в итоге стал. Аксенов — здесь сложнее: там речь о великой плеяде шестидесятников, а Купер уже из следующего поколения, семидесятников, а оно совсем другое, здесь минимум иллюзий, общей непобедимости и восторга жизни.
Да что там, тут у нас полная противоположность мироощущения: аксеновский блеск и духовный аристократизм — и горькая бессмысленность и нищета того, что можно назвать миром Купера. Хотя в обоих случаях речь о жизни московской творческой интеллигенции. Более того, иногда и эпоха описана та же самая, и аксеновские герои вот-вот заглянут в компанию друзей Купера. А миры совсем разные.
О том, что история СССР еще не написана, я впервые слышал в 90-х, от Виталия Третьякова, сейчас ее пишут буквально все, особенно в кино. И вот вам этот странный феномен несходства атмосферы 60-х и 70-х: может, дело в политике, конце иллюзий ранних 60-х?
Но герои Купера с политикой не то чтобы не согласны, они с ней почти вообще не соприкасаются, она им по барабану. В 70-е годы страна жила беднее, чем до того? Да наоборот, если взять цифры и факты. А у Купера факты какие-то другие, и образ среды обитания — никак не аксеновский, а страшнее некуда: серый снег, байковые трусы, валенки, водка. Хотя неумеренное, несколько даже невероятное употребление напитков и бешеный секс похожи у обоих авторов, да и у Лимонова тоже.
Завершая разговор об эпохе: настроение, вся атмосфера 80-х была уже совершенно иной. И опять с чисто материальными факторами это не очень сопрягалось.
Тут возникает вопрос: как же из безысходности 70-х, или, скажем так, из того мира, который описывает Юрий Купер, возник сам Купер, с его уверенной, тяжелой, даже давящей, впечатывающейся в мозг живописью? Так вот это и есть в его книге самое интересное.
Он, кажется, об этом прежде всего и пишет — о человеке, который прошел сквозь тоску и бред, оглядывается назад, вспоминает исчезнувших из его и вообще из жизни людей, и раз за разом обозначает эти ступени: как подобрал испачканную застывшей краской фанеру и увидел в ней картину. Как обнаружил что-то предельно важное в ржавой пиле, гниющей камбале. Как его учитель сказал ему: сегодня ты стал художником. Обозначает ступени — и сам, кажется, удивляется. И гордится: ведь есть чем.
А попутно Купер становится писателем. Вот тут уже объяснений в книге никаких (автор сам не успел понять, как такое получилось). Для начала: открываешь, читаешь страничек этак 70, и даже не думаешь, что это — первая книга (не считая одной поставленной в МХТ пьесы, кстати), что автор, вообще-то, до сего дня работал только кистью. Это писатель, и все.
Причем писатель, пишущий в точности как Купер-живописец. Предельная тяжеловесная выпуклость прорисовки предметов (бытовых, вроде бы несущественных). И — мастерская работа с вот этим самым сфумато, дымке времени вокруг предметов и людей. Предельно мрачный колорит и фон, но непобедимая живучесть автора, чей автопортрет мы держим в руках, в виде книги.
