Наверное, многие читатели, наткнувшись на только что изданную к 80-летию автора книжку Александра Гельмана "Костыли и крылья", сильно удивятся, открыв ее. Это книга стихов.
Все-таки люди моего поколения знают и хорошо помнят этого автора как едва ли не самого популярного драматурга и сценариста в 70-80-е годы прошлого столетия. Притом глубоко социализированного, а тут – стихи. Да еще не зарифмованные. За малым исключением.
Исключение – на первой странице:
"Ой, я старый,
Ой, немолодой,
Еду с базара –
Торговал душой.
Слава Богу,
Не всю купили,
Не совсем будет стыдно лежать в могиле".
А дальше: предложения, предположения, наблюдения, не подбитые созвучиями:
"Стать сумасшедшим в старости –
какая-то перемена в жизни,
новый поворот, задачи новые".
Или:
"Если нет достойного собеседника,
разломай себя пополам".
Или:
"Безутешных бед не бывает –
даже у смерти есть утешение:
лучше умереть, чем не родиться".
И так далее. Последние две строчки в книге особенно оптимистичны, правда, вызывающе не патриотичны:
"История отвратительна,
а жизнь прекрасна!".
Восклицательный знак здесь, кажется, единственный на всю книгу.
***
Две вещи бросаются в глаза. Одна – формального свойства. О ней, я надеюсь, дал понять выше приведенными цитатами. Другая – содержательного характера, что само собой очевидно. Его пьесы, фильмы, снятые по его сценариям, – это все на злобу общественной жизни в пору расцвета развитого социализма. Вспомним ли мы едва ли не самый репертуарный спектакль той поры "Протокол одного заседания" или фильмы "Премия", "Обратная связь", "Мы, нижеподписавшиеся"… Его тогда называли драматургом, который вдохнул вторую жизнь в закостеневший жанр производственной пьесы, производственного фильма.
Вроде бы и у этого автора мелькают знакомые герои: молодые идеалисты, откровенные карьеристы, чванливые коммунисты, мудрые парторги и опытные хозяйственники… Вроде бы на сцене и на экране – те же реалии, те же проблемы, что и у других драматургов-производственников…
А вот именно его пьесы и сценарии цепляли серьезных мастеров театра Георгия Товстоногова, Олега Ефремова, Татьяну Лиознову и подвигали их отнюдь не по конъюнктурным мотивам на создание произведений, что остались в памяти нескольких поколений.
А как они цепляли советскую публику…
Тогда, даже после августа 68-го года, не у всех шестидесятников выветрились из головы иллюзии относительно возможности трансформировать сталинский режим в социализм с человеческим лицом. В какой-то мере и Шатров со своим праведником Лениным, и Гельман со своими идеализированными производственниками поддерживали веру в праведное будущее социалистического устройства жизни.
Вместе с тем меж обоими шестидесятниками сегодня особенно отчетливо видна разница. Шатров своими историко-революционными сочинениями о вожде мирового пролетариата читал проповеди современникам: так, мол, победим, а иначе – ни за что и нипочем.
Гельман в "Премии" и в "Нижеподписавшихся" задал несколько неудобных вопросов советскому базису на его жизнеспособность. Он вывел на сцену простого работягу, который принял правила игры в социализм за чистую монету и попробовал честно им следовать. И "базис" прямо у него под руками стал крошиться и крушиться. И "надстройка" покосилась. Я имею в виду коммунистическую идеологию. Какое-то время она еще пыталась послужить ширмой хозяйственной разрухи и сама стать базисом, но вскоре и она превратилась в труху.
Выяснилось главное: горючим социалистической машины является ничто иное как вранье. Причем тотальное – снизу доверху. Это как сегодня воровство и откаты оказались универсальной смазкой того механизма, который мы зовем российским капитализмом.
В конце концов, Гельман расшифровал код абсурдности производственно-хозяйственной деятельности при социализме. Дальше ехать некуда было. Коммуна, где планировалась остановка, оказалась миражом. Началась вроде как перестройка, коей сопутствовала гласность, на волне которой расцвел талант Гельмана как публициста. И теперь его называли "прорабом" перестройки.
На смену перестройке пришла стихия рынка, которая разметала и разобщила еще недавно сплоченное сообщество шестидесятников. Большинство из них обиделось на Время за то, что оно не послушалось ни прорабов, ни конструкторов, ни пророков в своем отечестве.
Все, что им вроде бы осталось в этой жизни, это собираться за круглым столом у Малахова на Первом канале и отмечать круглые даты своих друзей и соратников – 60 лет, 75 лет, 80 лет…
Или поминать громким, добрым словом тех, кто ушел. А счет годам тех, кого уже нет, идет на десятки лет.
***
Нечаянно наткнулся на фразу из платоновского "Котлована": "Чиклин был слишком угрюм для хитрости и ответил приблизительно: – Некуда жить. Вот и думаешь в голову".
Гельману, как сокровенному человеку, как многим из нас, некуда стало жить – реальность стала призрачной, логика жизни – извращенной. Действительность перестала быть для художника партнером и интересным собеседником, по мотивам которых можно писать пьесы и сценарии. Вот и решил он "думать в голову".
Он разломал себя пополам и вступил в диалог с самим собой. И открыл в себе – себя. И обнаружил в себе Вселенную как новую сценическую площадку, на которой может разыгрывать пьесы, написанные для двух героев:
"Мы с тобой как два глаза
на лице человека –
вместе смотрим на этот мир,
а друг друга не видим".
Или:
"Люди поумнеют,
когда ум станет бесполезен"
Или:
"Боже, как все было просто и красиво:
евреи один за другим, один за другим,
заходили в небольшое здание,
и выходили из него через трубу на крыше
в виде кудрявого белесого дыма".
Вот, собственно, почему "история отвратительна, а жизнь прекрасна".
Поэт Пушкин некогда сформулировал закон: "Лета к суровой прозе клонят". Кто б мог подумать, что возможно и обратное.
Возможно, когда "Ноги дошли до конца, душа – до середины".
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
