Мы с пятилетней Тасей посмотрели фильм "Смурфики-2" – остросюжетную картину о небиологическом отцовстве, нелюбимых детях и усыновлении. Главная идея фильма: неважно, каким смурфиком ты родился, главное, кем ты хочешь стать. И еще: настоящий родитель – это все-таки тот, кто тебя вырастил, а не тот, кто тебя родил.
Со времен гадкого утенка многое изменилось – теперь не надо завидовать одинаковым утятам и меняться самому, чтобы тебя приняли в коллективе.
Каким бы ты ни был не похожим на остальных – серым смурфиком или Шрэком – будь собой, и ты обязательно найдешь таких же, как и ты, или тех, кто тебя полюбит, – убеждает нас массовая культура. При этом возможность быть как все – совершенно не допускается.
Эта идея "непохожести", проблема "другого" так часто обсуждается в информационном пространстве, что я, честно говоря, от нее ужасно устала. Тем более что мне не надо доказывать, что если ты какой-то не такой, то ничего страшного. Я это и так знаю.
Я понимаю, что мы живем в таком историческом отрезке, когда проблема "другого" становится чуть ли не важнейшей в политике и экономике, в массовой культуре и в религиозном дискурсе.
С 1960-х годов постиндустриальные общества только и делают, что выясняют: такой же человек женщина или нет? А чернокожий? А инвалид? А мигрант? А мусульманин? А гомосексуалист? А ребенок с неродными родителями?
Но происходит парадокс – борясь за равенство с большинством, за то, чтобы не отличаться от большинства, меньшинство обособляется и скучивается, отделяясь. Группа, которая борется за свои права, обозначает себя как отдельную категорию: ЛГБТ, афроамериканцы, инвалиды, мигранты, женщины. Потом дробятся и эти категории.
У каждого из этих сообществ появляются свои сайты, СМИ, ночные клубы и свои сериалы, своя мифология и свои герои, свой тип потребления и свой лайфстайл. Готовясь отстаивать равные права, меньшинства начинают с отстраивания собственной идентичности, окукливаясь в субкультуру со своим языком, кодовой системой, тусовкой. Знание всего этого кода является определяющим в системе "свой" – "чужой".
Естественно, что консолидация "своих" предшествует борьбе. Но какой борьбе? Борьбе за права, которыми обладает большинство? Или борьбе с этим большинством?
Кончается это дробление тем, что вместо защиты человека – любого человека – каждый защищает "своего", а большинство не вмешивается, потому что не чувствует себя причастным.
В Стэнфорде дружинник Джордж Циммерман застрелил чернокожего парня, а присяжные во Флориде его оправдали. Демонстрации афроамериканцев прошли в Нью-Йорке, Чикаго, Майами, Далласе, Сан-Франциско и Лос-Анджелесе. Вышли чернокожие, потому что "наших бьют!".
Сельскому учителю Илье Фарберу, у которого трое детей, вынесли неправомерно жестокий приговор. Журналисты возмущаются: почему учительский профсоюз за него не вступается? Все вдруг вспомнили, что Фарбер – еврей. Российский еврейский конгресс начал сбор пожертвований для него и его семьи.
Опять, чтобы защитить человека, апеллируют к тем сообществам, к которым он должен быть причастен. Но какое это имеет значение, еврей он или татарин? Учитель или стартапер? Если вы считаете, что его приговор несправедлив, то эта несправедливость касается всех, кто в будущем может стать объектом подобной несправедливости. То есть это касается всех россиян.
И получается, как в знаменитой проповеди немецкого пастора Мартина Нимеллера 1946 года, в которой он пытался объяснить бездействие немецких интеллектуалов в 30-х годах: "Когда они пришли за социал-демократами, я молчал – я не был социал-демократом. Когда они пришли за профсоюзными активистами, я молчал – я не был членом профсоюза. Когда они пришли за мной – уже некому было заступиться за меня".
Родовая консолидация (объединение на уровне семьи) была характерна для первобытно-общинных обществ: я помогаю тебе, потому что ты из моего рода. Затем, в средние века, люди научились объединяться в цеха и сословия. Рыцарь помогал рыцарю, кузнец – кузнецу.
Считается, что на смену цеховому сознанию вроде бы пришел гуманизм. И что теперь, в XXI веке, люди способны помогать другому и вступаться за другого не только потому, что он из их семьи или того же сословия, но и просто потому, что он – тоже человек. Две руки, две ноги, голова.
Но нет ничего сложнее, чем почувствовать свою причастность ко всему человечеству: новости из Казани или Санкт-Петербурга большинству из нас по-прежнему намного интереснее, чем из Дамаска и Кабула.
Как бы я ни притворялась, но проблемы тридцатилетних москвичек моего круга будут мне ближе, чем проблемы пятидесятилетних пекинцев, интересы которых я представляю смутно. Но означает ли это, что пятидесятилетний житель китайской столицы – это Шрэк, а мы здесь смурфики?
Мы определяем себя посредством пола, возраста, места жительства, языка, вероисповедания и еще тысячи признаков, которые нам важны и которые мы любим подчеркивать и этим неизбежно отделяем себя от других. Мы – не такие (здесь чаще всего подразумевается – "мы лучше").
Как бы мы ни любили свои особенности и отличия, о них нужно забывать, хотя бы иногда. Чтобы быть гуманистом, не надо бояться признаться, что я – такой же как все. Хотя бы в чем-то – что объединяет, а не разделяет. Даже если ты смурфик, и этим гордишься.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
