Максим Соколов
В любом государстве безотносительно к эпохе и политическому устройству всегда есть верховный суверен (конкретные титулы могут быть самые разные) и глава внешнеполитического ведомства (названия тоже могут быть разными). Но как бы ни назывались правитель и министр иностранных дел, всегда первый есть законодатель внешней политики, то есть именно он определяет ее важнейшие направления и ставит общие цели, тогда как министр всегда есть нормоприменитель, то есть сотрудник правителя, в меру своего искусства воплощающий в жизнь инструкции главы государства.
Спустя без малого месяц глава дипломатического ведомства Сергей Лавров перевел общие воззрения главы государства в более конкретные формулы, непосредственно привязанные к текущему моменту. Если идея создания послеялтинской системы международных отношений, равно как и осуждение игры без правил, будучи вполне справедливыми, могли быть провозглашены раньше, а могли и позже, то министр, ответственный за текущие международные сношения, связал их с настоящим временем — здесь и сейчас.
Выступая с традиционной речью на ежегодной ассамблее Совета по внешней и оборонной политике (СВОП), министр так и очертил смысл своего доклада: "Излагать что-то концептуальное сегодня не получается — все сказано. Тем не менее, постараюсь высказать отдельные соображения, формирующиеся в ходе наших действий в практической внешнеполитической сфере".
С точки зрения Лаврова, особенность переживаемого момента заключается в отбрасывании всех и всяческих иллюзий касательно западных партнеров России. "Плюс сложившейся ситуации в том, что всё встало на свои места, и все расчеты в основе действий Запада проступили из-под деклараций о готовности к построению единого евроатлантического пространства и сообщества безопасности, общего европейского дома. Как пел Булат Окуджава —"а прошлое ясней, ясней, ясней". Сейчас ясность наступает зримо. Сегодня наша задача не только в том, чтобы разобраться в прошлом (хотя без этого нельзя), но главное — думать о будущем".
А при наступившей зримой ясности актуализируется старый принцип — "Не верь, не бойся, не проси". Чем нынешняя российская дипломатия и руководствуется.
Иным принципом руководствоваться при нынешнем уровне доверия было бы и затруднительно. Если министр, отбрасывая условности, называет вещи своими именами: "Запад однозначно показывает, что дело не в том, что он хочет изменить политику России (что само по себе иллюзорно), а хочет сменить режим — и это практически никем не отрицается", а затем прямо говорит: "нас держат за недочеловеков", то верить таким партнерам и просить их о чем-либо вряд ли имеет смысл. А уж бояться или не бояться, каждый политик решает сам, учитывая, что при таком характере отношений, который описан выше, запугивание (Лавров даже употребил арготическое выражение "брать на понты") является непременной чертой дипломатии наших партнеров. Если у кого нервы недостаточно крепки, то в наше время заниматься внешней политикой ему не показано.
Принцип "Не верь, не бойся, не проси" применялся министром не только по отношению к США, — перспективы взаимоприемлемого компромисса с ними по ключевым проблемам даже и не затрагивались, — но и в отношениях с ЕС, где иллюзий тоже нет.
"Безусловно, Европейский союз — наш крупнейший коллективный партнер. Никто не собирается "стрелять себе в ногу", отказываясь от сотрудничества с Европой, хотя понятно, что "business as usual" уже невозможен. Европейские партнеры говорят нам об этом, но дело в том, что такой "бизнес" нам и не нужен. Они исходили из того, что Россия что-то должна, а мы хотим сотрудничать равноправно. Поэтому "бизнеса, как обычно" уже не будет, но убежден, что мы преодолеем нынешний период, уроки будут усвоены и появится новая основа для наших отношений".
Если и можно говорить о грядущей перезагрузке отношений с Европой, то речь будет идти о перезагрузке с нуля, на принципиально новой основе. Можно предположить, что речь идет о сотрудничестве с европейскими державами — теми, которые это желают, а не с Брюсселем, сотрудничество с которым довольно бессмысленно.
Понятна сложность такого поворота, он предполагает ресуверенизацию европейских держав, при котором самостоятельный голос Парижа, Рима, Вены, Мадрида значит достаточно много, существенно больше, чем сегодня. Но очевидно, что Смоленская площадь исходит из того, что такой сложный поворот сулит перспективы, тогда как брюссельский вариант показал свою тупиковость. Правда, это не от одной Москвы зависит. Ресуверенизация старой Европы есть дело самой Европы, и ждать такого поворота завтра не приходится. Тут речь идет об игре вдолгую.
Дипломатия тут уже выдержана в духе блоковских "Скифов" — "Придите к нам! От ужасов войны // Придите в мирные объятья! // Пока не поздно — старый меч в ножны, // Товарищи! Мы станем — братья! // А если нет, — нам нечего терять, // И нам доступно вероломство! // Века, века — вас будет проклинать // Больное, позднее потомство!".
Сказано резко, но на критических изломах мировой истории резкость более уместна, чем горячая вера в Большого Белого Господина, который, если принести ему достойный плод покаяния, может быть, русских — ха-ха — и помилует. И тогда вернется прежнее сладостное партнерство с хамоном и пармезаном.
Исторические изломы необратимы, и оно уже никогда не вернется.
