Анна Банасюкевич
Самый политизированный (со времен знаменитых "Бесов" в начале 90-х) спектакль Льва Додина "Враг народа" показали на гастролях Малого драматического театра в Москве.
Пьеса Генрика Ибсена в последние несколько сезонов, судя по количеству постановок, вновь приобрела совсем не абстрактную, не притчевую актуальность – и для Европы с ее либерально-глобалистскими противоречиями, и для России, с вновь окрепшей традицией прикрывать сомнительные действия властей народным мнением.
В прошлом году на Авиньонском фестивале показывали версию Томаса Остермайера – либеральные журналисты в том спектакле выглядели современными, обаятельными хипстерами, а знаменитая речь доктора Стокмана была полностью переписана под нынешнюю экономическую ситуацию. В спектакле театра имени Маяковского пьесу тоже переписали, обострив вопросы экологии – события последних лет показали, что защищать в России леса опаснее, чем бороться с коррупцией.
Лев Додин пьесу тоже перемонтировал и существенно сократил – впрочем, никакому специальному осовремениванию текст Ибсена не подвергся: пространные горькие монологи о страшной, тупой и легко управляемой силе сплоченного большинства, написанные сто лет назад, звучат почти публицистично. Хотя к публицистичности спектакль Додина не стремится – его герой меньше всего похож на трибуна и площадного лидера, его доктор Стокман существует в границах древней традиции провидческого юродства. Далекий от бурления быстрых и гибких умов прогрессивного окружения, Стокман движется путем философа-отщепенца, существуя в своем, только ему свойственном, неторопливом ритме.
Спектакль Додина, оформленный Александром Боровским, как свойственно это многим, особенно поздним спектаклям МДТ – графичен и аскетичен. Полупрозрачная ширма, отгораживающая пространство квартиры Стокманов от авансцены, в глубине стена веранды с мутными, будто покрытыми инеем, окнами. Кремовый, мягких оттенков, призрачный уют дома и почти больничная занавеска, светлые, какие-то общие и безликие, плащи и беретики женщин и строгие черные костюмы официозных мужчин, "лучших людей" города. Белые стулья вокруг обеденного стола, они же, расставленные в ряд на авансцене, станут зрительными рядами на импровизированном собрании. Собственно, и все. Еще, конечно, длинный свободный кардиган доктора и его шапочка, отсылающая к образу Мастера. Сразу видно, доктор – чудак, белая птица.
Противостояние честного ученого, обнаружившего экологическую угрозу от прибыльной для всего города водолечебницы, и чиновно-финансовой элиты, вряд ли можно назвать здесь содержательным ядром. Додин переносит центр тяжести пьесы с общественного конфликта на драму самого героя, на ту цепь открытий, которые делает Стокман. Его прозрения – из области тех открытий, которые всегда общее место, пока подразумеваются, и всегда – откровения, когда озвучиваются публично. Петербургский Стокман – не просто честный или бескомпромиссный, он – гений, и как любой гений, он в диалоге не с оппонентами, а с чем-то вечным, неизменным. Кричит его брат Петер, мэр — статусный человек в безупречном костюме (Сергей Власов), взрывается в истерическом гневе грузный издатель Аслаксен (Александр Завьялов), нелепо машет неуправляемыми руками сладкоречивый редактор Ховстад (ясная и предельно современная по интонации работа Игоря Черневича), даже соратница и жена доктора Катрине жеманно любуется собой, примеряя роль боевой подруги. Стокман Сергея Курышева неизменно неспешен. Ни разу он не повысит голос, не ворвется в спор с темпераментным обличением или попыткой оправдаться. "Ты духовной плебей" — скажет он брату, почти нежно коснувшись отворота его пиджака, и в этом так мало оскорбления и вообще чего-то личного. Пока солидные мужчины бушуют за столом, пока мэр ловит либеральную общественность на крючок финансового благополучия, хозяин дома спокойно сидит во главе стола с безукоризненно прямой спиной.
С самого начала все свои открытия Курышев-Стокман будет преподносить залу, а не собеседникам, "назначенным" пьесой. Задернет ширму, отправив оппонентов в полупрозрачное небытие, и выйдет к партеру. Собственно, и знаменитая речь, в которой Стокман будет говорить об априорной глупости большинства, о порочности добровольного рабства, о нравственности, равной свободе, звучит здесь как цепь счастливых прозрений. Здесь нет борьбы или социальной критики, нет политики – этот Стокман даже не в курсе приближающихся выборов. Мэр будет хватать его за руку, ведущий собрания постарается не дать слова – и тут нельзя не вспомнить академика Сахарова, кроткого, упорного человека, продолжающего сыпать слова мягкой скороговоркой, не замечающего беснующегося варварского негодования в огромном зале. Этот Стокман блаженен в своей естественности, в безоглядной увлеченности свободно текущей мыслью. Своим презрением к суете он заставляет слушать – его медленные слова, рожденные будто в легком удивлении, звучат в почти звенящей суете, и знакомый, вроде бы, текст, снова поражает точностью попадания в текущий момент. "Так и будем гордиться великой победой, переживая великое нравственное поражение", — говорит этот Стокман, и российский зал, без вариантов, думает о том, чего не мог знать и предвидеть великий норвежец. Как последовательный шестидесятник Додин задевает и еще одну, непопулярную тему, — об утвердившемся в обществе (не только во власти) презрении к интеллигенции, о сусальном умилении перед народными корнями, о культивируемом презрении к европейской цивилизации.
В звуки оперы врывается грохот битых стекол – Стокман, слегка вздрагивая, удивленно смотрит вверх. Силуэт дома за полупрозрачной шторкой, ощерился осколками в уцелевших рамах. Мелькают, постепенно темнея, лица: врагов, друзей, близких и родственников – не важно. Медленно неизменно спокойный Стокманн надевает вязаное пальто, садится на одиноко белеющий в опустевшем пространстве стул.
"Враг народа" в версии Льва Додина не призывает к борьбе, не дарит иллюзии близости перемен или возможности сопротивления. Этого Стокмана не обнимают родные, не снаряжают его в поход против зла и несправедливости. Додин дарит своему герою – ученому, а не общественному деятелю, — тотальное одиночество, делая именно это высшее чувство главным признаком избранности.
