Отрывок из рукописи новой книги Петра Романова "Русский бунт"
Восстание 14 декабря 1825 года в Петербурге и последовавший сразу же вслед за этими событиями бунт Черниговского пехотного полка на юге империи (29 декабря 1825 года – 3 января 1826 года) можно при желании считать и последним дворцовым гвардейским переворотом в русской истории, и предтечей всех дальнейших российских революций.
С прежними дворцовыми переворотами движение декабристов роднит в основном внешняя канва. Это классический для России верхушечный, то есть оторванный от низов, дворянский (гвардейский по преимуществу) заговор, организаторы которого по традиции попытались воспользоваться смертью царя и возникшей в связи с этим неразберихой. Солдаты, участвовавшие в мятеже, использовались вождями заговора "втемную", то есть большую часть солдат просто обманули, а некоторых элементарно подкупили. Это при дворцовых переворотах дело обычное.
Вместе с тем впервые в русской истории движущей силой заговора была не жажда власти или корысть его организаторов, а вполне осознанный общественный интерес. Впервые (после Петра Великого) на практике ставилась задача коренного переустройства российского общества. Все это так, однако, есть и то, что сближает декабризм с классическим русским бунтом. Попробуем разобраться.
Если о Северном обществе мы можем судить, основываясь лишь на его декларациях, прожектах и показаниях декабристов, поскольку ничего кроме протестного "стояния" под дулами николаевских пушек и выстрела Каховского, убившего Милорадовича, в Петербурге не произошло, то о "южанах" можно судить не по словам, а по делам. А эти дела говорят о декабризме куда больше, чем известный фильм "Звезда пленительного счастья".
Южную эпопею можно условно разделить на два периода – подготовительный "пестелевский" и заключительный "муравьевский". И там, и тут, как в капле воды, легко увидеть пороки, которые будут присущи (хотя уже в несравнимо больших масштабах) грядущим поколениям русских революционеров.
У нас, как в советские времена, так и сегодня, историки, как правило, не любят обсуждать тот факт, насколько радикальная "Русская правда", написанная "директором" Южного тайного общества Павлом Пестелем, отличалась от эволюционно-умеренных политических конструкций блестящего знатока конституционного права Михаила Сперанского. Именно он подготовил проект так, к сожалению, и не реализованных реформ для Александра I. Сперанскому, в отличие от Пестеля, никогда не могла бы прийти в голову идея в борьбе за конституцию делать ставку на уничтожение царской семьи, террор и 15-летнюю жандармскую диктатуру Временного правительства. Революционер Пестель, между прочим, предлагал расширить жандармский корпус до ста с лишним тысяч человек, что приблизительно в тридцать раз больше, чем было в годы правления "железного самодержца" Николая I.
Это правда, что многие декабристы категорически отвергали пестелевские "перегибы", но правда и то, что вся дальнейшая история революционного движения в России пошла как раз по пестелевскому варианту. Если, естественно, говорить о главном, а не о деталях. Русские марксисты вслед за Герценом вообще считали Пестеля нашим первым, хотя и интуитивным, отечественным социалистом. Так что эта фигура любопытна в особенности.
Ему же принадлежала идея с помощью революционного жандарма насильно слить воедино не только различные сословия, но и все национальности: "все различные племена, составляющие Российское государство, признаются русскими и, слагая свои различные названия, составляют один народ русский". В таком случае, считал декабрист, Россия будет иметь желанный вид "Единородства, Единообразия и Единомыслия". Наконец, Пестель был убежден, что установление конституционного режима в России станет возможным только тогда, когда воспоминание о царизме изгладится из народной памяти полностью. А это, как легко догадаться, немалый срок. Русский Робеспьер, да и только.
Не менее радикальными являлись и его методы, вызывавшие у многих декабристов точно такое же отторжение, что и "Русская правда". "Образ действий Пестеля, писал декабрист князь Трубецкой, возбуждал не любовь к отечеству, но страсти, с нею несовместимые".
За этими словами кроется не только раздражение диктаторскими, бонапартистскими замашками Пестеля, но и нечто большее: в ходе следствия "директора" Южного общества уличили как в политических, так и в уголовных преступлениях, в частности в шантаже и казнокрадстве. И это не выдумка царских жандармов, все эти факты подтверждены современными исследованиями. Революционная работа оплачивалась сыном бывшего сибирского губернатора, например, за счет средств, выделенных казной на пошив "летних и зимних панталон" для нижних чинов Вятского полка, которым Павел Пестель командовал. Ревизия, проведенная в полку после ареста начальника, установила недостачу в огромную по тем временам сумму 60 тысяч рублей ассигнациями. Впрочем, Бог с ним, с Пестелем, хотя уверен, что, если бы декабристы победили, эта незаурядная фигура наверняка вышла бы на авансцену нашей дальнейшей истории. В конце концов, именно Пестель первым среди русских революционеров пришел к твердому убеждению, что цель оправдывает средства.
Но, так уж случилось, что на последнем этапе перед восстанием "южанами" руководил уже совсем другой человек – подполковник Сергей Муравьев-Апостол – своего рода пестелевский антипод, который славился среди товарищей своим благородством, моральной чистоплотностью и твердым, как говорили "древнеримским характером". Представить себе, чтобы Муравьев-Апостол занимался махинациями с солдатскими панталонами, просто невозможно.
Тем не менее, сама логика политической драки, в которую ввязался подполковник Черниговского пехотного полка, расквартированного тогда в маленьком украинском городке Василькове, заставила и его идти на компромисс с совестью. И ему пришлось приспосабливать свои высокие моральные принципы к "революционной целесообразности". Как это выглядело на практике?
Бунт начался с безобразной сцены избиения полкового командира Густава Гебеля, когда тот, выполняя полученный приказ, попытался задержать братьев Сергея и Матвея Муравьевых. Под стражей братья находились недолго, их без малейших проблем тут же освободила группа верных им офицеров.
"Освободители", хотя Гебель и не оказал ни малейшего сопротивления, вдохновленные своей миссией, тут же начали жестоко избивать своего командира. Типичная сцена для любого русского бунта: четверо вооруженных штыками мужчин долго и беспощадно бьют одного безоружного. Причем, как показывают свидетели, к ним, выскочив в окно, присоединился и разгоряченный начавшимися "революционными событиями" Сергей Муравьев-Апостол. Человек, который, напомню, славился среди товарищей своим твердым "древнеримским характером", благородством и моральной чистоплотностью.
Приведу сухие данные официального медицинского освидетельствования: "(Гебель) получил 14 штыковых ран, а именно: на голове 4 раны, во внутреннем углу глаза одна, на груди одна, на левом плече одна, на брюхе три раны, на спине 4 раны. Сверх того перелом в лучевой кости правой руки". Как видим, только чудом Гебель остался жить. Повезло ему, конечно, и в другом. Не исключаю, что если бы во главе "южан" на тот момент был все еще Пестель, то Гебель оказался бы в петле.
Столь не аристократический, а самый что ни на есть народный пролог бунта сыграл немалую, если не решающую, роль во всех последующих событиях. С одной стороны, он заставил Муравьева действовать. На следствии подполковник объяснял: "Видя ответственность, которой подвергли себя за меня четыре офицера, я положил, не отлагая времени, начать возмущение".
С другой стороны, столь грязное начало в борьбе за кристально чистое дело деморализовало вождя. Подполковник, кажется, впервые по-настоящему осознал, как трудно будет контролировать того демона, что декабристы, не продумав все до конца, по неосторожности разбудили. И в себе самих, и в своих подчиненных. Если уж сам Муравьев-Апостол не смог контролировать себя в ходе первого же "революционного испытания", то, что уж говорить об остальных? И что было бы, если бы спичка, зажженная в Василькове, действительно, как планировалось, подожгла Россию?
Кстати, избиение командира полка тут же изменило психологический климат в солдатской среде. Формально вслед за полковником Гебелем подполковник Муравьев-Апостол являлся старшим по званию и должности, но после безобразной сцены избиения командира полка, чин значил уже немного. Муравьев-Апостол и другие офицеры полка стали в глазах солдат мятежниками, а, следовательно, их распоряжения перестали быть законными. Идти за офицерами или нет, являлось теперь делом добровольным. Чтобы в такой ситуации вести за собой солдат одного приказа уже не хватало, требовались иные аргументы.
В своей работе с нижними чинами "северяне" обошлись обманом, заявив солдатам, что Николай жаждет отнять престол у старшего брата Константина, которому в Варшаве уже принесена официальная присяга. Хотя, выводя людей на Сенатскую площадь, лидеры декабристов прекрасно знали, что Константин отказался от трона. Солдаты же, убежденные в том, что стоят за "батюшку-царя", на площади искренне кричали: "Да здравствует Константин и его жена Конституция!", нисколько не сомневаясь в том, что так зовут новую императрицу. Имя "Конституция", подсказанное офицерами-декабристами, для русского уха звучало, правда, несколько непривычно, но в народе знали, что Константин вторым браком женат на польке, так что эта "шероховатость" ни солдат, ни наблюдавшую за событиями толпу столичных обывателей не смущала.
Муравьев-Апостол поначалу попытался избежать столь грубого обмана и заговорил с солдатами не на политическом, а на церковном языке. 31 декабря 1825 года во время молебна на площади города Василькова по приказу нового начальства полковой священник прочел собравшимся так называемый "Православный катехизис" – сочинение Сергея Муравьева-Апостола и Михаила Бестужева-Рюмина.
Всерьез считать "катехизис" богословским трудом, конечно, не стоит. Документ ставил перед собой вполне очевидную задачу: откорректировать привычную для сознания тогдашнего русского солдата "властную вертикаль" (Бог – царь – офицер), убрав из этой триады ненужное, с точки зрения декабристов, среднее звено. Если бы затея удалась, то ложь о противостоянии Константина и Николая стала бы излишней, а дисциплина в полку могла бы быть восстановлена на принципиально иной основе.
Опуская "лишние", с их точки зрения, фрагменты Библии, декабристы-богословы заполнили возникшие бреши идеями Руссо. "Бог создал нас всех равными", повторяют они вслед за французским философом. Следовательно, "русскому народу и русскому воинству" надо немедленно "раскаяться в долгом раболепии" ибо "без свободы нет счастья". И, наконец, вывод, ради которого, собственно говоря, и был написан и зачитан солдатам манифест: поскольку цари "похитили" у народа свободу, народ имеет право "ополчиться всем вместе против тиранства и восстановить веру и свободу в России".
Попытка авторов "катехизиса" доказать солдатам, что закону Божьему ближе правление без царей, чем с царями, провалилась. Полкового священника солдаты вежливо выслушали, но аргументы Руссо не восприняли.
Поскольку ожидаемой идейной революции не произошло, лидеру "южан" пришлось возвратиться к тому, с чего начали "северяне" к разговорам о верности присяге Константину Павловичу. Прибывший в это время в полк младший из братьев Муравьевых прапорщик Ипполит был представлен солдатам в качестве курьера от нового императора, который якобы приказывал полку идти к нему в Варшаву.
Но, как оказалось, и "сказка о Константине" взбудораженный полк уже интересовала мало. Некоторый интерес у солдат вызывала лишь ложная информация о том, что к мятежу уже якобы присоединились и другие части, но главным образом подчиненных Муравьева-Апостола вдохновляли деньги из полковой кассы, которые лидер "южан" начал раздавать нижним чинам. То есть, как видим, все неуклонно шло к классическому на Руси бунту.
Советские историки потратили немало сил на создание мифа, утверждая, что "солдаты Черниговского полка, присоединившиеся к восстанию, на всем его протяжении проявили замечательную революционную выдержку и готовность на любые жертвы во имя грядущего торжества свободы". Многочисленные свидетельства очевидцев, рассказывающие о пьяных драках, изнасилованиях и грабежах окрестных мирных жителей, учиненных революционным полком, заставляют делать совершенно иной вывод. Полк быстро превратился в толпу и действовал стихийно, лишь номинально еще выполнял отдельные команды, считая своим лидером Муравьева-Апостола.
После подавления мятежа полиция еще долго собирала материалы не о политических, а об уголовных преступлениях, совершенных солдатами. Один из трактирщиков, например, заявил об украденных у него "360 ведрах водки". Полиция, потрясенная приведенной цифрой, поначалу усомнилась в показаниях потерпевшего, но затем свидетели все объяснили: "Водки и прочих питий действительно в указанном количестве вышло потому, что солдаты не столько оных (ведер) выпили, сколько разлили на пол". Впрочем, и выпили достаточно. А под пьяную руку грабили всех и забирали все: от сапог и девичьих сережек до икон чудотворцев.
Любопытный и очень показательный эпизод. Когда сразу же после подавления бунта дивизионный командир объезжал несчастный Васильковский уезд, в одной из деревень его встретила "толпа крестьян с палками, которые, увидев красный воротник, полагали, что он был Черниговского полка… (крестьяне) бежали к нему навстречу, крича: "Грабители!" Так и не сумев переубедить крестьян, дивизионный командир бежал. Как видим, уже на самом первом этапе, как только декабристы начали не только говорить, но и действовать, нагородили они немало.
Контроль над солдатами Муравьев-Апостол утерял, а потому не удивляет, что при первом же столкновении с правительственными войсками мятежники бежали. Особое изумление у победителей вызвали собранные на поле боя ружья бунтарей, находившиеся в столь дурном состоянии, что просто не могли стрелять. Архивы сохранили настолько анекдотичные случаи, которые можно объяснить только беспробудным пьянством "революционного полка".
"Два (карабина), утверждает один из свидетелей, были заряжены очень странным образом: один был заряжен наоборот – пулей внизу, а порохом сверху, а другой вместо заряда имел кусок сальной свечки".
Борьба за светлое будущее самого Муравьева-Апостола закончилась классически для русской истории. Повторив судьбу вольных казачьих атаманов Пугачева и Разина, подполковник был сдан властям своими же солдатами. Военный следователь граф Георгий Ностиц докладывал в Петербург: "Раненый в голову картечью, Сергей Муравьев схватил было брошенное знамя, но, заметив приближение к себе гусарского унтер-офицера, бросился к своей лошади, которую держал под уздцы пехотинец. Последний, вонзив штык в брюхо лошади, проговорил: "Вы нам наварили каши, кушайте с нами". Оценка тех трагических событий со временем, как это обычно бывает, менялась.
Яков Ростовцев, известный позже деятель крестьянской реформы, зная о готовящемся мятеже, упреждая беду, отговаривал заговорщиков: "Ваши действия будут сигналом к разрушению государства. Отпадет Польша, Литва, Финляндия, Бессарабия, Грузия и начнется гражданская война".
Историк Карамзин по следам событий записал: "14 декабря я был во дворце, выходил и на… площадь, видел ужасные лица, слышал ужасные слова, и камней пять-шесть упало к моим ногам. Новый император показал неустрашимость и твердость. Первые два выстрела рассеяли безумцев… Я, мирный историограф, алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятеж. Ни крест, ни митрополит не действовали!"
Приблизительно те же мысли позже царили и в казематах, куда угодили заговорщики. Успев о многом передумать, некоторые лидеры декабристов признавали, как это сделал, например, Бестужев-Рюмин, что "самый успех нам был бы пагубен для нас и для России". Рылеев за несколько дней до казни в письме к Николаю I, ничуть не надеясь на милосердие царя, пишет: "Чем же я возблагодарю Бога за Его благодеяния, как не отречением от моих заблуждений и политических правил? Так, Государь! Отрекаюсь от них чистосердечно и торжественно…"
Несколько десятилетий декабристов считали злодеями и даже умалишенными. А как же? В глазах обывателя посягнуть на государя мог только сумасшедший! Но время шло, и на смену одному мифу пришел другой миф о "героях" и "святых мучениках". Это о потенциальном Робеспьере — Пестеле, о Кондратии Рылееве, который предлагал (задолго до большевиков) уничтожить всю царскую семью, включая детей, ну и т.д.
Воспоминания о том, как "святой" Пестель занимался махинациями с солдатскими панталонами, "святой" Рылеев рассуждал о целесообразности детоубийства, "святой" Муравьев-Апостол вместе с товарищами топтал ногами своего безоружного командира, а его "революционный полк" в пьяном виде грабил деревни, станут в кругу русской интеллигенции сначала неуместными, а затем и просто невозможными.
Из одной крайности в оценках образованные русские люди впали в другую, легко при этом пожертвовав объективностью. Во главу угла прочно и надолго был поставлен вопрос о политической цели, а вот вопрос о средствах ее достижения и цене преобразований оказался забытым. Этот опасный перекос сохранится на протяжении всей дальнейшей отечественной истории. В определенной степени вплоть до дня сегодняшнего.
Что же до русской интеллигенции, то она со времен декабризма и опять-таки по сегодняшний день будет уже всегда беспощадна к правящему режиму и необычайно снисходительна к себе самой. "На культе пяти повешенных и сотни сосланных в рудники было основано все политическое миросозерцание русской интеллигенции", точно подмечает историк Керсновский.
И это правда. Многие мыслители России, а уж тем более большинство ее революционных "дельцов" наследники декабризма. Но, как теперь уже ясно, не реального, а мифического. Культа без мифов не бывает.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
