Виталий Третьяков
Опера (18+)
Предупреждение автора: данный текст является художественным произведением и защищён конституционным правом на свободу творчества.
Действующие лица
Солисты: Мединский, Мездрич, Кехман, Кулябин — все голые.
Вагнер — автор музыки. На сцене не появляется, посему одет.
Симфонический оркестр во главе с дирижёром — все голые.
Мужской хор — все голые.
Женский хор — все голые.
Миманс — все голые.
Зрители (исполняют роли зрителей) — все голые (верхняя одежда и бельё сдаются в гардероб).
Театральные критики и критикессы (исполняют роли критиков и критикесс) — все голые.
Примечание режиссёра спектакля: Предполагаю, что некоторые критики и особенно критикессы определённого возраста и особенностей телосложения не захотят раздеваться. Несмотря на то, что это противоречит моему художественному замыслу, не нужно оголять их принудительно, так как это может негативно повлиять на объективность будущих рецензий.
Служба безопасности театра и прочие служащие — в форменной одежде, так как участниками спектакля не являются.
Либретто
Миманс — миманствует. С учётом заданного жизнью однообразия полового состава главных действующих лиц (солистов) при драматургической неизбежности любовных интриг и треугольников миманс работает в парадигме гомосексуальности, компенсируя разнообразием поз и позиций неизбежную монотонность графики гениталий солистов.
Сценическое действие делится на акты, которые гармоничным образом чередуются: то власть имеет (в плохом смысле) Художника, то Художник имеет власть (в том же самом смысле).
Артисты, исполняющие роли зрителей (народа), безмолвствуют. Однако их мимика должна демонстрировать тайный страх перед властью и не менее тайный восторг перед Художником. Но явно выраженного восторга (крики одобрения, приветственные жесты, аплодисменты, бурные овации и цветы) быть не должно. Ибо народ крайне забит и запуган.
В предфинальном акте Художник всё-таки побеждает (имеет) всех руководителей театра. То же самое — и министр. Но в финальном акте Художник имеет и министра, и условного Вагнера (композитора-классика вообще). За отсутствием такового на сцене, в качестве Вагнера (композитора-классика) выступает дирижёр, что требует от последнего особого музыкального и актёрского таланта, так как ни пульта, ни дирижёрской палочки, ни собственно дирижирования этот альтер эго Вагнера не бросает. Это и есть катарсис: Художник (современный на момент спектакля, то есть актуальный) имеет Всех.
Важно понять, что искусство всё-таки имеет (в хорошем смысле) границы и табу. Посему ни к хору, ни особенно к зрителям Художник не притрагивается. Во-первых, это его катарсис, а не толпы. Во-вторых, зрители (толпа) по определению не свободны. А Художник — свободен по природе своей (критики и критикессы потом это объяснят в своих рецензиях).
После финального акта сразу и резко падает занавес, закрывая хоры, миманс и всех солистов, кроме Художника, который остаётся обнажённым (беззащитным) один на один со зрителями (с так называемым народом).
Из рецензии неизвестного критика
Ответ на сформулированный выше в общем-то банальный вопрос автор спектакля даёт тоже банальный, а потому смахивающий на Откровение, то есть блестящий: всегда и всех побеждает (в транскрипции постановщика — имеет) Художник. Правда, известная застенчивость (обычная скромность гения) не позволили ему ввести в спектакль фигуру Бога и дать соответствующий ответ относительно победы Художника и над ним. Впрочем, не исключаю и даже предполагаю, что режиссёр, понимая, что ставит свой спектакль не в самой цивилизованной стране и не перед самой продвинутой (а в чём-то даже и дремучей) публикой, решил не шокировать её обнажённым телом Бога (хотя и идиоту понятно, что Богу одежды вообще не нужны, потому у него их и быть не может). С другой стороны, возможно, постановщик просто (просто-то просто, но не всякий сподобится такой гениальной простоты) считает Богом Художника, то есть самого себя. И зрители (народ) всё-таки видят на сцене Бога, причём обнажённым, но просто не догадываются об этом. И это правильно. Во всяком художественном откровении должна остаться некая тайна, некоторое эзотерическое знание. Иначе народ (зрители) могут подумать, что они равны Художнику. А это, разумеется, не так.
Наиболее жалким выглядит в спектакле министр, хотя он и является представителем высшей власти (самого государства) и вынуждает руководителей театра запретить спектакль, поражая тем самым и самого Художника (автора спектакля) в его самое свежее, зрелое и любимое детище. Да и солист, исполняющий роль министра, поёт лучше других. Случайно это или хитро и язвительно замышлено постановщиком, остаётся загадкой.
Но почему в конечном итоге Художник имеет всех? Да потому, что эта грозная власть по своему недомыслию запретила самой себе иметь какую-либо идеологию, то есть идеи, мысли, взгляды и даже такую малость, как право на оценку чего-либо. Тут любой самый завалящий критик свободнее власти. Но более всего, что виртуозно и демонстрирует спектакль, оборонён и вооружён тут сам Художник. Ведь у него как раз есть идеология. Более того — десятки, сотни идеологий на любой вкус и по его свободному выбору. И любую он волен использовать вообще, а в борьбе с властью — особенно. Это ей запрещено, а ему разрешено. Это она свободна только не иметь идеологии, а он свободен иметь любую.
Более того, Художник дважды обманул, объегорил, обхитрил власть. Дав Художнику полную свободу, она обязалась давать ему и деньги, не имеет ни малейшего права запретить Художнику выбирать из колчана идеологий любую стрелу, которой он будет эту власть язвить и разить.
Разумеется, хорошую власть Художник никогда не разит. Но, по чести говоря, бывает ли власть хорошей? Особенно в нашем государстве и при нашем народе… В России то бишь.
Всё это очень чутко и нервно Художник улавливает. В данном спектакле — определённо. И разит, разит. В завершающем акте — со всей откровенностью.
Строго говоря, между этим молотом (государство) и этой наковальней (свободный Художник) — или наоборот?— руководители театра вообще теряются и расплющиваются мозгом. В данном спектакле, например, они даже не нашли такого естественного оправдания перед властью, что экономия на костюмах (из-за их отсутствия) получилась колоссальная. Целый детский костюмный спектакль можно поставить на сэкономленные деньги.
Словом, не жалко нам руководителей театра, хотя одному мы по-доброму сочувствуем, а другого справедливо презираем. Что у них есть, кроме служебного автомобиля? А кто в нём сидит — какая разница?
Кстати, о сэкономленных на наготе артистов средствах. Точнее — о самой наготе.
Тут, нужно признать, постановщик оперы подложил коллегам большую свинью, что я и называю революционным или, напротив, контрреволюционным переворотом.
Его предшественники и коллеги по оперной сцены осторожно, шаг за шагом, полуоголяли то одну солистку, то другую. Или оголяли то четверть миманса, то — самые талантливые — и треть. А этот молодой режиссёр обнажил сразу всех, вплоть до оркестра и зрителей. Ну и что теперь делать всем остальным? Вывести на сцену не полторы сотни, а пять сотен голых исполнителей? Однако в такой массе, особенно из задних рядов, и гениталии-то (а они у всех всё-таки хоть чуть-чуть, да разные) хорошо не разглядишь. Что там гениталии — даже и куда более крупные (как правило) женские груди не оценишь.
То есть наш автор фактически вынуждает всех остальных оперных режиссёров повернуть вспять — вновь погрузится в пучину и омут костюмных вампук и исключительно вокальных поисков.
Впрочем, перед этим же выбором автор спектакля поставил и самого себя, а ведь он ещё так молод и фактически только в начале своего творческого пути. Чем теперь он нас порадует и поразит в следующий раз?
Думаю, он найдёт выход. И рискну предположить, что это будет выход через вход. Ведь помимо музыки, главным в опере является голос.
Как работают внешние физические очертания этого инструмента — всякие там рты, зубы, языки, кадыки, груди и животы — мы в рецензируемом спектакле уже видели. А вот действуют внутренности — связки, лёгкие, диафрагмы? Нет, этого ещё никто не видел, потому что никто не показывал.
Войдя с помощью современных инновационных технологий, как гуманист — я надеюсь, что не с помощью хирургических инструментов, внутрь тел и организмов солистов и солисток, автор свободно перешагнёт своим искусством через (или сквозь) бренную границу кожи, мышц и костяка — прямо туда, где голос и рождается.
Впрочем, анатомический театр это тоже театр. Так что исключить и хирургические методы будущего нового искусства тоже нельзя. Их даже можно предположить. И приветствовать, приветствовать, приветствовать.
Наконец, о так называемой культурной политике государства. Если Кехман боится крови, то долго ему этим театром не руководить.
Свободное творчество перешагнет через него и тем самым сравняет его с Мездричем. Ну а министр культуры к тому времени уж точно будет другой. Ведь это только Художники бывают великими, а министры всегда по сути ничтожества. Главное, чтобы государство было без идеологий, а зритель безмолвствовал (если не способен одобрять и восхищаться). А за Художниками не заржавеет. Что-что, а вода, то есть его свобода, дырочку найдёт… Тем более, что в человеческом теле таких дырочек много.
