У поэта, рожденного и выросшего за "железным занавесом", была мечта – увидеть Венецию. Он называл ее идеей фикс, она была навеяна романами Анри де Ренье. Это было как предчувствие любви, которая с годами так и не сойдет в привычку, воспарив в восторженное поклонение его единственному материальному божеству.
"И я поклялся, что если смогу выбраться из родной империи,… то первым делом поеду в Венецию, сниму комнату на первом этaже кaкого-нибудь пaлaццо, чтобы волны от проходящих лодок плескaли в окно, нaпишу пaру элегий, тушa сигaреты о сырой кaменный пол, буду кaшлять и пить, а нa исходе денег вместо билетa нa поезд куплю мaленький брaунинг и не сходя с местa вышибу себе мозги, не сумев умереть в Венеции от естественных причин". Иосиф Бродский "Набережная неисцелимых".
Во времена, когда эта мечта казалась совершенно несбыточной, в своем родном городе он встретил венецианку. Имя ее он никогда не произнесет на людях вслух, его нет в книге, ею вдохновленной. Оно было вычеркнуто из "Набережной неисцелимых" по требованию заказчика эссе, полагающего, что откровенность автора бросает тень на честь знатного рода. Хотя одно только это имя словно навеяно музыкой Вивальди — Мариолина Дориа де Дзулиани.
Мы познакомились с Мариолиной во Франции на фестивале классической музыки. Красивая, безукоризненная леди с сияющим взглядом под стать бриллиантовому ожерелью, с улыбкой, воспетой Бродским — теперь с легким привкусом полыни в уголках губ.
"Впервые я ее увидел несколько лет нaзaд, в том сaмом предыдущем воплощении: в России. 180 см, тонкокостнaя, длинноногaя, узколицaя, с кaштaновой гривой и кaрими миндaлевидными глaзaми, с приличным русским нa фaнтaстических очертaний устaх и с ослепительной улыбкой тaм же, в потрясaющей, плотности пaпиросной бумaги, зaмше и чулкaх в тон, гипнотически блaгоухaя незнaкомыми духaми… Онa былa сделaнa из того, что увлaжняет сны женaтого человекa. Кроме того, венециaнкой".
Джинсовый пропуск
Они встретились в Ленинграде. Мариолина задумала авантюрное путешествие по Советскому Союзу с подругой детства Мариной Лигабуэ. Даже в советском Интуристе, единственной организации, уполномоченной принимать путешественников из "капстран", на нее смотрели как на сумасшедшую. Француженка, с которой у Бродского тогда был роман, передала с оказией две пары джинсов – целое состояние для советских 1970-х годов. И итальянки были приглашены к нему домой.
"Я долго наставляла Марину, которая по-русски знала только "дорогОй" и "привет", как мы будем добираться — в убитом сером Ленинграде невозможно было найти такси, и нам предстояло ехать на автобусе. Я думаю, автобус она видела в первый и последний раз в жизни, поскольку Лигабуэ – богатейший род Венеции", — вспоминает Мариолина.
Она — профессор славистики, поклонница русской культуры, переводчица стихов Владимира Маяковского с предисловием Лили Брик, автор книги "Царская семья. Последний акт трагедии" о расстреле семьи Николая II. До 2002 года она возглавляла Институт культуры при посольстве Италии в Москве.
"Я учила ее: когда автобус приходит, надо сразу — хоп! — прыгать. Советские автобусы были неизменно переполненными, и мешкать было нельзя: двери смыкались. Я вскочила в подошедший автобус, толпа утрамбовала меня, когда через окно я увидела Марину — она брошенной к ногам медвежьей шкурой плашмя в своей шубе лежала на тротуаре. Мы обе кричали, но никто нам, иностранкам, не помог", улыбается прекрасная венецианка.
Она выбралась на следующей остановке и бегом бежала назад к охваченной паникой подруге. Со второй попытки у обеих получилось сделать "хоп!", и они добрались до теперь известного дома Мурузи, где жили Бродские.
Квартира была настолько тесна, что родители прислонились к стене, чтобы дать пройти двум иностранным гостьям, рассматривавшим странное жилье — потолком была крыша самого здания, а стенами — стеллажи книг.
"Говорили обо всем, в том числе о том, что в Италии, в отличие от России, никакого культа поэта не существует. И вдруг мы поняли, что уже два часа ночи, и надо идти пешком в нашу гостиницу "Европейская". Это был единственный отель, где можно было жить. В огромных, как манежи, комнатах со старинной мебелью мы с Мариной, чтобы не потеряться, перекликались — "ты где?", "а ты где?"
На Невском мы были через час. Пусто, холод собачий — начало марта. Вдруг из мрака материализовались гэбэшники. Иосиф шепнул — "ни слова по-русски!" Они подошли к нам, взяли его за локоть и начали поливать таким матом, которого я еще не знала, хотя я уже неплохо говорила по-русски. Как я поняла, его прессовали за то, что он общается с иностранцами. Его арестовали и увели — вот так мы познакомились", — вспоминает Мариолина.
Капелька ли российской крови, переданная от бабушки-примадонны тому причиной, итальянская ли склонность к восторженности или мечта об утопии, но красавицу-венецианку влекло из ее сказочного города в холодную Россию. В страну, где она пила кипяток вместо чая и ела серый хлеб, потому что ничего не могла "достать". В начале 1980-х она писала в Москве диссертацию на тему памфлета князя Щербатова "О повреждении нравов в России". В специфику советского быта ей встроиться так и не удалось. Зато компания была прекрасная — выдающийся философ Мераб Мамардашвили, замечательный переводчик Лев Вершинин, точайший знаток итальянской культуры Цецилия Кин.
"Я была в восторге от этих людей. Хотя Бродский и его друг Женя Рейн, который особенно ухаживал за иностранками, меня попрекали — "зачем они тебе сдались?"", — рассказывает графиня де Дзулиани.
"Предательство ткани"
Их вторая встреча случилась в Москве, и она не была случайной: Бродский разыскал Мариолину в библиотеке, гда она просиживала над книгами. Было уже ясно, что его изгоняют из страны. Он опасался слежки, говорил тихо и коротко о том, что непременно найдет ее в Венеции. Ей показалось странным, что он держался накоротке.
"Меня покоробило, что Иосиф обратился ко мне на "ты", хотя это была лишь наша вторая встреча", — признается его венецианская муза. Приверженка этикета разочаровалась в идеях построения социализма, едва ступив на землю СССР в аэропорту "Шереметьево". Ее пыл охладили серые мрачные стены и бдительные взгляды сотрудников, сверлящие прибывающих "капиталистов".
"Онa былa действительно сногсшибaтельной, и когдa в результaте спутaлaсь с высокооплaчивaемым недоумком aрмянских кровей нa периферии нaшего кругa, общей реaкцией были скорее изумление и гнев, нежели ревность или стиснутые зубы, хотя, в сущности, не стоило гневaться нa тонкое кружево, зaмaрaнное острым нaционaльным соусом. Мы, однaко, гневaлись. Ибо это было хуже, чем рaзочaровaние: это было предaтельством ткaни".
Спрашиваю Мариолину, о каком предательстве писал Бродский в "Набережной неисцелимых".
"Это он про Мамардашвили, с которым, клянусь вам, у меня ничего кроме дружбы, не было. Мераб был одним из выдающихся философов советского времени, ярким собеседником, умницей, отнюдь не "недоумком". Через Мераба я познакомилась с Александром Зиновьевым и многими другими диссидентами из тогдашней интеллектуальной элиты. И, конечно, он был грузин, а не армянин. Как не был архитектором мой муж — он был инженером и совсем не заслужил столь презрительной характеристики поэта", — говорит Мариолина.
Супруг "был aрхитектурной сволочью из той жуткой послевоенной секты, которaя испортилa очертaния Европы сильнее всякого Люфтвaффе. В Венеции он осквернил пaру чудесных кaмпо своими сооружениями, одним из которых был, естественно, бaнк, ибо этот рaзряд животных любит бaнки с aбсолютно нaрциссистским пылом, со всей тягой следствия к причине. Зa одну эту "структуру" (кaк в те дни вырaжaлись) он, по-моему, зaслужил рогa. Но поскольку, кaк и его женa, он вроде бы состоял в компaртии, то зaдaчу, решил я, лучше всего возложить нa товaрищей".
Мечта и явь
На первую же университетскую зарплату, полученную в Нью-Йорке, где обосновался поэт-изгнанник, он купил билеты в город мечты.
"Он хотел, чтобы я сняла ему палаццо! Не понимаю, откуда был такой размах у советского человека? Но найти для него палаццо было невозможно. Я сняла ему весьма трендовый тогда пансион, который совсем не пах мочой, как это упомянуто в книге", — рассказывает Мариолина.
"Зaтем моя Ариaднa удaлилaсь, остaвив зa собой блaговонную нить дорогих (не "Шaлимaр" ли?) духов, быстро рaстaявшую в зaтхлой aтмосфере пaнсионa, пропитaнной слaбым, но вездесущим зaпaхом мочи…"
"Я не поселила Бродского в своем доме, потому что у нас шел ремонт. Но каждый день он приходил к нам и часто с нами обедал и ужинал. "Потолок… потолок… потолок", — повторял он, разглядывая мой дом. Потолки у нас были шестиметровые. В доме многое ему казалось китчем, что он также неизменно ставил мне в вину", — раздраженно поводит плечом Мариолина.
Они оба любили стихи и выросли в городах, изрезанных каналами — Санкт-Петербурге и Венеции. Только он — под пронзительным ветром Балтики, а она – под ласковым бризом Адриатики. Красавица-аристократка и поэт из-за "железного занавеса", два полюса притяжения и отталкивания, две пересекшиеся линии судьбы, два не совпавших космоса. Плюс на минус?
"Общение с ним было пыткой — каждое утро уже "под мухой" он заявлялся ко мне, выкрикивая с улицы самые неприличные слова. Я очень боялась, что соседи поймут, что кричит наш гость. Он абсолютно не знал, как себя вести – был навязчивым, нарочитым. Все разговоры наши сводились к тому, что он меня "хочет". Это было тяжело и неприятно.
Я видела, как в Питере женщины буквально падали перед ним на колени, там он был бог, миф. Но в Венеции была совсем другая жизнь. И та неделя была для меня кошмаром. В конце концов, я не выдержала, открыла дверь, схватила его за ворот и спустила с лестницы", — впервые признается Мариолина.
В СССР она снисходительно относилась к особенностям советского менталитета, находя сотни извинительных причин для неадекватного — на взгляд венецианской аристократки — поведения советских товарищей. Но у себя дома, в Венеции, она устала терпеть и извиняться перед знакомыми за "неординарность русских". Бродский был изгнан из дома де Дзулиани.
"Мариолина, в России Бродского буквально боготворили. А Вы лично, восторгались ли Вы его стихами? Вы разглядели в нем гения?"
"Я, безусловно, считаю Иосифа великим поэтом. Но лично мне больше нравится его проза", — говорит Мариолина.
Вычеркнутое имя
"Набережная неисцелимых" была написана Иосифом Бродским по просьбе знаменитого Консорциума Новая Венеция (Consorzio Venezia Nuova), который к Рождеству заказывал нетленку, воспевающую город: картину, скульптуру или эссе. В 1987-м году президентом этой ассоциации был нынешний сенатор Луиджи Дзанда. Недавно он поведал Мариолине, что именно он поставил условие Бродскому, чтобы в эссе не фигурировала фамилия де Дзулиани.
"Он позвал Бродского и сказал: "Вы с ума сошли, это известные венецианские люди, они подадут на вас в суд". Бродский ответил: "Я ничего не буду менять". Дзанда парировал: "Тогда вы не получите свои 30 миллионов итальянских лир". Бродскому позарез нужны были деньги, и в итоге он переделал книгу. Она была напечатана в последний момент, Дзанда нервничал, проект был на грани срыва. А первая рукопись "Набережной…" — с моим именем, — до сих пор хранится у него", — рассказывает Мариолина.
С тех пор Мариолина избегала встреч, зная даже, что поэт продолжал приезжать в Венецию. Дважды они почти сталкивались на улице, но она резко меняла маршрут. Из Нью-Йорка продолжали приходить письма, которые она хранит до сих пор. В последний раз судьба столкнула их 28 июля 1995 года в ресторане гостиницы "Монако", оттуда открывается панорама Венеции. "У сына был день рождения. И вдруг он говорит: "Мама, кто этот человек, который так нахально тебя разглядывает?" Это был Бродский. Он подошел и заговорил по-английски, я ему ответила по-русски, а он мне снова по-английски: "Может быть, ты обиделась на мою книгу?". Он попытался объясниться, сказал, что писал для того, "чтобы возобновить память". Говорили о банальном. Чао-чао. А через шесть месяцев он умер".
Больше, чем любовь
Мы сидим за столиком с женщиной, сорок лет назад распахнувшей перед Бродским город Вивальди, Тициана и Веронезе, открывшей перед поэтом двери элитарных домов, но не свое сердце. С тех пор каждое Рождество он летел из Нью-Йорка в Венецию, не ощущая смены времени в плавном скольжении хрустального шара на Таймс-сквер и отражении манхэттенских огней в свинцовых водах Гудзона.
"Мариолина, а Вам не кажется, что, может быть, сорок лет назад эта разухабистость и бравада скрывала робость влюбленного поэта?"
"У меня в Америке есть очень близкая подруга, тоже славистка, которая живет там почти полвека. Она слушала лекции Бродского, которые он читал в Принстоне. А его "Набережную неисцелимых" она недавно прочла впервые, и тут же, потрясенная, позвонила. "Он очень часто говорил на лекциях о венецианке, не называя имени, а я не понимала, что это ты. Он говорил, что вас связывало нечто большее, чем любовь", — вот что сказала мне подруга. Я узнала об этом только сейчас", — признается Мариолина.
Рождественская Венеция однажды и навсегда приворожила поэта скрипичными грифами гондол и окнами, на закате кажущихся рыбами, сияющими золотой чешуей. Она околдовала его сочетанием льда и воды, из которых в канун Нового года выходит время. Так он чувствовал. Полагая, что это единственный город на земле, который можно любить сильнее, чем женщину.
* * *
"Свободна, — с безмятежной улыбкой определяет госпожа де Дзулиани свой нынешний семейный статус после нескольких замужеств. — Но влюблена".
Это она про своих троих мальчишек-внуков. А мой последний вопрос — про духи, те самые, окутавшие своим таинственным шлейфом их встречи и "Набережную неисцелимых": он угадал?
"Да, тогда я любила "Шалимар"", — отвечает Мариолина.
Конечно, сорок лет назад в СССР сходили с ума по аромату "Клима", а в Европе царил "Шалимар", названный в честь Садов любви в зефирно-мраморных дворцах индийских махараджей. В дымке этих духов, как в легендах Востока, уже невозможно отделить миф от были, сладкий оттенок мандарина от терпкой нотки сандала.
"Отсюдa мои нaлеты в мой вaриaнт рaя, кудa онa тaк любезно меня ввелa. Во всяком случaе, зa последние семнaдцaть лет я возврaщaлся в этот город, или повторялся в нем, с чaстотой дурного снa", — писал поэт о городе, который его упокоит.
