"Научный журналист, писатель, драматург, лауреат" – эта строчка, годящаяся для биографической справки, выглядит слишком формальной, когда речь идет о Владимире Губареве. Потому что он – одно из немногих и потому очень ярких подтверждений слов Сент-Экзюпери про то, что единственная настоящая роскошь в жизни – это роскошь человеческого общения. Но эта роскошь у Владимира Степановича не для "внутреннего пользования" – ею он уже больше полувека щедро, подчас дерзко, без оглядки на авторитеты, одаривает других через свои статьи, книги, фильмы.
В канун своего 75-летия знаменитый журналист несколько часов с удовольствием рассказывал о тех, кто делал открытия, строил атомные заводы и запускал космические корабли. Мы сидели в его уютном кабинете в московской квартире, где стен не видно из-под фотографий создателей наших космонавтики и атомной отрасли, летописцем которых стал юбиляр.
— Через несколько дней выйдет моя новая книга – "Супер". В ней рассказано об истории создания нашей водородной бомбы. Хотел назвать книгу "Кузькина мать", но такое название уже есть у одной из книг, поэтому будет "Супер".
Вопрос, не устал ли автор от этой работы, был бы как минимум неуместен.
— Я считаю, что наука – это самое интересное в журналистике. Та работа, которую я делаю, доставляет мне наслаждение, я купаюсь в общении с великими людьми. Мне посчастливилось встречаться с крупнейшими учеными нашей страны и мира, на моих глазах прошли удивительные события. Наука меняется очень быстро, и мне интересно, как тот или иной человек к этому подходит, что он думает, переживает. И это настоящая драматургия!
Партийный отбор
Научная журналистика в нашей стране возникла не сама по себе – на то была государственная надобность, вспоминает Владимир Губарев.
— Приближался полет Гагарина, и его надо было освещать квалифицированно. Но в нашей прессе по части науки в то время была полная графомания. Поэтому потребовались люди, которые умели писать и притом знали, что такое наука. Знаменитая дискуссия физиков и лириков возникла потому, что были нужны такие физики, которые одновременно были и лириками. Существовало две школы – школа Виктора Болоховитинова, который создал "Науку и жизнь", и школа Михваса – Михаила Хвастунова, нашего учителя в "Комсомольской правде". Шел отбор по партийной линии – вызывали в горком и спрашивали: "Дорогой, не хотел бы ты поработать вот на такую тему?". Всего отобрали человек пятнадцать.
— Любопытно, как в горкоме определяли, кому делать предложение.
— Мы, будучи студентами, научными сотрудниками, писали стихи, рассказы, тем самым подрабатывая. Поэтому нас знали. И вот меня, работавшего в одном из институтов, тоже позвали и сказали – надо всего на год пойти в "Комсомолку". Я – к своему руководителю, академику Доллежалю: "Николай Антонович, пойду на год". "Знаешь, что, — ответил Доллежаль, — в 1946 году у меня один вот так же попросился отойти поиграть в шахматы и до сих пор не вернулся". Это был гроссмейстер Ефим Геллер. Я оказался вторым.
В "Комсомольской правде", в которой я проработал 16 лет и где состоялся как журналист, мой первый материал назывался "Азовские устрицы". Летом с отцом мы отправились на рыбалку на Азов, и там меня поразило, как движется речной берег – а это оказались пустые раковины от устриц. Мне стало интересно, как это происходит, я написал об этом заметку. Прошел год – и вопрос о моем возвращении уже не возникал.
Высший пилотаж
Тот отбор людей с научным "бэкграундом", как показали дальнейшие события, был совершенно правильным.
— Мы были инженеры, у нас не было ограничений – у меня, например, по прежней работе имелась первая форма допуска к секретным документам, поэтому нам доверяли. Первое, что мы сделали, — по договоренности с Сергеем Павловичем Королевым заслали нашу коллегу по "Комсомолке" Тамару Кутузову в отряд космонавтов. Это был наш агент – она там работала уборщицей. Никто, кроме Королева и нас, об этом не знал. И у нас была полная информация о том, что происходит, как готовится первый полет в космос. Мы, например, знали, что отобрано шесть человек.
В конце марта 1961-го стало известно, что пуск состоится до 20 апреля. Я позвонил генералу Волынкину, директору института авиационной и космической медицины ВВС, и в экстренном режиме прошел всю стадию подготовки космонавта к полету. Мне важно было самому почувствовать, что испытывают космонавты, крутясь, например, в центрифуге. И после этого написал текст на целую полосу – "Завтра полетит человек". Поздним вечером 11-го апреля этот материал с визой Волынкина лег на стол нашего главного редактора Юры Воронова. Но когда его печатать? Может, завтра, 12-го? Стали рассуждать: "Нет, наверное, завтра пуска не будет, раз полное молчание с космодрома". А никакой связи с Байконуром уже не было. Позже выяснилось, что Королев распорядился отключить связь с внешним миром, чтобы не было утечки информации. По 13-м числам, мы знали, Королев ни за что не запускал. Поэтому решили, что пуск будет 14-го…
Ошибка в этом прогнозе не помешала "Комсомольской правде" лучше всех написать о полете Гагарина.
— Нам было твердо известно, что полетит или Гагарин, или Титов. И мы знали, где их квартиры. К квартире Титова были заранее отправлены Ярослав Голованов и Илья Гричер, а к дому Гагарина – Тамара Кутузова и Василий Песков. И когда прошло сообщение о запуске, они поднялись в квартиру Гагарина. Вася тогда сделал знаменитый снимок Валентины Гагариной, ожидавшей возвращения мужа из полета.
Потом начались удивительные вещи, которые говорили о том, что мы отличались от остальных журналистов. Например, мы узнали, что Гагарин приземлился в нерасчетном районе. Но благодаря нашим связям с военными удалось посадить Васю Пескова и Пашу Барашева на спецрейс, который шел за Гагариным в Куйбышев, где он отдыхал на даче обкома. Так появилась серия хороших снимков и репортаж.
На протяжении пяти дней мы публиковали газетные номера с фотографиями из домашних альбомов, которые Кутузова и Песков взяли в квартире Гагарина. Ни у кого больше этих снимков не было. В тех номерах рассказывалось и о реальной подготовке космонавтов.
В истории советской и российской научной журналистики нет ничего лучше, чем те пять номеров "Комсомолки". Подчеркиваю – нет! Это пример журналистики высшей пробы, которую никто не перепрыгнет, потому что такого события, как полет Юры Гагарина, уже никогда не будет.
Журналисты тогда сработали сродни разведчикам. Впрочем, в КГБ Губареву один раз действительно предложили сменить профессию.
— В 1961 году мне предлагали перейти в спецшколу, затем уехать работать в Нью-Йорк разведчиком под прикрытием журналиста. Мне помогло то, что у меня не было журналистского образования. "Не могу", — ответил, — "давайте годика через два вернемся к этому вопросу, когда оно у меня будет". Но полетел Гагарин, и нас нельзя было трогать, мы были на виду, к тому же делали хорошую работу.
К нам и со стороны спецслужб было полное доверие. Единственный раз в истории ребята из КГБ нас, пятерых журналистов, писавших о космосе, собрали и говорят: "От кого-то из вас за рубеж идет информация, что скоро будет очередной пуск. Мы не знаем от кого конкретно, но от вас". Проходит месяца три, вновь те же ребята нас собирают: "Мы выяснили — утечка не от вас. Дело в том, что представители иностранных информагентств одновременно обзванивают вас пятерых. А вы все – в командировке. Значит, через три дня пуск".
Я сказал своей секретарше: "Вот тебе телефонный справочник Академии наук, будут звонить иностранцы – говори им по очереди, что я в том или ином институте". А сам уезжал на рыбалку. Я тогда не знал, что такое выходные дни – полгода проводил в командировках. А рыбалка позволяла отвлечься от дел.
Лучший фильм
Владимиру Губареву, по его словам, всегда было совершенно неинтересно общаться с чиновниками. Он никогда их ни о чем не просил – те, прямо по Булгакову, сами приходили и все давали, — но зато всегда отстаивал право на собственный взгляд на вещи.
— Знаете, как я в конце 70-х получил Государственную премию за свой фильм о Гагарине? На Центральном телевидении дали 28 замечаний – мол, в картине нет Брежнева и так далее, начали "перевоспитывать". Но я не принял ни одного замечания. Говорю: "Ребята, вы же просили меня сделать фильм о Гагарине, в нем все правильно рассказано, Брежнев в 1961 году был председателем Верховного Совета СССР и только вручил Гагарину Звезду Героя". После этого был устроен просмотр, на него пригласили председателя Гостелерадио Сергея Лапина, людей из ЦК КПСС. Посмотрели. Лапин говорит: "Вообще-то фильм хороший. А эти замечания… Да ну их! Давайте фильм пустим". А когда состоялся показ по телевидению, Брежнев позвонил Лапину и поблагодарил: "Вот ведь есть у вас хорошие фильмы!"
Тут же меня вызвали на коллегию Гостелерадио: "Владимир Степанович, спасибо за фильм, мы вам платим двойной гонорар". Отвечаю: "Знаете что, лучше переведите эти деньги нуждающимся детям, я делал фильм не из-за гонорара". Проходит два месяца, и здесь, дома, раздается звонок Виктора Афанасьева, главного редактора "Правды", где я тогда уже работал, возглавлял отдел науки: "У тебя виски есть? Приезжай с бутылкой". Приехал. Наливай, говорит Афанасьев. Интересуюсь – что за повод? Он достает свежий номер "Правды", показывает на первую страницу. Там — список лауреатов Государственной премии, среди них моя фамилия. Оказалось, что, когда обсуждался список, Брежнев спросил: "А там есть парень, который сделал фильм о Гагарине?". Ему ответили, что нет. "Как? Это же лучший фильм!" Так я получил Госпремию.
"Мина" под сердцем и Дантов ад
Детальный интерес к тому, как работают мастера своего дела, у Владимира Степановича один раз возник даже на операционном столе.
— Несколько лет назад врачи обнаружили у меня аневризму аорты. Лег в институт имени Вишневского на операцию. Но мне захотелось стать ее участником, наблюдать за ее ходом на экране монитора в операционной! Шансы на успех операции были пятьдесят на пятьдесят – подумал, если пятьдесят "сюда", то я напишу о том, как это было. А если "туда" – то я буду знать, как человек "уходит". Договорились с врачами, что они сделают местный, а не общий наркоз. Шесть часов шла операция. Но все это время надо было "держать" в норме артериальное давление, а для этого требовалось соблюдать спокойствие. И я вспоминал любимую рыбалку, то, как ловил ленка на Байкале, рассказывал об этом хирургам и при этом видел, что они делают. А затем написал повесть "Мина" под сердцем".
— Наверное, очень мало кто смог бы не то что спокойно беседовать с хирургами, а вообще смотреть на монитор: а вдруг "мина" взорвется… Страшно.
— Физиологический страх я испытал три раза в жизни. Первый раз было страшно в 1963 году, я впервые оказался на полигоне "Капустин Яр" на пуске боевой ракеты, нам с Ильей Гричером нужно было сделать несколько кадров. Мы были на расстоянии 200 метров от стартовой площадки. И вот – старт, и когда пошел вал огня, закрутился почти перед самым носом, стало страшно. Но пуск мы сфотографировали.
Второй раз – это подземный ядерный взрыв в Казахстане в 1965 году, когда делали искусственное озеро "Чаган". Земля лежит, потом вдруг перед тобой вертикально встает черная стена, и в ней начинают появляться красные огненные язычки. Вот тогда я понял, что такое Дантов ад.
И третий раз – лесные пожары 1972 года под Москвой. Об этом никто не писал. А я – чего молчать-то? – на самолете облетел места пожаров, и "Комсомолка" напечатала об этом бедствии. И вот я видел, как горел строевой лес. Сосны полыхали как свечки. Стена огня, техника стоит рядом, но ничего не может сделать. Было очень жутко.
— В апреле 1986-го вы единственный из журналистов оказались на Чернобыльской АЭС уже в первые дни катастрофы. Неужели там не было страшно?
— Нет. Потому что мне было известно, что такое радиация. Я был на ядерных испытаниях, у меня дозиметры с тех пор лежат. В Чернобыле было другое ощущение – что тебе не верят. Ты говоришь и пишешь правду, только то, что сам видел – а люди думали, что ты лжешь. Другой вопрос, что я, как и остальные, многого не знал о происходящем. И я почувствовал, что возникла пропасть между мной и людьми. А как ее можно преодолеть? Только в театре. Это единственный жанр, где врать нельзя. Ты закрыл дверь в зал – и разговариваешь с людьми, обмануть их ты не можешь, соврал – и все. Поэтому я написал пьесу "Саркофаг".
— Эта пьеса потом шла в пятидесяти с лишним странах. Но и ее некоторые люди в свое время принимали в штыки.
— Ну и что? Это их проблемы, не мои. Пусть напишут лучше – я порадуюсь. Тогда меня в ЦК вызывали, в Доме ученых восемь часов шло обсуждение "Саркофага". Одни ругали, другие хвалили. Я в конце встал и сказал: "Спасибо, но если бы я сейчас писал пьесу, я написал бы то же самое". И до сих пор не поправил в пьесе ни одной строки.
Королев снова неизвестен
О нынешней российской научной журналистике Владимир Степанович говорит с нескрываемой досадой.
— У нас о науке зачастую пишут полный бред. Журналистский уровень очень сильно упал. Я проводил в Российской академии наук "Чаепития", на которые позвал ученых и журналистов. Когда я читал, что потом было написано, мне стало стыдно. К сожалению, сейчас научных журналистов очень мало – единицы. Вообще-то это дефицитная профессия – она не очень благодатная. Но ведь люди готовы писать о науке, не собираясь учиться! Я одно время читал курсы студентам одного из престижных университетов, но они меня быстро разочаровали – рассказываю им о Королеве, они не знают, кто это такой. Рассказываю о Курчатове – они знают только площадь Курчатова в Москве. И я был совершенно убит одной вещью. Спрашиваю у студентов: "Кто такой Гагарин?" Отвечают: наш первый космонавт. Успокаиваюсь, ну хоть это знают! И тут же выяснилось – они думают, что первым в космос полетел американец. И я бросил им преподавать. Ведь если ты пишешь о науке, нужна общая культура, широкий кругозор.
— Какими еще качествами должен обладать человек, пишущий о науке?
— Самое главное: ты должен помнить, что наука развивается стремительно. Если, например, поэзия вечна, то в науке все, что ни создается, — это сиюминутно. Завтра все будет по-другому. И поэтому тебе тоже надо непрерывно развиваться и знать много. Нужен и критический взгляд на вещи. У Рэя Брэдбери есть фраза: "если у тебя есть линованная бумага, пиши поперек". Поэтому когда ученый что-то тебе говорит, подвергай это сомнению, но твой собеседник должен знать, что ты это делаешь не из принципа, а потому что ты сам что-то знаешь. Пример: Иосиф Самуилович Шкловский, наш выдающийся астрофизик, как-то выдвинул гипотезу, что спутники Марса Фобос и Деймос могут иметь искусственное происхождение. И все об этом раззвонили, забыв одну маленькую деталь: Шкловский сказал, что это могут быть искусственные спутники, если только верны расчеты американского астронома Шарплеса. Это принципиальное уточнение. Расчеты, правда, потом оказались неверными. Но журналист должен сомневаться и уточнять, что имеется в виду. Кроме того, надо всегда честно признаваться собеседнику, что ты чего-то не понимаешь. Это нормально.
Без чинов и галстуков
Еще одно качество, очень важное для журналиста, как, впрочем, и для любого человека, это внутренняя свобода, говорит Губарев.
— Для нас не существовало авторитетов. Вот пример. Я был первым, кто написал резкую заметку о Лысенко. Мол, что это такое, почему журнал "Агробиология" хвалит только его, своего главного редактора? Генетик академик Николай Дубинин потом говорил, что с этой заметки началось ниспровержение Лысенко. Она вызвала бурю, взрыв, меня вызвали в ЦК, отправили сделать интервью с Лысенко. А я одновременно встретился на эту тему с Дубининым, тогда бывшим в полной опале. Интервью с Лысенко не получилось – что ж, у нас бывают творческие неудачи, а вот с Дубининым получилось. И я отдаю текст беседы с Дубининым главному редактору "Комсомолки" Юре Воронову. Он решил подстраховаться, согласовать текст с кем-нибудь. Я предложил Президента Академии наук СССР Мстислава Всеволодовича Келдыша – у нас были прекрасные отношения. Договорились, поехал к Келдышу, отдал текст. Президент АН СССР звонит вечером: "Это печатать нельзя, мы у себя сами во всем разберемся". На следующее утро прихожу к Воронову: Келдыш сказал то-то и то-то. "Что будем делать?" – спрашивает Воронов. "Надо печатать", — отвечаю. И на следующий день в "Комсомолке" выходит статья. Звонит Келдыш: "Владимир Степанович, вы все правильно сделали, никогда никого не слушайте, а делайте то, что считаете нужным".
— Принимая решение печатать заметку, все-таки не смущались, что дело касалось главы Академии наук СССР?
— Никакого чинопочитания у меня не было и не будет. Я единственный человек, который пришел на вручение Государственной премии в водолазке, а не при галстуке, потому что всегда ходил одетым так, как мне было удобно. Многие считали, что я пижон, потому что всегда за рулем, но я действительно никогда не пользовался служебной машиной. Вождение машины помогало вот еще в чем. Я был одним из руководителей "Комсомольской правды", в том числе курировал международные дела, и каждые две-три недели принимал делегации. У меня всегда был открыт шкаф, в котором стояли коньяк, вино, водка, которыми мы угощали гостей. Если бы пил со всеми подряд, это могло бы плачевно кончиться. А так возникла система самосохранения, я говорил: "Извините, не пью, потому что за рулем". Правда, когда начался "сухой закон", я уже к тому времени был в "Правде" и был единственным редактором в газете, у которого в кабинете стояла выпивка, – я считал "сухой закон" неправильным, и говорил об этом публично. И тогда секретарь ЦК Лигачев сказал: "Хорошо, отдел науки "Правды" не будет заниматься антиалкогольной пропагандой, потому что его редактор против, а остальная газета – будет".
Губарев предостерегает журналистов от опасности, которую, по его словам, надо четко понимать.
— Эта опасность связана с отношениями с теми, о ком человек пишет. Не могу сказать, что у меня, например, среди космонавтов есть близкие друзья. Дело в том, что я всегда соблюдал определенную дистанцию, не позволяя себе вмешиваться в личные дела других людей. Есть какая-то грань, за которую нельзя заходить, потому что при слишком тесных отношениях есть риск, что и ты кем-то можешь прикрыться, и тебя могут использовать в своих целях. Но тогда журналист становится необъективным.
Те же "Чаепития в академии", беседы с ведущими учеными – я за них никогда не получал денег по очень простой причине. Я говорил: "Ребята, если вы мне будете платить даже копейку, я не смогу вас послать в случае чего. А если вы мне не платите – смогу это сделать в любой момент".
Водопроводная бомба
Владимир Степанович раскрыл секрет, как в своих текстах ему удается сохранить эмоции собеседников.
— Я перед публикацией редко визирую у них готовящиеся материалы. Иногда люди на меня за это обижаются, но я говорю: "Извините, но вы именно так говорите, и в этом своеобразие, неповторимость". Наш язык настолько богат, что ты можешь передать характер человека. Я встречался с несколькими сотнями человек, беседы с которыми вошли в мои книги. Так вот, я могу открыть любую страницу и по одному абзацу сказать, кто именно это говорит.
Но если случались какие-то ошибки в текстах публикаций, то я всегда говорил, что виноват именно я, а не собеседник. Классический пример – вот журналистские материалы по атомной тематике, особенно связанные с оружием, приходилось всегда визировать. Министр среднего машиностроения СССР Ефим Павлович Славский мне всегда говорил: "Есть Георгий Александрович Цырков, начальник главка (Пятого главного управления Минсредмаша, занимавшегося разработкой и испытанием ядерных боеприпасов – ред.), ты показывай ему, а он передаст мне". На протяжении многих лет все материалы я носил Цыркову. А потом, когда наступили девяностые годы, я поехал в Арзамас-16, написал для одной из новых газет материал на основе беседы с главным конструктором Станиславом Ворониным, но Цыркову не показал. И надо такому случиться, что в газетном тексте выходит словосочетание "водопроводная бомба" вместо "водородная бомба". Не было в той газете корректора, там решили сэкономить деньги. Я признался Цыркову – так и так, произошла глупая ошибка, корректора нет, а в газете не знают разницы между водопроводной и водородной бомбами. Пообещал ему все исправить в будущей книге, куда вошел этот текст. И забыл… Так книга и получилась с водопроводной бомбой.
Владимир Сычев, руководитель группы "Новости науки" РИА Новости
