Драматург, режиссер, художественный руководитель театра "У Никитских ворот", народный артист России Марк Розовский известен постановками, побуждающими к осмыслению предельных вопросов, рассуждениям о добре и зле. В интервью РИА Новости после посвященного жертвам холокоста спектакля "Поющий Михоэлс" он рассказал о своем взгляде на терроризм и пацифизм, преступление и наказание, о культуре как способе преодоления соблазна пойти войной на ближнего, о внутренней вере и необходимости покаяния, а также о новой театральной постановке. Беседовал Виктор Хруль.
- Марк Григорьевич, мы часто вспоминаем прошлое – холокост. Но убийства невинных людей продолжаются и сегодня. Что, на ваш взгляд, нужно делать с террористами?
— Я убежденный противник смертной казни, но к террористам у меня отношение особое. Я считал и считаю, что человек, взявший в руки оружие и пришедший к мирным жителям, чтобы их убивать или брать в заложники, должен быть судим по законам военного времени. То есть таких надо расстреливать на месте, и это будет актом самозащиты, а не смертной казнью. Моя дочь пережила ужас "Норд-Оста" на Дубровке, а я это пережил как ее отец. Слава богу, она осталась жива, но 140 жертв, в том числе дети, взывают к колоколу. Когда убивают твоего ребенка, ты оказываешься во власти гнева — праведного гнева. Дело не во мщении и даже не в наказании, дело — в спасении.
Однако часто человек, который берет в руки оружие, оказывается во власти мнимостей, которыми его зомбируют… Пропаганда насилия как радиация — она невидима, но ощутима, она обжигает и разлагает, превращая человека в безмозглого зверя.
- А где "антидот" против яда зомбирования?
— Это зависит от самого человека. У нас очень понижен градус ответственности. Меня поражает, например, когда по телевизору показывают новое горе на востоке Украины и люди спрашивают "за что?" Люди не ведают, что с ними сотворили и что они сами творят. Они как овцы, их очень жалко, льется кровь их детей, их кровь, но они совершенно лишены сознания собственной, личной ответственности за то, что произошло на их же земле. Потому что они не в силах распознать, кто привел их к этой братоубийственной войне. Те, кто с обеих сторон с автоматами идут в бой, должны понимать, что они провоцируют гибель мирных жителей, которым никто толком так и не объяснил — за что и почему… Людей привели на убой, сделав жертвами псевдопатриотизма и шовинизма.
Продолжается чертовщина — другого слова я не подберу. С обеих сторон все делается под красивыми лозунгами, а обернись, посмотри на слезы матерей и детей: все они вопиют о прекращении братоубийства. Но в дикости и жажде кровопролития мнится ложная справедливость.
Это и есть потеря Бога. В этом смысле я – толстовец, если угодно, пацифист. Хотя пацифиста мы представляем как робкого, несчастного человека, который ни на что не может повлиять, но в сложившейся ситуации быть пацифистом гораздо честнее и правильнее, нежели звать к войне и к новым подвигам во славу оружия той или иной стороны.
Нельзя построить будущее счастье на слезинке ребенка. Я лично буду поступать так, как мне велел Достоевский Федор Михайлович. Вот лично мне он так велел.
- Недавние события во Франции и Дании вновь с особой остротой поставили вопрос о пределах свободы художника и границах его самовыражения. Где эти пределы? Как провести "демаркационную линию" между свободой творчества и оскорблением чувств?
— Если говорить конкретно о том, что случилось в Париже, то я, естественно, не на стороне радикалов-исламистов.
Искусство свободно. В Европе оно свободно вдвойне или втройне. Оно живет не по законам шариата, и говорить об оскорблении чувств верующих смешно в стране Вольтера. Вольтер — я им занимался, его ставил — не был безбожником, хотя его пытались провозгласить таковым. Его хотели унизить и вытеснить на обочину духовной жизни, потому что он был опасен, потому что власти предержащие Вольтера боялись. Еще при жизни они его клевали, а уж после смерти — несмотря на очевидное его величие — Вольтера обвиняли во всех грехах, низводили до уровня болтуна, а не философа и мыслителя.
В России бытовало слово "вольтерьянство", означавшее опасное свободомыслие, и мне кажется, что негативное значение этого слова в русском языке было искусственно прилеплено к Вольтеру. Не столько Вольтер был опасен, сколько вольтерьянство, боялись именно его. В России с ее крепостным правом, с дикостью нравов вольтерьянство было взрывчатым веществом. Первым переводчиком Вольтера на русский язык был сатирик Кантемир, затем через Радищева, Фонвизина, Карамзина Вольтер стал более известен. Но власти его сатира была неприятна…
Свободный атеистический человек свободен иначе, чем свободный верующий. Вольтерьянство есть у Пушкина — если к нарисованному Пушкиным Вольтеру приделать "баки", это будет автопортрет. Есть много стихов у Пушкина с упоминанием Вольтера, которые так и остались неопубликованными, потому что он вычеркивал эти строки из своих сочинений. Если взглянуть на его творчество с ортодоксальных позиций, ну что нам делать, например, со "Сказкой о попе и работнике его балде"? Обвинять Александра Сергеевича в кощунстве? Ну, давайте расстреляем Пушкина за "Гавриилиаду" и некоторые эпиграммы, ему приписываемые — например, где предлагается:
"Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим!"
Или все-таки понять художественную условность, образность поэзии?
Искусство свободно, потому что оно оперирует образами, а не идеологемами. Чтобы образ "запретить", надо приделать к нему идеологему. Но это не значит, что образ несет в себе ту идеологему, которую ему "пришпиливают" ревнители нравов. Ревнители — это те самые "бесы", если они берут в руки оружие и готовы бороться с идеями с помощью оружия, а не с помощью своих идей.
- Или образов…
— Об образах я уже не говорю. Но, кстати, Коран — это поэтическое произведение, оно написано в стихах. И Библия также полна образов — Песнь Песней, Экклезиаст, Псалтирь — это все философско-поэтическая мысль, ставшая основой для религии. Когда мы говорим об основе, опоре, то вспоминаем о фундаменте и фундаментализме. А что такое фундаментализм? Он проходит через века и тысячелетия, но имеет одно слабое качество: когда сознание меняется, культура становится более разнообразной, меняется ее язык, фундаментализм против этого восстает. Он явно отстает от современного гуманного миросознания, от его цивилизованных форм.
В том, что происходит сегодня, есть известная доля анархизма, духовного "левачества" — подчеркиваю, духовного. С позиций Достоевского и даже Русской православной церкви имеет место своеобразное "бесовство".
Если задуматься над фундаментальными первоосновами духовной жизни, то они, конечно, меняются не так быстро, не идут в ногу с жизнью. В этом, с одной стороны, их сила, а с другой — слабость, потому что не только в сознании, но и в быту некоторые вещи оказываются несоразмерными, устаревшими, если не сказать, отжившими.
- Что, например?
— В иудаизме — это поведение в шаббат, отделение в синагоге женщин от мужчин — и это происходит в 2015 году! Доходит до самопародийного абсурда, когда кнопку лифта нельзя нажать, считая это "работой"…
Конечно, я не вправе поучать. Если люди имеют желание этому следовать, то какое право имею я, не принадлежащий к этой вере, а просто знающий о ней, их учить? Но у меня есть право высказываться по этому поводу и задавать вопросы. В том же Израиле существует огромное количество людей, в том числе верующих, отнюдь не атеистов, которые протестуют против того, что ортодоксальные иудеи не служат в армии, пользуются льготами — хотя там в конституции написано, что это религиозное государство.
В любом случае решать это — самому народу Израиля, а не каким-то людям извне, которые придут и будут говорить: "Наша вера лучше вашей веры". А у нас сейчас, в XXI веке, это средневековье по полной программе процветает, и процветает именно благодаря мусульманскому радикализму.
В Коране почти на каждой странице говорится о Боге всемогущем и всемилостивейшем, но и провозглашается проклятие неверным. То, что является поэтическим смыслом, вдруг исчезает, а поскольку Коран оказывается руководством к реальным действиям в реальной жизни — вот вам и результат: только что взяли и сожгли заживо человека, с точки зрения преступников — "неверного". Радикальный исламизм не воспринимает поэтику Корана, не читает образы, а следует буквальному его прочтению.
- Являются ли, на ваш взгляд, не только Коран, но и Тора, и Новый Завет текстами "прямого действия"? Ведь в религиях есть люди, специально подготовленные и уполномоченные к толкованию сакральных текстов.
— Я не священник, не проповедник, не могу судить как профессионал. Тем не менее, русская религиозная мысль неотделима от русской культуры. А поскольку я принадлежу к русской культуре и всю жизнь пытаюсь отстаивать ее фундаментальные ценности, я, естественно, к этим предельным вопросам волей-неволей приближаюсь. И в каждом — говорю это со всей ответственностью — в каждом своем театральном опусе я в меру сил задумываюсь о грехе и ответственности за грех, о свободе и вседозволенности, свободе и несвободе, о человечности и бесчеловечности, о божественном и дьявольском внутри человека, потому что вся русская культура буквально "начинена" этими проблемами. Это есть не только у Достоевского, но и у Пушкина, и у Карамзина, и у Толстого, и у Чехова, и у Гоголя, и у Блока, и в поэзии серебряного века — у Ахматовой, у Маяковского, у Пастернака — недаром Сталин называл Пастернака "небожителем".
Да, все они были в каком-то смысле "небожители", то есть причастные к небу, потому что жили в духовной сфере русской культуры, оттуда черпали свою мощь. Их художественный темперамент при этом был направлен на землю, на земные вещи, на спасение униженных и оскорбленных, говоря словами того же Достоевского.
Сегодня мы имеем дело со страшной, бесчеловечной атакой со стороны радикального мусульманского мира и на православие, и на католицизм — на всех христиан. Извращая Мухаммеда, привнося жестокосердие в свою псевдо-религиозность, они берутся за нож, они отрезают головы, они сжигают заживо того, кого определяют как врага, они казнят направо и налево, они утверждают, что вершат суд Аллаха, но на самом деле Аллах должен судить их за то, что они забыли о его милосердии. Они милость не проявляют, напротив, они творят злодеяние. И поэтому в мусульманском мире, как мне кажется, уже идет раскол, потому что фанатики, которые чинят свою кровавую расправу, находятся в колоссальном заблуждении и отстают от развития человечества на несколько столетий.
- Подобные вещи говорит и мусульманское духовенство. Но голос его террористы не слышат.
— Есть разное духовенство. Поэтому я и говорю о двух исламах: радикальном и умеренном. Если было бы в исламе большое серьезное покаяние, если бы миллионы мусульман осудили и прокляли бы тех, кто нарушают заповеди ислама… Видимо, это не заложено в самой ткани, в самой жизненной плоти ислама. И в этом я вижу его принципиальное расхождение с христианством.
Если мир хочет себя спасти, он должен призвать ислам к ответственности. К новой ответственности. Потому что если этого не произойдет, планета будет ввергнута в катастрофу. Представьте себе, что в руках радикальных исламистов окажется ядерное оружие — а они к этому стремятся и делают все, чтобы его получить… Весь остальной мир может спохватиться слишком поздно, и тогда дети наши будут жить в другом, совершенно обезображенном мире. Такое развитие событий — не дай бог — может случиться еще и при нашей жизни.
Эти беды уже начались, примеры множатся, счет жертв уже идет на десятки и сотни, и тысячи. Имеет место эдакая "нечаевщина" в религиозном окрасе — с экстатическим фанатизмом и отвратительным диким кликушеством.
Я теперь подошел к главной своей мысли. Если вера направлена против жизни человека, то, конечно, она кощунственна, и, конечно, она греховна. Если она не ведет к спасению — то она вне Бога. Если для утверждения идеи, которая кажется праведной, требуется кого-то убить, то эта идея не может быть причастна вере, она причастна войне, а война — по моему глубокому убеждению — это самый большой, самый страшный грех на земле. Люди, которые теряют это понимание, хватаются за оружие, сеют смерть и разрушение — они ведомы страстями, ведомы дьяволом.
- И как их вразумить?
— Если бы я знал… Но верю, что способы все-таки есть.
Первый, главный и, быть может, единственный способ — это культура. Меня поразил такой факт: скрываясь в подземелье, перед тем, как его поймают, Саддам Хусейн читал "Преступление и наказание". Мне кажется, он поздновато взялся за Достоевского, но сам факт — удивителен. Однако все гитлеры, сталины, мао и пол поты произошли от шигалевщины и Верховенского.
Чертовщина, которая приходит в этот мир, она, как правило, очень привлекательна. Дьявол очень привлекателен, а Бог часто занимает наблюдательную позицию, Он созерцает, Он выжидает. Он не занимается вашим грехом, не соблазняет вас — этим занимается дьявол. Многое зависит от того, придет ли соблазняемый грехом человек к Богу или нет.
Люди иногда говорят в таких случаях: Бог спит, Бог не видит. Нет, Бог не спит, Он все видит. Но Он не действует — действовать должен ты, потому что тебе дарована свобода. Он ждет от тебя твоих решений, твоей ответственности. Как писал Лев Николаевич Толстой, Царство Божие внутри вас.
Поиск Бога — это поиск гармонии. И если ты ведешь его на сценической площадке, в литературе, вообще в культуре — этим ты заряжаешь себя и заряжаешь публику. При этом совсем не обязательно быть проповедником. Но надо уметь выстрадать свое произведение.
Сегодняшнее искусство, как правило, позорно принадлежит дьяволу.
— Почему?
— Потому что боли нет, сопереживания нет, сочувствия нет. Потеряна основа человеческого, сострадательного русского искусства, идет сплошная "формалюга": нет сосредоточенности на себе, на ближнем своем, на жизненной проблеме, а есть осуществление себя с помощью дьявольского самоутверждения, с помощью удовлетворения тщеславия, ради денег и прочих иных мнимостей, которыми так умело нас искушают.
Дьявол не дремлет, и когда возникает пустота — он ее заполняет, когда основа культуры разрушается, растет примитивный радикализм. Пустотность нашей жизни полна дьяволиадой — люди опять тянутся к дьяволу, они опять тянутся к сталинщине, они опять тянутся к большой крови… Они — сегодня — хотят воевать! Огромные массы людей хотят воевать — не только в России, во всем мире. Это их выбор, но это выбор, безусловно, в сторону дьявола. Они живут по лжи, они живут не с Христом и не с Мухаммедом — они ими прикрываются.
- А почему культура уходит?
— Потому что сдвинутыми оказались ориентиры. Оказалось, что жить не по лжи, как призывал нас Александр Исаевич Солженицын, не все могут, а жить по лжи очень даже удобно — и легче, и выгоднее. Потому что жить по лжи сегодня — это значит преуспевать: тебя вознесут, тебе доверят, тебе дадут много денег, ты будешь в роскоши. А как отказаться от этих искушений, от этого дьявольского пути?
Одна из повестей Андрея Платонова называется "Сокровенный человек", он, как известно, вообще любил слово "сокровенный". Важно открыть сокровенное внутри себя — а много ли наших богачей пытаются это сделать? Цели такой нет даже.
Люди оказываются дезориентированными в том, что есть добро и что есть зло, что можно, а что — нельзя.
- Быть может, их кто-то намеренно дезориентировал?
— Я не хочу политизировать нашу беседу, но, конечно, советская власть была дьявольской властью, Сталин был антихрист, палач. И с этой точки зрения наша церковь Сталину и сталинщине еще не дала оценку.
Кто-то со свободой не справился, но кто-то и преодолевал свою несвободу, и у нас в советской истории есть фантастические примеры. Тот же Сахаров, который оставил служение смерти, служение водородной бомбе, повернулся в абсолютно другую сторону – это, конечно, поступок не религиозного, а, я бы сказал, "религийного" человека — этот термин я употребляю и для себя.
Вот и я не религиозный человек, но "религийный". Это значит, что я живу внутри всех этих проблем, но признаюсь — не чувствую потребности ходить в церковь, синагогу или какое-то еще культовое здание. Мне достаточно читать книги — в том числе и религиозные книги, и русских религиозных мыслителей: Франка, Шестова, Бердяева и даже Розанова с его дьявольским оттенком я не просто читал, но и штудировал. Без этого я прожить не мог и не могу. После Вольтера сейчас вот я ставлю Толстого…
- Что именно?
— "Анну Каренину". Когда я ставлю Вольтера — я вольтерьянец, когда я ставлю Толстого — я толстовец, когда ставлю Достоевского — я последователь Достоевского. В театре я испытываю приключение рядом и вместе с духовным миром того художника, к которому тянет меня поначалу просто как обыкновенного рядового читателя. Все начинается с того, чем я заражаюсь, как любой человек. Не знание, а ожидание того, что я там что-то найду, — вот что меня волнует.
Раз вы спросили о следующей работе, я раскрою вам ее замысел. Видите, у меня на столе две книги: Лев Толстой — "Анна Каренина" и Владимир Набоков — "Лекции по русской литературе". Произведение, которое я собираюсь ставить, называется "Владимир Набоков. Анна Каренина. Lecture". Набоков читал американским студентам на английском языке лекции о русских писателях. То есть это будет взгляд Набокова на "Анну Каренину" — он обожал этот роман Толстого и считал его высочайшим образцом нравственной литературы.
Набоковский взгляд в чем-то расходится с моим взглядом на "Анну Каренину", но мне интересен именно его взгляд, взгляд рафинированного и виртуозно владеющего русским словом художника — как он воспринимал Толстого, что считал важным, как он его прочитал. Поэтому мой спектакль будет состоять из лекции Набокова, в которую включены инсценированные фрагменты из романа. Вот такая своеобразная постановка ждет своего воплощения, и я уже начал работать над этим замыслом.
Все, о чем мы говорим с вами, все есть в "Анне Карениной". Это история греха как некоего злодеяния и расплаты за этот грех. Набоковский текст дает современному зрителю новую оптику, новый ключ к пониманию Толстого, и здесь есть значительный элемент просветительства.
Если уж мы объявили, что живем в Год литературы, то это совпадает с общими задачами — взять шедевр Толстого и попытаться разобраться во всех его сложнейших переплетениях, его архитектонике с помощью крупнейшего писателя XX века.
